Текст книги "Девять десятых судьбы"

4

…по прошествии двадцати минут с момента вручения настоящего ультиматума артиллерией Петропавловской крепости…

Крышка часов щелкнула и отвалилась: часы показывали двенадцать минут седьмого – до истечения указанного срока оставалось восемь минут.

Комиссар сунул часы в карман и вытащил кисет с табаком и трубку.

– А ведь, должно-быть, не один я сейчас считаю минуты… еще семь… шесть… пять минут и…

– Товарищ Лобачев, крепостная рота отказывается стрелять!

Комиссар вскочил, сделал шаг вперед, вспылил было, но сдержался и спросил, не повышая голоса.

– Почему?

– Говорят: орудия заржавлены… Говорят, пускай сам комиссар из таких орудий стреляет!

Трехдюймовые орудия, которыми надлежало штурмовать Зимний дворец, были найдены на дворе арсенала и еще утром вытащены в «лагери».

«Лагерями» называлось небольшое пространство между крепостной стеною и обводным каналом Невы, когда-то служившее для лагерного расположения частей гарнизона, а теперь превратившееся в место для свалки мусора.

Не было возможности выбрать иную позицию – ни втащить орудия вверх на крепостные стены, ни оставить их за стенами. Слишком близка была цель – Зимний можно было расстреливать только прямой наводкой.

С наступлением темноты эти орудия были выдвинуты из-за куч мусора на заранее выбранные места у самого берега Невы.

Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской стороны из склада огнеприпасов, – все было готово к тому, чтобы в условленный час начать бомбардировку Зимнего, подавая тем самым знак к всеобщему штурму – и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через четыре минуты Военно-Революционный Комитет прикажет открыть огонь, теперь…

– Товарищ Павлов, я иду к орудиям. Вы замените меня до моего возвращения.

Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки.

Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, лепятся к перилам кукольные фигурки прохожих.

Комиссар выбрался, наконец, за крепостную стену.

Среди огромных куч мусора, в свете ручного фонаря казавшихся безобразной декорацией – стояли орудия.

В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к стволам огромных оголенных ветел. Один из них вышел вперед:

– Товарищ комиссар?..

Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу и свет его на одно мгновенье задерживается на офицерских погонах.

– В чем дело, поручик? Почему артиллеристы отказываются стрелять?

– Артиллеристы не отказываются стрелять…

Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Лобачева немигающими глазами.

– Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут предоставлены исправные орудия. Эти орудия – неисправны. При первом выстреле их разорвет. Они – проржавели, в компрессорах нет ни капли масла.

Комиссар внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офицера.

Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там рассмотришь в этих пустых глазах, спасает ли этот вылощенный человек свою шкуру, надеется ли на то, что эти сумасшедшие большевики проиграют игру? И уж во всяком случае не узнать, ни за что не узнать, по этим глазам, есть ли в самом деле в компрессорах масло и проржавели ли в самом деле орудия, первые орудия революции, которыми во что бы то ни стало нужно подать условный знак к атаке, которыми во что бы то ни стало нужно сломить сопротивление «армии, верной Временному правительству»?

– Я вам не верю.

Поручик пожимает плечами.

– Как вам угодно! Впрочем вы в этом можете удостовериться сами!

– Вызовите сюда фейерверкера.

Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат в темноте возится возле орудий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах он идет к комиссару.

– Какие неисправности в орудиях?

Фейерверкер молчит.

– Какие неисправности в орудиях?

– Из их давно не стреляно, – говорит, нахмурившись, фейерверкер. Заржавели. И в компрессорах…

– Что?

– В компрессорах – пусто. Масла нет.

Комиссар молчит; немного погодя, он подходит к артиллеристам ближе и говорит глухо:

– Сейчас я пришлю своего помощника для обследования орудий. В случае, если они окажутся исправными…

Он замолчал на одно мгновенье:

– Расстреляю!

Он повернулся и быстро пошел обратно.

У самой крепостной стены его догнал поручик, начальник крепостной роты.

– Простите, товарищ комиссар…

Лобачев, не замедляя шага, повернул к нему голову.

– Вы, может-быть, думаете, что я солгал… Даю вам честное слово офицера, что…

Он едва поспевал за комиссаром.

– Что стрелять из этих орудий, в самом деле, крайне опасно!

Снова тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы, снова ветер, дождь и сумрачные громады зданий.

Навстречу ему, размахивая рукой, в которой зажата записка, бежит какой-то солдат.

– Товарищ комиссар!

– В чем дело?

– Вас ждут… Вот записка.

При четком свете фонаря Лобачев читает записку и стиснув челюсти рвет ее на мелкие клочки.

– Опять приказ… Но, чорт побери, ведь можно же начать бомбардировку с «Авроры»!

– Где Павлов?

– В дежурной комнате, товарищ комиссар!

Лобачев бежит по лестнице, распахивает дверь в дежурную комнату и лицом к лицу сталкивается с человеком невысокого роста, в очках в распахнутом пальто и мягкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок.

– В чем дело, чорт возьми? Почему не открываете огонь. Из Смольного приказ за приказом, войска ждут, а вы…

Лобачев, крепко сжимая челюсти, смотрит на человека в очках.

Тот внезапно умолкает, сдвинув брови и тревожно вглядываясь в лицо комиссара.

– Вы больны? Если вы больны, так как же вы смеете браться за такое дело…

Лобачев разжимает залитый свинцом рот.

– Я здоров. Не имею возможности открыть огонь, так как орудия, по словам артиллеристов, неисправны и стрельба из них сопряжена с опасностью для жизни.

– Ваши артиллеристы – изменники! – кричит человек в очках. – Немедленно дайте знак из сигнальной пушки.

– Сигнальная пушка? – вспыхивает в мозгу комиссара. – В самом деле, как же так?.. Сигнальная пушка…

– Почему вы не вызвали артиллеристов с Морского полигона?

– Почему я не вызвал артиллеристов с Морского полигона? – бессмысленно повторяет комиссар и, придя в себя, отвечает:

– Потому что четверть часа тому назад я еще не знал, что орудия неисправны.

Человек в очках хватает его за руку и тащит к дверям.

– Идемте к орудиям!

Он уже бежит по лестнице, выбегает на двор, дождь сразу захлестывает лицо; он поднимает воротник пальто, глубже надвигает шляпу. Комиссар едва поспевает за ним. Они идут в темных проулках, между гарнизонными зданиями; со стороны Зимнего слышатся редкие ружейные выстрелы, фонари слабо мерцают у крепостных стен.

– Товарищ Лобачев, где вы?

Какой-то человек бежит за ними, проваливаясь в лужи, прыгая через выбоины.

– Я здесь. Что случилось?

Человек падает в лужу, вскакивает, ругаясь по-матери, и кричит весело:

– Зимний сдался и наши там!

Человек в очках с недоумением опускает голову и смотрит поверх очков.

– Зимний сдался? Навряд…

Комиссар, дрожа от напряжения, хватает его за руку.

Он отвечает на пожатие и, прислушиваясь к учащающейся стрельбе, говорит с сомнением, качая головой.

– Что-то не то… Однако ж едем туда… Посмотрим…

Они возвращаются обратно в дежурную комнату.

Высокий солдат, лицо его кажется знакомым комиссару, подходит к нему, едва только он появляется на пороге дежурной комнаты.

– Товарищ комиссар, – говорит он и, по старой военной привычке, подносит руку к козырьку фуражки – поручение выполнено.

– Какое поручение? – пытается вспомнить комиссар. – Ах да, это тот самокатчик… Я его посылал с ультиматумом в Зимний.

– Очень хорошо, товарищ, – отвечает он.

– Временное правительство отказалось ответить на ультиматум…

– Временного правительства больше не существует. Зимний взят.

– Вы давно с Дворцовой площади? – спрашивает самокатчика человек в очках.

– Не более, как минут тридцать…

– Ну как там?

– Да вот впервые от товарища Лобачева слышу, что Зимний сдался.

Человек в очках быстро идет к дверям и еще раз оборачивается на пороге.

– Я еду. На всякий случай необходимо немедленно послать за артиллеристами с Морского полигона.

На мостике, за крепостными воротами уже тарахтит автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе.

5

Кривенко вернулся из штаба мрачный и почти не отвечал на расспросы красногвардейцев.

Он хмуро выслушал сообщение своего помощника о том, что за время его отсутствия заставой Павловского полка были задержаны на Морской 150 юнкеров с четырьмя орудиями, за какие-то пустяки обругал его по-матери и принялся осматривать испорченный пулемет, с которым возился еще утром.

Раза два он пробормотал что-то про себя, но Шахов, вернувшийся с обхода расслышал только:

– Все дело губят… Засранцы! Что ж, подождем.

Шахов хотел было узнать от него о причинах замедления, но раздумал и отошел в сторону.

Недавнее ощущение необычайной новизны всего мира и странность того, что вещи и люди представлялись ему во всех мелочах с особенной свежестью и убедительностью – все это было сметено встречей с Главецким.

Это лицо, немного опухшее, тошнотное, но вместе с тем чем-то привлекательное выплывало перед ним за каждым углом. За три часа, которые он провел, бродя между Морской и Миллионной, оно не оставляло его ни на одну минуту. Он до мелочей припоминал давешний разговор в трактире и вместе с тяжелым чувством огромной и страшной для него (в этом он был почти уверен) неудачи, испытывал горечь от того, что встреча с Главецким произошла в этот, а не в другой день.

И теперь, когда первое ощущение свежести и новизны исчезло, он с новой силой вспомнил о Галине.

Теперь он тревожился о ней, жалел, что не отправился разыскивать ее тотчас же, упрекал себя в этом; ему странным казалось, что он так быстро и так просто забыл о ней. Он сидел, обхватив винтовку обеими руками, чувствуя щекой холодок шомпола, и прислушивался к глуховатому говору в цепи, раскинутой поперек Миллионной, к редкому треску ружейных выстрелов у Зимнего дворца.

Но эти звуки были уже привычными и неизбежными для сегодняшней ночи; он переставал замечать их и тогда снова отчетливо вспоминал жесты, мелочи одежды, чуть неверную походку Галины, как в тот год, который он провел в глухой деревушке под Томском, где напрасно старался ее забыть.

Этот бесконечный год, который он так старательно прожил в разлуке с нею, в который он пытался, наконец, свести личные счеты с собою – вдруг ухнул куда-то. Этот год был ошибкой, ребячеством, неуменьем совладать с собой, детским желаньем уйти от настоящей жизни, а настоящая жизнь была в ней, в Галине, в этой теплой и глухой радости, которая снова начинала подмывать его.

Он поднял голову – автомобильные прожекторы косыми снопами света скользили по Миллионной – и снова опустил ее; в прижатых ладонью глазах на миг мелькнули круглые красные пятна…

– Стой!

Автомобиль взлетел на мостик через Зимнюю канавку и остановился.

Кривенко, сняв винтовку с плеча, бежал к нему вдоль тротуара.

– Кто такие? – в два голоса закричали из цепи.

Человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, высунулся из автомобиля.

– Из Военно-Революционного Комитета. Нам только-что передали, что Зимний взят.

– Хм, вот как, взят? – с иронией переспросил Кривенко, – ну так он, стало-быть, само собой взялся. Мы тут четвертый час стоим ни туда ни назад, а от нас требуют, чтобы мы дворец взяли!

– Какое там взят, недавно нас оттуда здорово шпарили, туда ехать опасно! – закричали из цепи.

– Нужно полагать, что вы плохо осведомлены, товарищи…

Человек в очках поднял голову и некоторое время пристально смотрел перед собою, вдоль Миллионной.

Впереди, за цепью красногвардейцев, были огромные колоссы Эрмитажа, за ними спорная площадь с Александровской колонной, не бросавшей тени в эту безлунную октябрьскую ночь, и баррикады юнкеров и малахитовая зала Зимнего дворца и неизвестность, смотрящая с каждой крыши, из каждого угла круглыми дулами пулеметов.

– Либо дворец взят частями, действовавшими со стороны Невского…

Он опустился на сиденье и приказал ехать дальше. Вслед ему раздались предостережения.

– Либо он в самом деле еще не взят! – докончил он и приподняв шляпу нервным движеньем взбросил вверх длинные волосы.

Через пять минут ни у кого не оставалось сомнений в том, что Зимний еще не взят: едва только автомобиль подошел к Эрмитажу, как чей-то напряженный голос закричал «ура!», пули со свистом полетели вдоль Миллионной, со стороны дворца затараторил пулемет.

Автомобиль дал задний ход, пятясь пролетел горбатый мостик через Зимнюю канавку и остановился.

Человек в очках выпрыгнул из автомобиля и пошел к солдатам.

– Что, взят? – крикнули из цепи.

Человек в очках остановился посреди улицы и закинул вверх голову. Он сказал спокойно:

– Нет, Зимний дворец еще не взят революционными войсками. Но он будет взят ими через сорок минут!

Вокруг него столпились красногвардейцы.

– Кто здесь у вас начальник в отряде?

– А вот стоит, в воротах. Товарищ Кривенко!

Кривенко с досадой оттолкнул пулемет, убедившись в том, что сегодня стрелять из него все равно не удастся и вышел.

– Вы – начальник этого отряда?

– Да, я.

– Есть тут у вас в отряде артиллеристы?

Кривенко поднял голову и с усилием наморщил лоб.

– С арсенальных мастерских есть ребята. Еще пулеметчики.

– Нет, не пулеметчики, а артиллеристы?

– Кроме меня, в отряде артиллеристов нет.

Человек в очках взбросил очки на лоб и пристально посмотрел на Кривенку.

– Вы – моряк?

– Нет, не моряк… Я служил в артиллерии.

– В Петропавловской крепости какая-то путаница с орудиями – быстро заговорил человек в очках. – Нужно немедленно начать артиллерийский обстрел Зимнего. Вам придется наладить это дело. Передайте кому-нибудь отряд и поезжайте со мною.

– Слушаюсь, – коротко ответил Кривенко.

Автомобиль остановили только один раз, у Троицкого моста. Давешний, огромного роста моряк, передававший резервам распоряжение Военно-Революционного Комитета, направил внутрь автомобиля карманный фонарь.

Человек в очках зажмурил глаза от неожиданного света, с усилием открыл их и назвал моряка по имени.

– Ну да, да! В крепость!

Автомобиль поехал дальше.

Немного погодя спутник Кривенки, задремавший было, встрепенулся, спросил у Кривенки как его зовут и снова пробормотал что-то насчет того, что в Петропавловской крепости с артиллерией неладно.

Больше он ничего не сказал.

Он не сказал ни слова о том, что нужно было не только уметь стрелять из орудий, но также уметь жертвовать жизнью за революцию для того, чтобы открыть огонь по Зимнему дворцу из орудий Петропавловской крепости.

Он не сказал ничего о том, что в Петропавловской крепости было сколько угодно артиллеристов, умеющих отлично стрелять из орудий, но не желавших жертвовать жизнью за революцию.

Если бы он был разговорчив, он, может-быть, рассказал бы и о том что в Петропавловской крепости есть люди, готовые пожертвовать жизнью за революцию, но что эти люди не умеют стрелять из орудий.

Если бы он не был так утомлен, он, быть-может, сказал бы и о том, что в этот час готовность умереть за революцию в полной мере соответствует знанию артиллерийского дела.

Но он ничего не сказал. Он сидел, забившись в угол автомобиля, надви– нув шляпу на лоб, выглядывая из-под очков до-нельзя утомленными глазами.

6

Старший крепостного патруля остановил автомобиль, спросил пропуск.

Кривенко тронул своего спутника за плечо.

– Приехали, кажется.

Тот, еще не очнувшись окончательно, схватился за револьвер, лежавший в кармане пальто, однако тотчас же пришел в себя и сонным движеньем руки пытался отворить дверцу автомобиля.

Усталость схватывала его, время от времени, как судорога.

Они оставили автомобиль у ворот и пошли пешком. За те полчаса, которые прошли со времени получения ложных сведений о сдаче Зимнего, за стенами крепости не изменилось ничего: во дворе были те же лужи, так же бродили туда и назад солдаты, кое-где тускло горели фонари, с крепостных стен россыпью, видимо не целясь, стреляли из винтовок.

Ничто не нарушало простого, как будто издавна установленного порядка этой дождливой октябрьской ночи; только одно обстоятельство не сходилось с этим неслучайным строем: чей-то веселый звучный голос неподалеку от крепостных ворот пел песню:

Цыганочка дай, дай!

Цыганочка дай, дай!

Цыганочка черная Ты нам погадай!

Это было так необычно, до такой степени не сходилось с пугливым светом фонарей, с этим коротким треском винтовок на крепостных стенах, что и Кривенко и человек в очках остановились и с удивлением посмотрели друг на друга.

Человек, певший про цыганочку, шел в нескольких шагах впереди них. При свете фонаря мелькнул ворот голландки и круглая матросская шапка, сдвинутая на затылок.

Цыганочка, дай, дай!..

Он вдруг оборвал, посмотрел назад себя и остановился.

– Братишки, где тут комиссара найти?

– Должно быть, здесь! – ответил человек в очках, проходя мимо и указывая головой на двери гарнизонного клуба.

– Счастливо!

Матрос захохотал беспричинно, сделал налево кругом и побежал вверх по лестнице.

На лестнице он обернулся и быстро заговорил:

– Здорово жарят, а? Никакого срока не дают, жарят и жарят. Мы им в лен, они нам в капусту!

Кривенко и его спутник молча прошли мимо; он посмотрел на них с недоумением, придержал дверь ногой, с размаху вскочил в комнату и остановился, оглядывая всех находившихся в комнате выпуклыми, голубыми глазами.

Он миновал патрульного красногвардейца, видимо только что принесшего пакет и рассматривающего с огорченным видом измотанные вдрызг сапоги и остановился глазами на человеке, сидевшем за письменным столом; на столе не было ничего, кроме кольта – справа и недопитого стакана чая, в котором плавала папироса – слева.

Матрос двинулся было к столу, но человек в очках пересек ему дорогу и подошел первый.

– Известие о сдаче Зимнего оказалось ложным.

– Да. Мне звонили. Спутали со штабом. Это штаб взяли.

Человек в очках указал на Кривенку.

– Вот… это для вас, товарищ Лобачев, – сказал он неопределенно, – объясните ему, пожалуйста, в чем дело. Он – артиллерист.

Лобачев поднялся и вышел из-за стола на середину комнаты.

– Вы говорили ему о том, что…

– Я ничего не говорил, – нехотя отозвался тот и сердито вытер мокрую щеку ладонью, – это уже вы будьте добры объяснить товарищу, что от него потребуется?

Лобачев обратился к Кривенке:

– В двух словах…

Он не окончил – давешний моряк сделал два шага вперед и со щегольской выправкой остановился перед комиссаром, мотнув по воздуху клешами и звонко щелкнув каблуками.

– Прислан с Морского полигона в ваше, товарищ комиссар, распоряжение.

– Хорошо, – коротко ответил Лобачев, – так вот значит вы и этот товарищ…

Он вытащил из кармана мундштук и принялся прилаживать к нему толстую самокрутку.

– В двух словах – нужно возможно скорее открыть огонь по Зимнему. Здешние артиллеристы из крепости отказываются стрелять… Дело в том, что…

Он остановился, втиснув, наконец, самокрутку в мундштук и шаря по карманам за спичками.

– Дело в том, что орудия, по их словам – неисправны. То-есть не только по их словам… Я обязан предупредить, – объяснил он вдруг, поднимая голову и вопросительно взглядывая на человека в очках.

– Разумеется, это ваша обязанность – нетерпеливо проворчал тот.

– Орудия, повидимому, действительно неисправны. Здешние артиллеристы указывают на то, что некоторые части заржавели и с этими… как их… с компрессорами тоже что-то неладно. Одним словом, стрельба из этих орудий сопряжена с большим риском.

– Так вот… если вы решаетесь, – закончил он и, найдя, наконец, спички, выпустил изо рта огромную струю вонючего дыма. Губы у него чуть-чуть вздрагивали от волнения, которое он напрасно старался умерить.

– Нужно сперва орудия осмотреть… Может врут, что испорчены, – хмуро проворчал Кривенко.

Матрос без всякой причины подмигнул на него человеку в очках, встретившему это довольно равнодушно и делая серьезное лицо, спросил у Лобаева:

– Товарищ комиссар, орудия полевые или крепостные и какого калибра?

– Полевые трехдюймовки.

– Ах ты, дьявол! – вдруг удивился матрос – из полевых ни разу не приходилось стрелять. Ну, да ладно!.. Справимся.

– Справимся, а? – весело спросил он у Кривенко.

На дворе стало еще темнее. Шел дождь. Сильная ружейная перестрелка слышалась со стороны дворца – изредка, как швейная машина, начинал строчить пулемет.

Патрульный – красногвардеец, провожавший Кривенко и матроса к орудиям, поминутно вваливался в лужи – грязь летела во все стороны – он ругался по-матери, проклиная весь свет – и юнкеров, и комиссара, и своих спутников, и какого-то Ваську Гвоздева, которому доставалось больше других.

Матрос время от времени останавливался и начинал вразумлять его:

– Ты, мать твою так, не имеешь права по мациону так выражаться на людей! Люди идут стрелять из орудий, которые к курициной тетке годятся, а он выражается. Щелкану тебя по шее, враз сядешь!

Неподалеку от «лагерей» Кривенко спросил у него:

– Как тебя зовут?

– Спирькой! – весело ответил матрос.

– Да не Спирька, а фамилию скажи, – хмуро поправил Кривенко.

Матрос смешливо посмотрел на Кривенку и свистнул.

– Спиридон Матвеевич Голубков, моряк Второго Балтийского экипажа, по профессии комендор, по образованию – большевик.

Огромные голые ветлы показались за крепостными стенами – за кучами мусора торчали неуклюжие дула орудий. Несколько солдат бродили возле них и, против всех артиллерийских законов, курили самокрутки.

В течение пятнадцати минут Кривенко и матрос с помощью солдат, державших фонари и лампы, готовивших пыжи протиравших тряпками каналы стволов, осматривали орудия. Вслед за тем между ними произошел короткий разговор:

– Предохранителей нет, – сказал матрос.

– Ладно, нужно будет не сразу открывать затвор, – отвечал Кривенко.

– Выбрасывателей нет…

– Ладно, выбьем пробойником!

– Ржавчина во всех стволах и на всех затворах…

– Ничего… сойдет!

– У этих двух забоины в камере, у наружного среза.

– Ну и что же забоины… Пустяки!

– У этой трубка ударника раздута.

– Не беда!

Наконец, матрос произнес самое страшное:

И насчет компрессоров тоже… не соврали. Мало масла…

Кривенко замедлил ответом:

– Да… Мало. Ну что ж…

Матрос подошел к нему ближе и сказал негромко:

– Разорвет…

Кривенко поднял на него глаза – у матроса было серьезное и бледное лицо.

Он ответил сухо:

– Не знаю…

– Э, была не была! – высоким голосом закричал матрос – заряжаем!

Он открыл затвор первого орудия. Кривенко уже подносил к каналу ствола снаряд.

Так начался штурм.