Текст книги "Сага о королевах"

Все это Сигват сказал с грустью, но безо всякой злобы.

– Так ты был прав, вынося приговор Олаву, – задумчиво сказала я.

– Я никогда не выносил никакого приговора, – возразил Сигват.

– Не трудно заметить, что ты его не любишь.

Я помолчала, а потом продолжила:

– Когда-то ты сказал мне, что конунг тоскует по женщине, которую мог бы полюбить. Не думаю, чтобы ты лгал мне. Скорее, просто плохо знал Олава.

– Мне до сих пор кажется, что я не ошибся тогда, – медленно проговорил Сигват, – но он все время меняется, как будто в нем борются два разных человека.

– Ну конечно – Олав Альв Гейрстадир и Харальд Гренландец. Уверенный, смелый и непобедимый конунг и жалкий трус и предатель.

– Думаю, ты права, хотя я слышал, как Олав говорил, что в нем никогда не мог возродиться Олав Альв Гейрстадир.

– Епископ Сигурд сказал ему, что такая вера достойна только язычника. И теперь конунг не говорит об этом открыто.

Сигват помолчал.

– Если бы он только не был предателем! Ведь он предал и меня. Он не сказал, зачем отправил Торарина в Исландию.

– А если бы конунг не был предателем, что тогда? – спросила я. Сигват долго молчал, а когда заговорил, то не ответил на мой вопрос.

– Я верил конунгу почти как Иисусу. Я видел, что он делает ошибки, иногда поступает глупо, но я никогда не думал, что он может оказаться предателем.

– А тебе не кажется, что он предал и меня? Сначала на нашей свадьбе, а потом когда отдал Альвхильд мне в служанки.

– Я никогда об этом не думал.

– Предательство женщин не в счет?

– Нет, – с удивлением ответил Сигват.

– Но я сама считаю это предательством. И он много раз показывал, что на него нельзя положиться. Эрлинг Скьяльгссон невысоко оценил дружбу конунга, когда епископу Сигвату пришлось вмешаться, чтобы спасти Асбьёрна Сигурдссона.

– Но ему это не удалось. Разве ты не слышала, что Асбьёрн мертв?

– Слышала, и уверена, что тут постарались дружинники конунга. Но я не знаю этого наверняка.

– Конунг потребовал от Асбьёрна, чтобы тот стал управляющим после убитого им освобожденного раба. Он хотел унизить Асбьёрна. Это было глупо и несправедливо. Олав вызвал неудовольствие всей семьи Асбьёрна, а у него могущественные родичи. А затем Асбьёрн отправился в свою усадьбу в Трондарнесе. Турир Собака посоветовал ему не возвращаться обратно к конунгу, чтобы не навлечь беды на свою голову. И не позорить родичей. Асбьёрн послушался и остался дома. Тогда Олав послал к Асбьёрну гонца с собственным копьем. Это очень красивое копье, со стальным наконечником и серебряной насечкой на древке. Конунг сказал, что будет рад, если копье попробует на вкус мясо Асбьёрна. Так все и случилось. Турир Собака сам вытащил королевское копье из тела Асбьёрна. Турир оставил копье себе, и не трудно догадаться, что он собирается с ним сделать.

– Сколько же новых врагов теперь появилось у конунга из-за этого? – спросила я.

– Все родичи Эрлинга и Турира и их друзья. Аслак и Скьяльг Эрлингссон отправились к королю Кнуту, так что у Эрлинга нет теперь обязательств перед Олавом. Да и Турир Собака долго теперь не пробудет в стране. Кроме того, два близких друга короля женаты на женщинах из этих семей. И не думаю, что конунгу теперь стоит рассчитывать на их преданность.

– О ком ты думаешь? – спросила я, хотя уже знала ответ.

– Два сына Арне из Гицки. Да и других врагов у конунга предостаточно. А если Олав и дальше будет себя так вести, то количество врагов только увеличится. И он скоро окажется в положении, когда ему не на кого будет даже опереться.

– И поэтому ты решил уехать от конунга? – спросила я.

И добавила:

– Ты думаешь, что конунг проиграет сражение королю Кнуту?

– Думаю, что да. Но если бы кто-нибудь другой сказал мне, что это истинная причина моего отъезда из Норвегии, это означало бы конец нашей дружбы.

Внезапно он улыбнулся:

– Ты, королева Астрид, умеешь говорить самые неприятные вещи мужчине таким доброжелательным голосом, что он никогда не воспримет это как оскорбление.

– У меня был хороший учитель, – ответила я, и мы оба расхохотались.

– Ты задала мне один вопрос, – продолжал Сигват, – и я тебе на него отвечу. – Я бы бился рядом с королем до последней капли крови, если бы он не оказался предателем.

– Почему ты так привязан к конунгу Олаву? Ведь ты же не женат на нем?

– А ты бы предпочла не быть за ним замужем?

– Все происходит по повелению Господа.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Я не думаю, что тебе понравится моя речь, но я все равно скажу тебе это. Всем в Норвегии было бы намного лучше, если бы ты была помягче с конунгом.

– Он сам никогда не был ласков со мной, так чего же ждать от меня?

– А ты когда-нибудь чувствовала, что он ищет у тебя поддержки?

– Да, – я была вынуждена признать это, поскольку хорошо помнила, как конунг без слов просил меня о помощи.

– Тогда ты знаешь, что я прав.

– Так ты считаешь, что следует положить голову на плаху, чтобы узнать, что за этим последует?

– Я считаю, что тебе следует быть терпеливой и ласковой с конунгом. И я знаю тех, кого ты называешь Олавом Альвом Гейрстадира и сыном Харальда Гренландца. Олав Альв Гейрстадира заставлял меня гореть от нетерпения и бороться рядом с ним, плечом к плечу. А сына Харальда Гренландца я и знать не хочу. Но зато я встречал самого конунга Олава, о котором тебе ничего не известно.

– А разве двоих не достаточно? – резко спросила я.

Он продолжил, как будто не слышал моего вопроса:

– И больше всего я привязан к конунгу Олаву. Он тоскует по миру, по справедливости, он хочет жить по законам любви епископа Сигурда.

– И когда же ты встречал этого конунга? – недоверчиво спросила я.

– Я видел его лишь пару раз. А однажды он заговорил об этом сам. Один-единственный раз. «После сражения, – сказал конунг, – наступит мир и спокойствие, и воцарится любовь к Богу». При этих словах он весь светился.

– Он хотел сделать приятное епископу Сигурду.

– Может быть, но мне кажется, ты не права. А о мире после сражения, о тоске по любви и справедливости говорит не только епископ Сигурд, об этом вспоминают даже язычники. Ведь ты знаешь, что написано в одной из песен «Старшей Эдды», в «Прорицаниях Вельвы»?

Я подумала.

– Насколько я помню, речь там идет о ненависти и борьбе.

– Не только. Сначала там рассказывается о жизни богов, до того как Один поднял копье и убил первого человека. А затем говорится, что одно убийство влечет за собой другое. Ненависть порождает ненависть. И когда на земле не останется ни одного человека, который был бы поражен этой вселенской ненавистью, то тогда наступит Рагнарёк – закат богов.

 
И тогда Солнце померкло,
Земля тонет в море,
Срываются с неба
Светлые звезды,
Пламя бушует
Питателя жизни,
Жар нестерпимый
До неба доходит.
 

Он закрыл глаза, вслушиваясь в звук стихов. И продолжил:

Но вёльва видит и другое – рождение нового мира.

 
Видит она:
Вздымается снова
Из моря земля,
Зеленея как прежде,
Падают воды,
Орел пролетает,
Рыбу из волн
Хочет он выловить.
 
 
Встречаются асы на
Идавёлль-поле,
О поясе мира
Могучем беседуют
И вспоминают
О славных событьях
И рунах древних
Великого бога.
 
 
Заколосятся
Хлеба без посева,
Зло станет благом,
Бальдр вернется,
Жить будет с Хёдом
У Хрофта в чертогах,
В жилище богов —
Довольно ли вам этого?
 
 
Чертог она видит,
Солнца чудесней,
На Гимле стоит он.
Сияя золотом,
Там будут жить
Дружины верные,
Вечное счастье
Там суждено им.[22]22
  Перевод В.Корсуна.


[Закрыть]
 

– Ты просто выбрал строфы из песни, как тебе захотелось, – после раздумья сказала я.

– Да, но их смысл от этого не изменился.

Я промолчала, а Сигват добавил:

– Мне кажется, что конунг боится показаться слабым. И именно поэтому он везде видит врагов и воспринимает любые слова как оскорбление. И поэтому он жаждет власти. А в результате становится предателем, и предает не только друзей, но и самого себя, поскольку отходит от заповедей Господа нашего. Может быть, если бы нашелся человек, который бы его любил и поддерживал, то конунг смог бы справиться с собой и своим страхом. Если бы он только знал, что с этим человеком ему не нужно быть сильным.

– И какой бы конунг из него получился, если бы он следовал заповедям Христа? – спросила я. – Как ты, Сигват, можешь говорить о мире, когда сам всегда прославлял военные подвиги Олава?

– Может быть, я тоже мечтаю о спокойствии и покое.

– «Воин, вот моя участь, моя жизнь, которую я сам себе выбрал», – я повторила слова из одной песни Сигвата.

– Я сложил эти строфы несколько лет назад. И сейчас я устал от сражений.

– Ты считаешь, что конунгу нужен человек, который помог бы ему освободиться от предательства. И тем не менее ты уезжаешь, бросаешь его. И приходишь ко мне, чтобы просить меня помочь королю. Тогда ты предаешь меня в еще большей степени, чем себя. Ты считаешь, что честь женщины ничего не стоит?

Он ничего не ответил и вскоре покинул мои палаты.

Мне кажется, я наконец поняла Сигвата. Я научилась понимать скальда, что сказал «о пробуждающем горе оружии».

И я много думала над нашей беседой. Я вспомнила, что после битвы у Несьяра Сигват не участвовал ни в каком другом сражении. Он всеми способами старался избегать битв.

Вчера, IV ante Cal. Jan.[23]23
  29 декабря (лит.).


[Закрыть], у меня не было времени на раздумья.

Я отправился в трапезную, как только Астрид удалилась на покой. Я просмотрел свои записи и сделал новые.

Вскоре пришла Гуннхильд, и хотя я продолжал работать, мне было приятно ее присутствие.

Изредка я прерывал работу, и мы обменивались взглядом или словом.

– Я бы хотел поближе познакомиться с этим Сигватом Скальдом, – сказал я.

– Ты опоздал, – ответила Гуннхильд. – Он умер десять зим назад.

– А ты знаешь его висы?

– Да, их часто повторяла королева Астрид. Мне кажется, теперь я знаю большинство из них.

– А о чем он слагал висы?

– Обо всем на свете. Но мне кажется, что ему нравилось больше слагать висы о мире, чем о сражении и смерти. И он был настоящим христианином, в отличие от других скальдов.

Она помолчала.

– У него много мирных вис. И он не призывает к новым сражениям и победам. Сигват очень любил море. Ему совсем не нравилось уезжать вглубь страны.

Она рассмеялась.

– Он сочинил несколько вис, когда ездил за мной в Скару. Он высмеял жадного и негостеприимного хозяина, у которого они остановились:

«Лиха мы нахлебались у злого бонда».

Рассказывает он и о неустойчивой лодке, в которой им пришлось плыть к Рёгнвальду:

 
В утленьком суденышке По морю мы плыли.
Больше никогда Не пущусь в дорогу!
Мокрым скальд добрался До спасенья – брега,
Тролли пусть утащут Чертову скорлупку!
 

После ужина королева Астрид принялась рассказывать дальше. Ее состояние ухудшалось на глазах – она часто кашляла и прерывала рассказ.

Гуннхильд предложила Астрид отдохнуть, но старая королева отказалась.

– Сигват уехал.

Все произошло, как он и предсказывал. Власть конунга Олава начала слабнуть. Он терял друзей и наживал все новых и новых врагов. Нити, привязывающие к нему людей, таяли и исчезали.

Кроме того, он все время требовал платить ему дань, не имея на то никакого права.

Той зимой он усиленно готовился к сражению с королем Кнутом. Было построено много кораблей, но особенно хорош получился драккар самого конунга под названием «Зубр». На форштевне вырезали бычью голову с рогами и позолотили ее.

Но когда летом Олав созвал всех, то мы заметили, что многие не пришли. Не было среди друзей конунга и Турира Собаки с Эрлингом Скьяльгссоном. Оба они перешли на сторону короля Кнута.

Тем не менее из Вика поплыло много кораблей. Ветер надувал паруса, дружинники были в праздничных одеждах, а за бортом пенилось море.

Однако конунг собрал корабли не только ради защиты Норвегии. Он отобрал лучшие драккары и направился к берегам Дании.

Я с детьми и частью дружины осталась в Борге. В то жаркое лето с душными ночами у меня было много времени для размышлений.

Со мной остался и епископ Сигурд.

Я не особенно беспокоилась об Олаве. Даже если бы он и проиграл битву, я нашла бы, что сказать королю Кнуту.

Случилось так, что в те дни я много думала о власти. Я видела, как Олав одну за другой обрывает нити дружбы. Он хотел обладать всей властью и не желал ни с кем делить ее. Его власть была груба и непримирима, жестока и холодна, как клинок меча. Что же такого было в этой власти, что сводила людей с ума, делая их больными?

– Высокомерие, – ответил мне епископ Сигурд, когда я задала ему этот вопрос.

– Но ведь силой власти пользуешься и ты.

– Да, но свою власть я ощущаю как тяжелую ношу. И придет день, когда мне придется ответить за это перед Господом.

– А епископ Гримкель тоже так думает?

Сигурд помолчал, а потом ответил:

– Епископ Гримкель больше думает о крещении всей страны, чем о конкретных людях и их душах. Так мне кажется. Он думает не о любви к Богу, а о том, как заставить норвежцев принять христианство. Это опасно. Ведь он должен заботиться о Божьем деле, а не о собственной власти.

– Ты считаешь, епископ Гримкель поддался искушению?

– Не знаю, да и не мое это дело судить других.

– Но разве конунг Олав не смешивает свою власть с властью Иисуса?

–Да.

– Так может, именно поэтому конунг так хорошо ладит с епископом Гримкелем?

Епископ помолчал, а потом сказал:

– Я молюсь за них обоих. Мне очень не понравилось, когда конунг отказался подчиниться королю Кнуту, а сам потребовал от исландцев платить дань Норвегии.

– Теперь у него остался только один из исландских заложников. Олав недавно отослал Геллира в Исландию, но так и не дождался его обратно. Свейн Скафтассон сбежал, а Тородда Сноррасона конунг отпустил домой в награду за верную службу.

– Тогда зачем ему последний заложник? Я советовал ему отпустить исландцев домой, – задумчиво проговорил епископ. – Я сказал, что конунг не может ждать от Бога большей милости, чем сам оказывает этому человеку. Но Олав никогда не прислушивается к моим словам, когда рядом Гримкель.

– Ты говоришь, что власть – это тяжелая ноша. Что власть – это высокомерие. Что ты имеешь в виду?

– Власть и высокомерие не одно и то же. И если человек использует свою власть ради добрых дел, то это прекрасно. Но немногие в силах отказаться от высокомерия ради высших целей. Большинство использует власть для собственного блага. Они идут вперед, сея горе и беду. И я говорю не только о королевской власти. Власть по-разному разжигает в человеке желание, разрушает его душу.

Я долго думала над словами епископа.

Он был прав, когда говорил, что существуют разные виды власти. Я вспомнила, что Сигват говорил со мной о власти, которую дает знание. И я поняла, что сам скальд уехал из Норвегии из-за предательства Олава. А предательством он считал недоверие конунга – ведь Олав Харальдссон утаил от Сигвата правду о поездке Торарина в Исландию.

Существует еще и власть, которая дает способность предвидеть события. И такую власть я наблюдала той зимой.

Не успел Сигват уехать, как его место занял другой скальд – Тормод Берсасон по прозвищу Скальд Черных Бровей. Он был прямой противоположностью Сигвату – вспыльчивый, воинственный, мстительный и жестокий. Он использовал любую возможность, чтобы подстрекать конунга к битвам. Тормод совершил шесть убийств, чтобы отомстить за одного убитого родича, и очень гордился этими подвигами. И тем не менее конунгу он нравился. Скальд прославлял Олава, превозносил его заслуги до небес, и королю это очень льстило. Но то, что Тормод был хорошим скальдом, отрицать не может никто.

Время шло. Приближалась осень, а от конунга все не было вестей.

Все волновались и часто выходили на берег посмотреть, не плывут ли корабли. Но в конце концов выяснилось, что смотрели мы не в том направлении. Потому что остатки войска конунга пришли с востока.

– Но я думаю, что об этом походе Олава лучше рассказать тебе, Эгиль.

Она замолчала, отдышалась, а потом опять закашлялась.

– Этот поход не был удачным – начал рассказывать Эгиль, – конунг Олав вершил суд на Шетлендских островах, а конунг Эмунд – в Сконе. Но тут приплыл король Кнут, и Олаву пришлось отступать в Сконе.

Там Эмунд с Олавом приготовились вступить в сражение.

Но когда появились корабли короля Кнута, то двое наших союзников уплыли, как нашкодившие мальчишки, и Кнут даже не стал их преследовать. Они бросили якорь в Эресунде. И если конунг Эмунд мог со своей дружиной вернуться домой по суше, то путь в Норвегию для Олава был закрыт.

Секретное соглашение, которое Олав заключил с Эмундом у реки Гета, заключался в том, что конунги собирались захватить Данию. Но они смогли лишь захватить несколько важных заложников, за которых собирались получить выкуп, да кое-что из военной добычи.

И каждую ночь из лагеря Эмунда отплывали корабли – войско разбегалось. Дружинники спешили вернуться домой, к своим женам и детям, и кто мог их в этом упрекнуть? Да и самому Эмунду не очень хотелось оставаться в Сконе. Олав же намеревался отправиться в викингский поход и захватить большую добычу. Эмунд ответил, что христианину не подобает заниматься разбоем. В тот вечер они сильно повздорили. На следующий день Эмунд вернулся домой.

Конунг Олав остался с войском, на которое не мог положиться. А в Эресунде стояли корабли короля Кнута. Дружинники Олава говорили о том, что надо оставить корабли и отправиться в Норвегию. Но конунг даже не хотел об этом слышать. Потому что тогда им не удалось бы захватить никакой добычи.

В одну из ночей последний исландский заложник – Эгиль Хальссон – нашел способ отомстить Олаву. Он вместе со своими друзьями охранял лагерь и выпустил пленников. Товарищам Эгиля удалось сбежать, но его самого схватили дружинники конунга. Олав неожиданно решил сохранить ему жизнь. Сейчас я, кажется, начинаю понимать, почему конунг помиловал исландца. Я имею в виду разговор епископа с Олавом об этом человеке.

Теперь когда не стало пленников, исчезло последнее препятствие, из-за которого нельзя было отправиться в Норвегию по суше. Конунгу пришлось уступить. Корабли и добычу мы оставили в Сконе.

Эгиль замолчал, а рассказ продолжила Астрид:

– Когда конунг Олав явился домой, он был в ужасном настроении. Самым умным было в те дни держаться от него подальше. Не отходил от конунга только Эгиль.

Сигват Скальд вернулся. Он приехал в Борг сразу после возвращения конунга из похода. Олав знал, что Сигват был у Кнута, но тем не менее простил его.

Вскоре они стали еще более близкими друзьями, чем раньше. Конунг не хотел отпускать от себя Сигвата даже на ночь. Но зато это очень не нравилось Тормоду.

Мы недолго пробыли в Борге и после Рождества отправились в путешествие по стране.

В тот год много чего происходило в Норвегии. Говорили, из Сэлы вернулся Эрлинг Скьяльгссон, а вместе с ним много дружинников короля Кнута.

Люди Кнута разъезжали по стране, одаривали хёвдингов и заручались их поддержкой.

Дружинники Олава были возмущены этим, а Сигват даже сочинил вису с такими словами: «Пусть не прокрадется в лагерь наш измена.»

И только я понимала, что Сигват имел в виду и самого конунга.

Можно было подумать, что конунг Олав наконец понял, как необходима ему поддержка верных людей. Но он по-прежнему был диким и неуправляемым. Так случилось и когда он обнаружил, что приемный сын Кальва Арнассона Турир носит золотое обручье, подаренное королем Кнутом. Олав хотел тут же убить мальчика. Туриру было всего восемнадцать зим, и он был сыном Сигрид дочери Турира из Эгга, мужа которой убил Олав. Кальв предложил заплатить за Турира выкуп. К его просьбе присоединился Сигват, епископ Сигурд и многие другие. Я тоже молила конунга о пощаде.

Но Олав заупрямился, и Турира убили. Олав нажил новых врагов, ведь у мальчика были знатные родичи. И все считали, что конунг должен был сохранить Туриру жизнь, хотя бы ради Кальва.

Летом Олав решил вновь собрать войско. Но люди конунга всеми способами старались отказаться от службы. Олав отправил дружинников за кораблями, оставленными в Сконе, и им удалось вернуть в Норвегию большинство из них.

Вскоре нам сообщили, что король Кнут собрал великое войско, которого никто еще не видывал на севере. И с этим войском он направился в Данию. В то время мы были в Тунсберге.

Все ожидали сражения, без особых надежд на победу. Но король Кнут проплыл мимо и остановился лишь в Агдесидене.

Тут же он стал хозяйничать в стране, как ему хотелось. Он проехал по побережью на север и добрался до Трондхейма. Везде люди приветствовали Кнута, хорошо его принимали и провозглашали королем Норвегии.

Твоего брата, Гуннхильд, Хакона ярла Эйрикссона, Кнут сделал ярлом Норвегии.

А конунг Олав бесился в Вике, бился, как выброшенная на берег рыба, но никого не пугали удары его хвоста.

Случилось так, что в то время Сигват вновь покинул конунга Олава.

Я почти не видела скальда после его возвращения – все время он проводил в палатах Олава, а меня туда не очень тянуло.

Но я все же тогда спросила, почему он вернулся.

– Я подумал и понял, что ты все равно никогда не станешь помогать Олаву, – ответил Сигват.

Поэтому я была очень удивлена, когда скальд пришел и сказал, что вновь собирается уезжать. И я вновь спросила, почему он это делает.

– Я не хочу никому мешать, – ответил он, – и меньше всего тебе.

Я не поняла, что Сигват хотел этим сказать. Мы сидели в большом зале, где было полно людей, и не могли разговаривать свободно.

Сигват только добавил, что собирается отправиться пилигримом в Рим. Меч он собирался оставить дома, а в путешествие взять освященный посох.

Я сказала, что он должен обязательно поговорить со мной наедине до своего отъезда. Он просто обязан это сделать во имя нашей старой дружбы.

Мы вышли на улицу. Нашли сухое место на берегу и уселись на камни – королева Норвегии и скальд конунга Олава.

– Король боится, – прямо сказал Сигват. – Он везде видит врагов, и не только в людях. Он видит демонов и языческих богов, карликов и троллей. Господи, будь к нему милосерден! Он ездил к кургану Альва Гейрстадира и принес духу кургана жертву. Это случилось в последнюю нашу поездку в Тунсберг.

– А что говорит епископ?

– Он ничего об этом не знает. Конунг считает, что Иисус стал его врагом после того, как даровал победу Кнуту. Король Кнут совершил паломничество в Рим прошлой зимой и подружился там с папой и императором. Все, чтобы хотел сделать сам Олав, уже успел сделать Кнут. Олаву очень тяжело сейчас, Астрид. Ради всего святого, помоги ему! Ты очень нужна конунгу!

– Тогда почему ты сейчас уезжаешь?

– Это мое дело, – резко ответил Сигват. Это было так на него не похоже, что я очень удивилась.

– Помоги конунгу! – с мольбой в голосе сказал он. Мне показалось, что Сигват просил не столько за конунга, сколько за самого себя.

После нашего разговора он встал и простился.

И только много лет спустя после гибели конунга Олава я узнала, что случилось в то время. Сигват приехал ко мне в гости в Свитьод и рассказал правду.

Конунг стал слишком близок к Сигвату – намного ближе, чем это дозволено между мужчинами. Во всяком случае, так считал Сигват. Именно поэтому он уехал.

Но впоследствии он очень жалел о своем решении.

– Конунгу была нужна любовь и поддержка, – сказал он мне, – я думаю, ни о какой другой близости тут не было речи. Мне стоило бы пойти ему навстречу. И поскольку мне одному он показал, как ему одиноко, конунг был мне дороже всех остальных.

После этого рассказа я совсем не удивилась, что в одной из своих песен скальд назвал Олава «сигватским конунгом».

Астрид умолкла. Она тяжело дышала.

– Мне бы очень хотелось продолжить рассказ, но сегодня вечером мне это уже не удастся, так что придется подождать до завтра.

У меня опять было тяжело на сердце. Я не знал, почему, да и не особенно хотел задумываться над этим.

Я никак не мог заснуть и ворочался, пока наконец не понял, что лучше встать и заняться своими пергаментами. У меня было еще много работы. Я знал, что в трапезной есть дрова. Мне оставалось только залить жир в лампу.

Я постарался как можно тише выйти из дома и никого не разбудить.

Во дворе мне привиделась чья-то тень у хлева. Наверное кто-то из рабов. Но не успел я развести огонь, как в дверь осторожно постучали. На пороге стояла Тора.

– Я тебе не помешаю, Кефсе? – спросила она.

– Нет, я рад тебе.

Она тут же принялась помогать мне стругать лучину. Скоро в очаге полыхал жаркий огонь.

Тора уселась напротив очага поодаль от меня.

– Ты хотела со мной поговорить?

Она помолчала.

– Я долго думала над твоими словами. И о том, что ты никак не можешь простить тех, кто сделал тебя рабом.

На секунду она умолкла, а потом продолжила:

– Я молилась за тебя.

– Ты очень помогла мне тогда, в конюшне. Мне было нужно выплакаться – на плече человека, который меня понимает.

– Ты должен научиться прощать.

– Может быть, мне надо простить больше, чем ты можешь себе представить.

От этих слов у меня по спине пробежали мурашки. Мрак в моей душе стал сгущаться. События, о которых я старался не вспоминать, вновь всплыли в памяти.

– Все равно, – ответила Тора, – если ты не простишь, то сам и будешь от этого страдать. «И остави нам долги наши, яко и мы оставляем должником нашим», – учил нас епископ Торгаут.

– Разве тебе всегда легко прощать? – спросил я, чтобы перевести беседу на другую тему.

Подумал и добавил:

– Святой Патрик говорил, что в рабстве женщинам приходится тяжелее, чем мужчинам.

– Не так уж и плохо быть рабыней. Во всяком случае, для меня, ведь я рождена в рабстве.

Она помедлила, а потом все-таки сказала:

– Хотя очень тяжело, когда у тебя отнимают детей. Твоих собственных деточек. Когда их относят в лес.

Я никогда не мог себе представить, что это вообще может быть. Я был потрясен.

– Но ведь в Ирландии вы живете по законам Господа? А здесь все решает хозяин рабов. Это его дело, поскольку именно ему придется кормить маленького раба.

– А у тебя было много детей?

Она подумала и посчитала по пальцам.

– Шесть.

– А где они сейчас?

– Двоих отнесли зверям, один умер еще в младенчестве. Один умер, когда уже был взрослым мальчиком. А девочку продали.

Всего у меня получилось пятеро, и я решил, что Тора неправильно посчитала.

– А у тебя был муж? – я уже знал, что по законам рабы не могут вступить в официальный брак.

– У меня был мужчина, которого я очень любила. Его звали Сигмунд, и он умер много лет назад. Но отцом моих детей был не он. Рабыня не может протестовать, когда с ней хотят переспать дружинники или сам хозяин. Если она откажется, ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот. И у меня есть еще сын, который стал свободным. Его отец был свободным человеком и забрал у меня ребенка.

В ее голосе слышалась гордость.

– А ты не знаешь, где он? – с удивлением спросил я.

– Нет, последний раз я его видела, когда мальчику исполнилось две зимы, – спокойно ответила Тора. – Но у меня нет причин для жалоб. У меня все есть. Да и свободные не всегда могут делать то, что им хочется.

– Может, ты и права, – ответил я, смотря на огонь.

Тора бесстрастно рассказывала, что значит быть изнасилованной, носить в себе зародившуюся от этого насилия жизнь, что значит отдать сына и видеть, как продают твою дочь, и что значит пережить убийство ребенка.

И может быть, именно невинно убиенных младенцев ей и было жалко больше других. Именно их она хотела бы вырастить и воспитать.

– И все это ты простила?

– Да, – серьезно ответила Тора. – И мне не на что жаловаться. Я не голодала и не мерзла на морозе.

Она была похожа на маленькую птичку, что без устали насвистывает свою песенку о том, что ей не на что жаловаться.

Мне нечего было ответить.

И тут Тора внезапно сказала:

– Я слышала, у тебя много ужасных шрамов. Я, конечно, не знаю, откуда они у тебя, но может, из-за них тебе так трудно простить?

– Нет, не из-за них, – ответил я, но к горлу подступил комок.

Я заметил, что она разглядывает меня, и заставил себя посмотреть ей в глаза. И тогда я увидел, чего в них нет – искры жизни.

Я плакал на ее плече, как будто она была моей матерью, я считал, что она меня понимает. И только сейчас я понял, что несмотря на ее доброту и внимание ко мне, что-то в ее душе давным-давно умерло. Она была похожа на корабль с пробитым килем.

Я встал, подошел к ней и обнял за плечи. Мне хотелось утешить ее, но я понимал, что опоздал.

И тут она снова неожиданно спросила:

– Кефсе, ты останешься в трапезной на ночь?

Мне было трудно удержаться от улыбки. Я не очень понимал, куда она клонит, но надеялся, что ее слова имели другой смысл, чем могло показаться.

– Да, я хотел поработать. Может, потом я и смогу заснуть, если по-настоящему устану.

– Ты не возражаешь, если я принесу шкуры и лягу тут на скамье? Здесь так тихо и спокойно, как в больших палатах.

– Мне будет только приятно, что я не один.

Я огляделся. Это была просторная трапезная, но я бы никогда не сказал, что это праздничные палаты.

Она выскользнула наружу и вскоре вернулась с двумя козьими шкурами, разложила их на скамье, свернулась калачиком и почти мгновенно заснула.

Я работал всю ночь, и сон сморил меня только под утро.

Когда я проснулся, Торы уже не было. Во дворе переговаривались слуги. Но я понял, что еще очень рано – на улице было совсем темно.

Я разжег огонь. Потянулся и стряхнул с себя остатки сна.

Вскоре я вновь был так поглощен работой, что не замечал ничего вокруг. Я уже много успел переписать, когда дверь в трапезную без стука открылась. Мне показалось, что я узнал по шагам вошедшего. Это действительно была Гуннхильд.

– Вот ты где! – сказала она. – Когда же ты встал?

– Я никак не мог заснуть прошлой ночью, поэтому решил пойти в трапезную и заняться делом.

– Я тоже плохо спала сегодня.

– А как королева Астрид?

Гуннхильд покачала головой.

– Она очень плоха. Она так ужасно кашляла, что нам пришлось приподнять ее, чтобы она смогла уснуть хоть на чуть-чуть. Но думаю, она не спала не только из-за болезни. Я много думала над ее рассказом.

– Она сказала много, над чем стоит задуматься.

– Да, мы поговорим и об этом. Но сейчас пойдем в палаты. Все сидят и ждут нас завтракать.

Астрид тоже сидела за столом, но почти не говорила за едой.

– Я вас позову, как только смогу рассказывать дальше, – сказала она после завтрака.

Я отправился обратно в трапезную.

Хотя я и делал записи во время рассказа, тем не менее потребовалось много времени, чтобы записать по порядку все произошедшее за неделю. Я старался писать как можно мельче, потому что не надеялся, что Гуннхильд сможет достать еще пергамент.

Вскоре пришла и она сама.

Рудольф вновь запретил Астрид рассказывать. Он говорит, что завтра и послезавтра будут праздники.

– Но ведь это всего два дня.

– Я не уверена, что она сможет дожить до завтра. Астрид ничего не говорит, но я видела кровь на ее платке. Я очень рассердилась на Рудольфа и сказала ему об этом. Но он был непоколебим. И он угрожает пожаловаться епископу.