Текст книги "Сага о королевах"

Она удивленно разглядывала меня, а потом отважилась спросить:

– Кефсе… Мы слышали, что тебе дали новую одежду и что ты ел вместе со всеми в палатах. Что случилось?

Голос ее дрожал.

– Много чего, – ответил я. – Много чего… Да я и сам до конца еще не понял, что происходит.

– Так теперь ты не раб Кефсе?

Из темноты конюшни к нам стали подходить другие рабы.

– Они говорят, что я никогда им и не был.

– Нет, был. Ведь ты ел с нами. Ты спал с нами. Ты носил ту же одежду, что и мы, – упрямо возразила она.

– Да, это так.

– Тогда кто ты? – Это спросил кто-то из рабов. В его голосе тоже была настойчивость. И я понял, что эти люди не отвергнут меня, если я только подтвержу правоту их слов: «Ты ел с нами, ты спал с нами, ты одевался, как мы». Мои глаза и уши открылись. Только сейчас, в этой темной конюшне, где я с трудом мог различать их лица, я увидел, что они из себя представляют. Только сейчас, когда я перестал быть одним из них, я смог понять их и рассмотреть каждого в отдельности.

Или к жизни вернулся я сам?

– Они говорят, что я Ниал, – сказал я, – я был им до превращения в раба Кефсе. Но это не так. Я стал другим.

И я знал, что говорю правду.

Я услышал перешептывания вокруг себя.

– А почему вдруг тебя освободили? – спросил Лохмач, здоровый сильный раб со строптивым нравом. Даже дружинники предпочитали не оставаться с ним наедине. Но я видел его слезы, когда при нем ребенку сделали больно.

– Так почему тебя освободили? – повторил он свой вопрос. И снова я услышал настойчивость в голосе. Я начал отвечать им, и теперь они хотели узнать всю правду.

– Я был посвящен в сан, – ответил я, – а по законам держать священника в рабстве нельзя.

– Но у тебя меч, – заметил Лохмач.

– Я был не только священником, но и хёвдингом.

Я ждал, что они отвернуться от меня, узнав о моем высоком происхождении, но этого не случилось.

– Наверное, для хёвдинга не так-то и легко быть рабом, – сказал один из них. Это был Бьёрн, старый раб, который много настрадался за свою долгую жизнь.

– Не тяжелее, чем для других, – ответил я. – И уж, конечно, не так тяжело, как для Уродца, который не смог больше выносить такой жизни.

– А как они узнали, что ты священник? – Мне казалось, что вопрос задала из темноты рабыня по имени Иша. А когда я услышал с той стороны почмокивания грудного ребенка, то понял, что был прав. Иша, молодая красивая женщина, осенью родила ребенка. Говорили, что отцом ребенка был один из дружинников, но он не признался в этом.

– Рудольф слышал, как я отпускал Уродцу грехи.

– А почему ты ничего не сказал об этом раньше? – спросил Бьёрн.

– Я никогда не думал о себе как о священнике.

– Тогда тебя освободил Уродец, – раздался хриплый голос Рейма. Он почти никогда не говорит, потому что у него настолько хриплый голос, что все начинают смеяться при его звуке. Но сегодня никто не смеялся.

– Кроме того, ты никогда не был священником, – добавила Тора.

– Но ты вспомнил об этом, когда увидел умирающего человека, и стал священником, – решительно сказал Бьёрн. А потом добавил:– Рейм прав, но раб не может освободить раба. Так что ты по-прежнему один из нас.

Тишина была наполнена ожиданием. Я видел настороженность на лицах моих товарищей, сидящих вокруг меня. И я посмотрел на мирное лицо Уродца.

– Да, – ответил я, – ты прав.

Я знал, что говорю правду. Это было поразительно и непонятно, но это была правда.

– Я ел с вами, я спал с вами, я носил ту же одежду, что и вы. После всего этого неудивительно, что мне плохо спалось сегодня в мягкой постели в палатах.

Прошел еще один день, до Рождества осталось два.

Я собирался рассказать о вчерашней беседе с королевой Гуннхильд…

Она начала разговор с вопроса о том, как мне, свободному человеку, спалось этой ночью. И когда я сказал, что не сомкнул глаз, она захотела узнать, от радости или от горя.

Я ответил, что от радости.

Она растерялась.

– Мне и хотелось доставить тебе радость, – неуверенно сказала она.

– А я думал, что ты сделала это из чувства справедливости.

– Да, но знаешь…– королева запнулась, – я…

–Ты хочешь сказать, что я мог бы быть хоть чуточку тебе благодарен?

– Может быть. А разве это странно?

Я вспомнил, что думал на рассвете.

– Похоже, ты никогда не слышала «Повести о кабане Мак-Дато».

– Что? – удивилась Гуннхильд.

– Это сага возникла во времена, когда мои предки подвешивали головы своих врагов к поясу. И самый сильный получал право отрезать первым кусок свинины на пиру.

– Они отрубали головы своим врагам? – вздрогнула королева. – Какой ужас!

Я не сомневался, что ей приходилось слышать о жестокости и варварстве раньше, но этот старинный ирландский обычай ее явно поразил.

– Да, – ответил я, – после битв они привешивали головы врагов по всей длине пояса. И если места для всех не хватало, то выбирали головы самых опасных врагов.

Гуннхильд сглотнула.

– Но это же отвратительно.

– У каждой страны свои обычаи, – заметил я. – Может, рассказать тебе о нападениях викингов на Ирландию? А обычаю с отрезанными головами уже много веков.

Наша беседа доставляла мне удовольствие.

– Ну, об ирландцах и я кое-что слышала, – взвилась Гуннхильд.

– Да что ты? – невинно спросил я.

Королева посмотрела на меня, взяла себя в руки и спокойно сказала:

– Все это ерунда. Расскажи-ка мне лучше эту свою историю про кабана. Кто, ты сказал, был его хозяином?

– Мак-Дато, – ответил я и подложил поленья в огонь.

Я задумался. Рассказывать эту сагу человеку, не знакомому с обычаями и нравами Ирландии, довольно трудно. Не отрывая глаз от огня, я начал рассказ:

– Давным-давно у лагенов был король по прозвищу Мак-Дато. По всей Ирландии славился его пес, громадный и злобный, который охранял границы королевства Лаген.

У Мак-Дато было два могущественных соседа – короли Конхобара и Улада. И оба они страшно завидовали псу лагенов.

И так случилось, что короли Улада и Коннахта прислали посланцев за псом в один и тот же день и час. Несчастный Мак-Дато не знал, что ему делать. Кому бы ни отдал он пса, один из соседей будет обижен и нападет на него, а если отказать обоим королям, то и воевать придется с обоими. Мак-Дато закручинился, не ел, не пил, пока наконец королева не заметила, что с мужем творится что-то неладное. Мак-Дато гордо ответил ей, что не пристало мужчине доверять свои тайны женщине. Но королева не успокоилась, пока не добилась своего. Надо сказать, что она была разумной женщиной и дала Мак-Дато хороший совет. Если король, сказала она, хочет выбраться из этой переделки, то ему надо пообещать пса обоим соседям, а там уж пусть сами решают, кому достанется собака.

Мак-Дато в тайне пообещал посланникам из Улада, что отдаст пса их королю и то же самое сказал коннахтским гонцам. Вот только соседям самим придется приехать за подарком Мак-Дато – пес так дорог лагенам, что они хотят передать его из рук в руки новому владельцу.

А время для обоих королей Мак-Дато назначил одно и то же.

И вот с запада прибыл король Конхобар с большой свитой, а с севера – король Айлиль с не меньшей. Они встретились у входа во дворец Мак-Дато. Хозяин удивленно приветствовал их и сказал: «Мы не ждали так много гостей, но все равно проходите во дворец. У нас всем хватит места».

Они все вошли в замок: в одной половине зала расположились коннахты, а в другой – улады. Они не разговаривали друг с другом.

Мак-Дато вообще не присаживался, а следил за тем, чтобы всем гостям было удобно, как и подобает в хорошем доме. Он сказал, что заколол для них самого жирного кабана. Гости сами могут отрезать себе куски, и каждому должен достаться кусок по его подвигам и победам.

– Это по правилам, – сказал правитель Коннахта.

– Пусть будет так, – согласился король Улада. И тут же добавил, что Богатырь-из-Улада великое множество раз отправлялся в Конннахт и всегда возвращался с победой.

Но среди дружины Конхобара был один воин из Западной Мумы по имени Кет. Он вышел вперед, сел у кабана с ножом в руке и сказал, что никому не уступит право поделить мясо. Один за другим вставали уладские воины и вызывались вступить с ним в бой, но для каждого находилось у Кета ехидное словечко. Так Кету удалось обесчестить всех уладских воинов.

Но только Кет собрался было отрезать кусок мяса, как дверь в палаты распахнулась и в зал вошел самый сильный воин Улада по имени Конал. Все дружинники Улада приветствовали его громкими криками.

Конал сказал:

– Вижу, для меня уже отрезали кусок, но кто этот юнец, что делит кабана?

Теперь уже Кету пришлось услышать, чего он стоит. Не у одного него оказался острый язык. Он должен был признать, что побежден.

– Но, – заметил Кет напоследок, – Конал не самый сильный воин. Будь с нами сегодня Анлуан, эта перепалка могла бы закончиться по-другому.

– Он здесь! – вскричал Конал, сорвал с пояса голову Анлуана и бросил ее Кету. Во все стороны разлетелись брызги свежей крови.

Это была убедительная речь. И дружине Коннахта нечего было возразить.

Конал так поделил кабана, что Уладу досталось две трети мяса, а Коннахту – только одна.

Тут Мак-Дато с ужасом вспомнил, что обещал пса обоим королям. Что же делать? Может, спустить пса с цепи и посмотреть, кого из соседей он выберет себе в хозяева?

Но пес набросился на гостей, и все они в ужасе бросились к дверям. Мак-Дато остался в одиночестве посреди зала, с ужасом наблюдая, как бегут его гости.

Один из воинов Конхобара по имени Ферлога, колесничий, остановился и размозжил псу голову. И в то время, как все удирали от мертвого пса, не зная, что он мертв, Ферлога догнал колесницу короля Улада, вспрыгнул в нее и приставил меч к горлу короля.

– Ты можешь выкупить свою жизнь, король! – крикнул Ферлога.

– Что ты хочешь взамен?

– Я требую, – ответил Ферлога, – чтобы ты разрешил мне жить в своем дворце в течение целого года, а потом отослал бы меня домой с богатыми подарками. И еще я хочу, чтобы самые красивые девушки Улада приходили ко мне каждый вечер и пели: «О Ферлога, мой возлюбленный!»

Так и было.

Мы долгое время сидели в молчании, и я никак не мог оторвать глаз от огня. Но когда я наконец взглянул на Гуннхильд, то увидел, что она с трудом сдерживает смех.

– Скажи мне, – наконец произнесла она, – неужели ирландцы всегда насмехаются над своими предками?

– Почему это ты так думаешь?

– Да потому что вижу. Хотя бы ты сам. Неужели вы ни к чему не можете относиться серьезно? – расхохоталась она.

– Тебе бы стоило знать. К Богу и Сатане мы относимся серьезно – почти всегда.

Она помолчала, а потом спросила:

– А если вы к чему-то относитесь серьезно, то делаете это с выгодой для себя?

Я кивнул.

– Тогда зачем ты рассказал мне о Мак-Дато? Что ты хотел этим сказать?

– Мне показалось, что вчерашняя трапеза в палатах очень напоминает пир у Мак-Дато, а в роли свиньи выступил я сам. Вы все хотели меня съесть и приложили к этому много усилий. Каждый хотел получить надо мной власть.

Она не разозлилась, а задумалась:

– Может, ты и прав. Но разве так не бывает всегда? Люди стараются приобрести власть друг над другом. А ты сам, разве не пытался ты получить надо мной власть, даже когда был моим рабом?

Я посмотрел на нее. Я совсем не ожидал, что мои слова будут истолкованы таким образом и что королева Гуннхильд примет вызов вступить в бой.

– Око за око, – ответил я, – мне кажется я заслужил эту оплеуху.

Мы опять помолчали, погруженные в собственные мысли. Затем Гуннхильд сказала:

– Ты назвал свой рассказ «Повестью», а о чем еще там рассказывается?

Я подумал. Мне всегда казалось, что сложивший эту сагу просто насмехался над нашими предками. Но так ли это?

– Что касается сути этой саги, то, я думаю, речь идет о жадности и коварстве и о том, как смешон бывает человек.

– А может, о женском уме? Ведь именно жена Мак-Дато спасла его королевство, – задумчиво добавила королева. – И мне кажется, у этой саги должно быть продолжение.

– Какое же? – с любопытством спросил я.

– Может быть, такое, – ответила королева. – Мак-Дато вернулся в палаты – он так и не дождался возвращения пса. А в палатах слуги под присмотром его жены убирали со столов.

– Слава Богу. – сказал Мак-Дато, – я на время избавился от своих соседей. Но зато я потерял чудесного пса. И это твоя вина. Это ты дала мне плохой совет.

– Пса? – переспросила жена Мак-Дато. – Кому нужен старый пес? Неужели ты не заметил маленького злого щенка, которого я стала выкармливать?

Я перевел дыхание и расхохотался. Расхохотался по-настоящему впервые с тех пор, как попал в рабство.

Мы говорили о других вещах.

Она настояла на том, чтобы подарить мне пергамент, на котором я писал. А я настоял на том, чтобы закончить записывать рассказ королевы Астрид, переписать его красиво и переплести в книгу. Это будет мой подарок Гуннхильд.

– А с другими твоими записями что будет? – спросила королева. – Разве ты не собираешься переписать и их?

– Ты имеешь в виду записи о тебе и обо мне?

– Да.

– Мне кажется, ты требуешь слишком многого.

Я задумался. Совсем недавно мне казалось, что наша судьбы сплетаются в единый узор. Так я продолжал думать и сейчас.

– Я не написал ничего, что ты бы не могла прочесть, – сказал я. – Но там есть кое-что, что не предназначено для чужих глаз.

– Ты боишься, что кто-то еще прочтет пергамент?

– Нет. Сейчас мне уже все равно.

– Тогда почему ты думаешь, что этого боюсь я? Кроме того, есть еще кое-что, что я хочу рассказать о своей жизни и о том, какую роль в ней сыграли священники.

– Ты говоришь со священником, – заметил я.

Она не обратила на мои слова никакого внимания.

– Ты считаешь, что я прошу слишком многого?

Я знал, что Гуннхильд не заговорила бы об этом, если бы эти записи ничего не значили для нее. И Бог знает почему, но я чувствовал ответственность за королеву. Кроме того, ее рассказ меня захватил – записывать историю человеческой жизни оказалось намного интереснее, чем слагать висы.

– Тогда мне потребуется еще пергамент, – ответил я.

– Я постараюсь достать его.

– Уж не собираешься ли ты послать викингов в Ирландию ограбить монастырь?

– Это мысль, – усмехнулась королева.

– В таком случае пусть они выберут тот, в котором еще не успели побывать сами ирландцы.

Она удивилась:

– Ты хочешь сказать, что в Ирландии принято грабить собственные монастыри?

– Не собственные, а принадлежащие соседним королевствам. Эти монастыри со скопленными в них запасами провизии находятся в подчинении короля. А аббаты часто хотят стать полными господами в собственных монастырях.

Я знаю легенду об одном короле, который не только ограбил соседний монастырь, но и сжег его. Когда король возвратился домой, его священник строго заметил, что можно было бы и не жечь церкви. На что король ответил: «Да, ты прав. Произошла ужасная ошибка. Я хотел сжечь не церковь, а находившегося в ней аббата».

– Так, значит, ты не будешь возражать против ограбления монастыря? – хмыкнула Гуннхильд.

– Монастыри тоже бывают разные, и я думаю, есть более легкие способы раздобыть пергамент.

Она вдруг спросила меня, не хочу ли я стать ее советником, но вряд ли именно эта перепалка натолкнула ее на такую мысль.

Я ответил, что должен подумать над предложением. И тут же посоветовал никогда не пороть раба без причины. Я напомнил Гуннхильд о девушке, разбившей хрустальный бокал.

В глазах королевы вспыхнул огонь:

– В этом вини самого себя.

Она вскочила и выбежала из трапезной.

Я сидел и думал над последними словами королевы. А затем перечел записи наших бесед, сделанные мною неделю назад.

Я увидел, как грубо с ней обращался. Я был жесток. Мне не стоило переводить ей записи. Я думал, что королева не должна выказывать теплых чувств к рабу.

Но я не знаю, кого больше выдают ее слова, – ее самое или меня.

По-прежнему тот же день.

Королева Астрид внесла свои изменения в мои записи – их было всего несколько. Королева Гуннхильд может гордиться своей памятью и талантом рассказчика.

Но теперь я сам присутствую при рассказе королевы Астрид и записываю его. А так как Эгиль Эмундссон уже вернулся из Скары, то Астрид с удовольствием продолжает свое повествование. Вчера вечером мы собирались послушать ее рассказ. Рудольф тоже пришел, хотя его никто и не звал.

На столе перед королевой Астрид лежали мои последние записи, где говорилось, что Олав Харальдссон так никогда больше и не дотронулся до своей жены.

Королева изредка прикладывалась к чаше с пивом. Она никак не могла начать свой рассказ и все перечитывала мои записи.

Наконец я не выдержал и спросил:

– Королева, вы знаете, почему конунг Олав больше не прикоснулся к вам? Вы уверены, что он действительно не мог?

Она удивилась:

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Во-первых, потому, что я любопытен. Во-вторых, чтобы помочь вам начать рассказ. И в третьих, и мне кажется это самым важным, потому, что именно этот вопрос вам зададут священники, когда будут разбирать вопрос о святости Олава.

Она помолчала, а затем промолвила:

– Не обо всем приятно вспоминать, и не хотела я говорить об этом. Но, может, и правильно вспомнить сейчас о том, что тяжелым грузом лежит у меня на душе.

Она вновь замолчала и потянулась к чаше с пивом. Заметив мой взгляд, королева улыбнулась – она от души посмеялась, когда прочла в рукописи о замечании Гуннхильд, что королева Астрид рассказывает лучше всего, когда выпьет.

– Когда я уезжала в Норвегию, то надеялась стать Олаву настоящей женой. Слова Сигвата о том, что конунгу нужна женщина, которую бы он мог полюбить, разбудили во мне надежду. Но все надежды разлетелись на мелкие кусочки после первой же ночи, когда конунг меня изнасиловал. Я так разозлилась и ожесточилась, что даже не улыбалась Олаву, когда он делился со мной своими мыслями или когда носила его ребенка.

И тем не менее под железной броней воина мне удалось разглядеть одинокую несчастную тоскующую душу. И я научилась понимать человека, который писал странные холодные любовные стихи женщинам, которые никогда не были ему дороги. Стихи, наполненные тоской по чему-то, чего он и сам не знал.

Мои надежды растаяли, но их корни по-прежнему были в моем сердце. Когда конунг отказался от меня как от жены, я испытала громадное облегчение. Но затем я стала тосковать, и в моем сердце возникли новые надежды. Я вспомнила, как мягко Олав относился ко мне во время беременности. И постепенно мне захотелось приласкать его. И я была настолько глупа, что сказала Олаву, что хочу подарить ему сына.

Он ответил мне очень резко. А когда я пробовала убедить его другими способами, известными всем женщинам, отпрянул от меня. Я подумала, что он боится меня. И тут же с моих глаз спала пелена. Я поняла, что великий непобедимый конунг – просто несчастный мальчик, который искал у меня защиты. Он проклинал и ласкал меня одновременно и с одинаковым жаром. Но то, что он хотел сделать, ему никак не удавалось. Не помогали молитвы ни Богу, ни Фрейру, его прародителю, хотя он умолял и угрожал им обоим. Тогда его ярость обрушилась на меня. Я даже испугалась, что Олав может меня убить. Но он выскочил из постели и выбежал из палат на улицу в чем мать родила. Через некоторое время он вернулся забрать одежду и оружие. Я притворилась спящей.

С того дня я его редко видела.

– Когда это случилось? – спросил Эгиль Эмундссон.

– Через год после нашей свадьбы. Мы были тогда в Трондхейме. Провели там всю зиму, а это, я думаю, случилось ранней весной.

– Мне кажется, кто-то видел его той ночью, – сказал Эгиль. – Я слышал рассказы, что по ночам конунг выскакивает из дома и голышом бегает по усадьбе. И что он часто садится в холодную воду.

– Может быть, – задумчиво ответила Астрид. – Вполне возможно, что так и было. Он был в такой ярости, что ему надо было что-то сделать, чтобы унять ее.

– Священники утверждают, что он решил воздержаться от женщин ради Бога. Они говорят, что он был святой, – добавил Эгиль. – А ты тоже так думаешь, священник Рудольф?

– Господь Бог оберегал конунга от грехов, – серьезно ответил тот. Ответ был настолько расплывчатым, что я с удивлением взглянул на священника.

– Неужели ты, Рудольф, думаешь, что отсутствие мужской силы является признаком святости? – спросила Гуннхильд. Я уже настолько хорошо ее знал, что понял, как она возмущена.

И вновь Рудольф меня удивил – он предпочел промолчать.

Астрид продолжила свой рассказ:

– Ты задал мне два вопроса, Ниал. Я ответила только на один. Но ты еще спрашивал, почему конунг больше не прикасался ко мне. Ты хотел узнать, почему он не мог?

– Я и сам не знаю, что именно хотел спросить, – ответил я, – но так, как ты сейчас задала этот вопрос, он кажется мне уместным.

– Он боялся сильных женщин. Женщин, наделенных властью. А когда я получила приданое и благословление отца, я обрела большую власть.

– Ты сказала, что после побега из твоей постели, почти не видела короля, – продолжила Гуннхильд. – А где же он был?

– Где он спал, я не знаю. Но вскоре он отправился в поход в одну из областей Норвегии крестить местных язычников. Ты был с ним в том походе, Эгиль…

– Да, нас поехало с конунгом триста дружинников. И мы жестоко расправлялись с теми, кто отказывался принимать крещение.

– Ты хочешь сказать, что он применял силу? – спросил я.

– А как еще он мог окрестить так много людей? Никто не хотел добровольно преклонять колена.

– Я не думаю, что ирландцы были более миролюбивы полторы сотни лет назад. И тем не менее святой Патрик никогда не применял силы.

– Тогда расскажи, как ему это удалось, – с усмешкой попросил Эгиль.

Поскольку время для рассказа о жизни святого Патрика было выбрано неудачно, я задумался.

– Чем больше человек забывает о самом себе, тем больше доверия внушает окружающим, – наконец ответил я.

– Церковь – это не просто слово, – вмешался Рудольф, – это карающая рука Господа нашего.

– У конунга Олава хватало и силы, и жестокости, – сказала Астрид. – Но я не уверена, что он был рукой Господа, хотя сам он и утверждал это. Я слышала его рассуждения о королевской власти после возвращения из того похода. В то время он перестал меня избегать. Наоборот, искал моего общества. Хотел говорить со мной. Он рассказывал о боли и унижениях, которым подвергал людей, прежде чем они соглашались принять христианскую веру. Не знаю, почему он так хотел рассказывать об этом именно мне – может, пытался изгладить из моей памяти воспоминания о собственной слабости. Но он ошибался, думая, что его речи доставляют мне удовольствие. Чем больше он рассказывал, тем меньше нравился мне. Я была христианкой уже до приезда в Норвегию. Но о таком способе обращения в христианство я никогда не слышала от священников моего отца.

– Не думаю, что он был единственным в истории, кто подобным образом обращал людей в истинную веру, – заметил я. – Я читал, что Каролус Магнус[14]14
  Карл Великий (742—814), король франков и император римский.


[Закрыть] точно так же крестил саксонцев. Но ты, Рудольф, наверное, знаешь об этом больше моего? – обратился я к священнику.

– Мои предки были упрямыми людьми, – коротко ответил Рудольф.

– Мне кажется, ты говоришь о короле Карле Магнусе, Ниал, – заметил Эгиль.

– Да, – ответил я.

– Если Олав на кого и хотел походить, так это на Карла Магнуса, – быстро добавила Астрид. – Первый корабль, который он построил в Норвегии, был им назван Карлсховди. Олав сам вырезал на форштевне мужскую голову. И он думал не о ком-нибудь, а о Карле Магнусе.

– Голова походила на голову Карла Магнуса? – спросил я, вспомнив описание внешности этого короля: «Большая голова, живые умные глаза, необычайно длинный нос, седые волосы, веселое лицо…»

Астрид задумалась.

– По-моему, да, – наконец ответила она. – Олав много слышал о Карле Магнусе в Руде[15]15
  Руан.


[Закрыть], где он принял крещение.

Внезапно мне в голову пришла одна мысль:

– Он принял крещение потому, что Карл Магнус был крещен?

– Может быть, он старался во всем походить на него?

– А что было после возвращения конунга из похода? – спросила Гуннхильд.

– Его влияние очень возросло. Он заманил в Норвегию оркнейского ярла и обманом подчинил себе Оркнеи. И сделал Олав это не из благочестивых мыслей – оркнейцы уже давно приняли христианство.

Весной король отправился вглубь Трендалега, потому что узнал, что язычники будут совершать жертвоприношение своим богам. Олав убил многих из них, а капище поджег. Среди убитых был один человек по имени Эльвир из Эгга. Этот Эльвир был женат на женщине, которую конунг привез с собой в усадьбу. Ее звали Сигрид дочь Турира и она была сестрой могущественного бьяркнейского хёвдинга Турира Собаки. Олав выдал Сигрид замуж за одного из своих дружинников, Кальва сына Арни. Кальв получил усадьбу Эгг и все имущество Эльвира, и двух его сыновей в придачу. Конунг устроил свадьбу, на которой я сидела рядом с Сигрид. И в ее взгляде, устремленном на Олава, я увидела настоящую ненависть.

Я услышала, что Сигват Скальд знаком с Сигрид, и спросила его о ней. Но он мало что мне рассказал. Ответил только, что Сигрид очень любила своего мужа. Я заметила, что она и ее сыновья могут быть опасными врагами для конунга. Но Сигват лишь коротко ответил, что так, как Олав Харальдссон ведет себя, он неминуемо наживет врагов.

Астрид перевела дыхание и продолжила:

– В то лето, осень и зиму мы много ездили по стране. Я всего второй год была королевой Норвегии, и это один из самых лучших годов в моей жизни. С нами была Ульвхильд, и некоторые из моих девушек. Конунг много раздумывал и мало говорил. Я почти не видела его – он был очень занят делами. А когда мы ложились в постель, он сразу же засыпал.

В той поездке он, слава Богу, никого не крестил – во всяком случае, своими обычными методами. Он призывал народ принять христианство, но дальше слов дело не шло.

И мне очень нравилось переезжать с места на место. Мы объездили почти всю Норвегию, с запада на восток, с севера на юг.

Большую часть путешествия мы совершили на корабле, и я видела восходы и заходы солнца, а по ночам по воде пролегала серебристая лунная дорожка. Мы плыли по узким фьордам, по берегам которых вздымались заколдованные горы, обиталище троллей, пересекали большие и малые озера с поросшими дремучим лесом берегами, а вдалеке поблескивали ледники и заснеженные вершины. Выехали мы летом, когда все вокруг зеленело и радовало глаз, а затем незаметно наступила осень, опала листва и выпал снег.

Путешествовали мы не торопясь, конунг взял с собой большую часть дружины, и нам требовалось много времени, чтобы обустроиться на новом месте, а затем собраться в путь. И в каждом новом месте мы должны были не обидеть хозяев своим быстрым отъездом. Почти везде люди были уже крещены, и нас хорошо встречали. Только два раза дело дошло до битвы. Но дружинники конунга были хорошо вооружены, и победа была на их стороне.

Кроме того, с нами ездил епископ Сигурд.

Раньше мне доводилось встречать другого епископа конунга – Гримкеля. Сигурд был в Англии. Когда же он приехал в Трондхейм, незадолго до нашей поездки, он сразу же показался мне знакомым. А затем я понял, что это был епископ моего детства – епископ Сигурд из Свитьода. Он крестил меня и учил истинной вере – сначала в Свитьоде, а затем во время приездов в Ёталанд. Но когда он покинул страну, мне было всего четырнадцать зим.

Сразу же по возвращении из Англии епископ пришел ко мне. С ним я могла говорить откровенно и рассказывать о своей жизни с конунгом.

В том, что конунг Олав был более мягким в ту нашу поездку, есть немалая заслуга епископа Сигурда. Он запретил применять силу во имя Бога и делал все, чтобы переубедить короля.

Олав много рассказывал мне в то время – больше всего о законах и христианстве. Ему хотелось собрать вокруг себя лучших скальдов. Он говорил, что соберет в Норвегии самых ученых мужей Севера, как только у него появится время.

– Карл Магнус! – прервал я королеву Астрид.

Она удивленно посмотрела на меня:

– При чем тут Карл Магнус?

– Сначала насилие, затем законы, а под конец – знание. Это путь Карла Магнуса. Но прости меня – я не хотел прерывать твой рассказ.

Астрид помолчала, а потом продолжала:

– Это были счастливые дни, но скоро они кончились. Мы остановились в Соли, когда к нам с дружиной приехал Оттар Черный.

Он привез известие о смерти Олава Шведского. Королем готов и свеев стал мой сводный брат Энунд Якоб, которому было всего четырнадцать лет.

Оттар спросил у Олава, не возьмет ли он его к себе скальдом.

Конунг холодно принял Оттара. Мы еще не знали, что слухи о любовной песне Оттара дошли и до Норвегии. Узнал о ней и конунг Олав. Оттара заковали в цепи.

Сигват отвел меня в сторону и сказал:

– Ни в коем случае не проси о милости для Оттара! Ты только еще больше разозлишь конунга. Я сам постараюсь спасти скальда.

Потом он рассказал мне, что сделал. Ночью он пришел в комнату, где сидел закованный в цепи Оттар и попросил его прочесть ему любовную песнь, написанную в мою честь. Выслушав стихи, Сигват сказал:

– Это замечательные строфы, и они вряд ли понравятся Олаву. Но если мы чуть-чуть исправим стихи, то хуже от этого не будет. И еще ты должен сочинить драпу о конунге. Потому что он наверняка заставит тебя прочесть любовную песнь, и даже если мы подправим ее, она все равно ему не понравится. И другую прочесть нельзя – Олав сразу распознает обман. И поэтому ты, как только закончишь читать песнь в честь королевы, сразу же должен начать говорить драпу об Олаве.

Оттар сделал, как ему посоветовал Сигват. И когда после трех дней в заточении его привели к Олаву, драпа уже была готова.

Олав сидел на высоком троне и холодно сказал Оттару:

– Теперь настало время сказать вслух песнь о королеве Астрид. Ей наверняка будет приятно услышать хвалебные слова.

Он с издевкой посмотрел на меня.

Оттар уселся на пол у ног конунга и начал говорить свои стихи. Король сильно покраснел, когда слушал эту песнь.

Затем Оттар сразу же перешел к драпе в честь Олава.

Дружинники закричали, чтобы Оттар замолчал. Но Сигват сказал:

– Конунг сам решит, стоит ли ему слушать драпу. Или вы возражаете, чтобы скальд прочел хвалебные стихи о своем короле?

Дружинники замолчали. И поскольку Олав ничего не сказал, Оттар дочитал драпу до конца. Стихи были настолько хороши, что никто не смог ничего возразить, когда Сигват похвалил скальда. Это была драпа, которую запомнят надолго.

Конунг помолчал, а потом сказал:

– Я советую тебе, Оттар, в награду за эту драпу попросить жизнь.

– Спасибо за совет, – ответил Оттар. – Это хорошее вознаграждение, хотя моя голова и не очень красива.

Тогда Олав снял с руки обручье и подал его скальду.

Но я страшно рассердилась, потому что конунг хотел унизить меня. Я хотела отомстить, сняла золотое кольцо с руки и подарила его Оттару.

Как я и предполагала, Олав рассердился.

– Неужели у тебя совсем нет стыда? – спросил он. – Или ты не собираешься скрывать своей дружбы с Оттаром?