Текст книги "Сага о королевах"

Когда Магнус с дружиной прибыли в Свитьод, Астрид выступила на тинге на его стороне. И сделала это так хорошо, что конунг Эмунд дал Магнусу большое войско. Сигват сложил об этом вису. Это единственная виса, сложенная в честь женщины. Вместе с Магнусом Астрид поехала в Норвегию. Его провозгласили конунгом, когда мальчику исполнилось одиннадцать зим. Сын короля Кнута Свейн, правивший в Норвегии, уехал обратно в Англию вместе со своей матерью, Альвивой.

– Это очень странно, особенно после сопротивления, оказанного норвежцами конунгу Олаву.

– Конунг Олав уже к возвращению Магнуса стал святым. Кроме того, последние годы были неурожайными, и люди восприняли это как гнев Господень за убийство святого человека. А Свейн с Альвивой были настолько глупы, что облагали бондов все большей и большей данью.

Магнус стал настоящим конунгом, но Астрид так и не дождалась от него благодарности. К Магнусу приехала Альвхильд, его мать, и потребовала называть себя «королевой-матерью». Она хотела стать первой среди женщин при дворе конунга Магнуса.

Говорят, что Астрид с Альвхильд настолько не выносили друг друга, что не могли быть вместе в одном доме.

Альвхильд сделала все, чтобы оболгать Астрид в глазах конунга, и Магнус ей поверил.

А Астрид не хотела сидеть в палатах ниже женщины, которая была у нее в услужении. И чтобы не ссориться с ней, она стала жить в отдельном доме, как во времена конунга Олава.

Сигват пытался образумить Альвхильд:

 
Астрид уступи ты
Место по заслугам, Альвхильд!
Милости судьбы
В Божьей только воле.
 

Астрид оставалась в Норвегии до свадьбы Ульвхильд. И как только ее дочь отдали замуж за Ордульва, старшего сына саксонского герцога, Астрид стала часто уезжать в Швецию. Брак Ульвхильд устроил архиепископ Бременский и Гамбургский, и его поддержал конунг Магнус, но сама Астрид не хотела, чтобы дочь уезжала так далеко. Однако Магнус не прислушался к ее мольбам.

После смерти конунга Магнуса тринадцать зим назад Астрид переехала насовсем в Швецию.

– Я понял, что Эгиль Эмундссон любил Астрид.

– Но на расстоянии. Ведь он был женат.

– Я заметил, что жена несколько раз присылала гонца за Эгилем, пока он был здесь. Но он не поехал домой. Сказал, что от такой болезни еще никто не умирал.

– Она знала о его любви к Астрид. И Эгиль считал, что она была больна от ревности.

– Если они были так дружны все это время, то неудивительно, что жена Эгиля его ревновала.

Во время нашей беседы в палаты принесли пиво. Гуннхильд передала мне чашу.

Я огляделся. В палатах было непривычно тихо и спокойно, лишь по стенам плясали причудливые тени. Я посмотрел на трон, на котором умерла Астрид. Пусто.

Простыни сожгли сегодня утром. Таков был обычай.

Я перекрестился и заметил, что Гуннхильд наблюдает за мной.

– Меня мучает не смерть Астрид, – сказал я. – Дни ее были сочтены. И она успела рассказать почти все, что хотела. Меня мучает то, что она умерла без отпущения грехов в муках совести.

– Это больше вина Рудольфа, чем твоя. Ему не следовало так долго ждать. Но он тут же подскочил к Астрид, как только ей стало плохо, и быстро произнес последнюю молитву и отпущение грехов, когда, мне кажется, она была еще жива.

– Она умерла почти мгновенно.

– Как бы там ни было, тебе не стоит мучить себя. Мне думается, твои слова были правдой, хотя и не стоило говорить их в тот момент. И ты очень устал, Ниал, ведь ты работал почти двое суток без сна. Кроме того, кто может всегда сдерживать себя?

– Спасибо, – только и ответил я.

– Если бы ты только позволил помочь тебе, Ниал! Мне бы очень этого хотелось. Мне кажется, я понимаю твою боль и горечь.

От звука ее голоса я сжался, так много было в нем участия и теплоты.

Я вновь оказался в пучине страданий и боли. Меня захлестывали волны стыда, унижений, растерянности, вины и телесных мук. Я задыхался.

И тут меня обняла теплая рука.

Издалека до меня донесся голос, который звучал сначала едва слышно, а потом все громче и громче.

– Ниал! Ниал! Ниал!

– Да, – ответил я.

– Давай поговорим – как мы говорили раньше.

Гуннхильд прижалась ко мне.

Ее присутствие давало мне надежду выжить. Выжить в стране смерти.

Я сидел по-прежнему с закрытыми глазами, не хотел видеть действительность, не хотел ничего замечать, но я обнял Гуннхильд и стал гладить ее лицо. Я хотел ее как женщину, и она была готова отдаться мне.

Но тут я закричал:

– Нет!

Она с огорчением вздохнула, когда я отпрянул от нее.

И то, что чуть было не произошло, заставило меня вернуться к жизни.

– Я принес слишком много горя близким мне людям. И мне бы не хотелось причинять боль тебе.

– О какой боли ты говоришь?

– Три раза я убивал против своей воли. Я несу людям смерть. Ты хочешь умереть?

– Три раза против своей воли. Тогда ты убивал и по собственной воле. В сражении?

Я с удивлением посмотрел на Гуннхильд:

– Это совсем другое дело.

– Я тебя не понимаю. В битве ты убиваешь людей – и не знаешь, куда направятся их души – в ад или рай. Но это тебя не беспокоит. Зато сейчас ты мучаешь себя из-за нескольких неосторожных слов, сказанных Астрид.

– Гуннхильд, убить воина в сражении совсем другое дело, даже если ты не можешь понять этого. Что же касается Астрид, то все намного хуже, чем ты думаешь. Я понял ее так хорошо, потому что у меня были для этого причины. Я заметил ее ненависть к конунгу, о которой не подозревала даже она сама. Но не мне ее судить. Я сам не сумел простить.

– Ты снова говоришь загадками. Почему ты так хорошо понимал Астрид? О каких причинах ты говоришь? И что ты не сумел простить?

Гуннхильд очень ласково говорила со мной.

Я вздохнул. Правда свернулась драконом в глубине моей души. Сейчас дракон хотел вырваться наружу.

– Я рассказал тебе, что убил Бригиту. И что ее тело викинги выбросили за борт. Я рассказал тебе о пытках, которым меня подвергли. Что они хотели меня заставить сказать им свое имя. И как потом они боялись, что я умру у них на руках. Они считали, что лучше уж меня продать, если ничего не получается с выкупом.

Но перед тем как начать меня пытать, они унизили меня, растоптали мою душу. Они угрожали употребить меня как женщину. И это оказались не пустые угрозы. Они связали меня, и сделали это… один за другим…

Я не мог произнести больше ни слова. На глаза выступили слезы, которые я сдерживал столько лет. Унижение, боль и чувство потери собственного тела, всплыли в моей памяти.

Я старался забыть это, не вспоминать.

И вспомнил лишь в последние дни, когда слушал рассказ королевы Астрид, когда разговаривал с Торой, когда Лохмач бросил мне – «ты так и не простил…»

Гуннхильд сидела в молчании. Затем схватила мою руку и приложила ее к щеке, поцеловала и долго-долго держала в своих ладонях.

– Ты меня не презираешь за это?

– Почему я должна тебя презирать?

– Я не знаю, смогу ли когда-нибудь вновь стать мужчиной.

– О чем ты говоришь?

– Как я могу лечь с женщиной, когда знаю, что значит быть изнасилованным?

Гуннхильд улыбнулась.

– А кого ты собираешься насиловать?

– А что значит вообще насиловать? Бригита по собственной воле отдалась мне, но она была еще так молода. Я взял ее, вторгся в ее жизнь и ее тело. И ей пришлось заплатить за мое удовольствие собственной жизнью. И даже если ты сейчас по собственной воле станешь принадлежать мне, то я все равно стану использовать твое тело. Наши жизни переплелись, и я хочу сказать, что жить со мной будет очень трудно.

Она ничего не сказала и я продолжил:

– Теперь ты понимаешь, что не мне судить Астрид? Я смог простить викингам то, что они превратили меня в раба, но не то, что они взяли меня силой.

Гуннхильд подумала над моими словами и сказала:

– Для женщины все может быть по-другому. Она может получить власть, если станет удовлетворять желание мужчины. И тем не менее, я думаю, ты был прав – Астрид так никогда и не смогла простить конунга. И как только у нее появлялась возможность, она старалась отомстить конунгу, отказывая ему в любви. Она чувствовала к нему жалость, только когда конунг был унижен и раздавлен.

Гуннхильд замолчала, и мне нечего было добавить.

Внезапно она заговорила, не глядя на меня:

– Ты сказал, что нам будет трудно жить вместе. Но может, ты все-таки женишься на мне?

Я был настолько удивлен, что на мгновение потерял дар речи и открыл рот.

– Ты шутишь, Гуннхильд? Ты просишь жениться на тебе твоего же раба?

– Я никогда не считала тебя рабом. И своим происхождением ты намного превосходишь мое. Кроме того, вдова сама в праве решать, за кого ей выйти замуж. Так зачем же мне шутить?

Я попытался привести свои мысли в порядок.

– Но в моем состоянии…

– Ты не хочешь или боишься?

Гуннхильд, Гуннхильд – женщина с Острова Радости, где мгновение длится вечность, и где нет ни греха, ни печали.

– Не то, чтобы я не хотел. Но у меня есть гордость, и я не хочу, чтобы ты выходила за меня замуж из жалости.

– Ниал, – ответила она, – Ниал с тысячью строк и тысячью сказок. Ниал с радостью и горем. Неужели ты думаешь, что я прошу жениться на мне, потому что мне тебя жалко?

– Ниал со стыдом и смертными грехами, – возразил я, – Ниал со шрамами, которые всегда будут напоминать ему о рабстве. Ниал, у которого нет иного имущества, кроме даров королевы Астрид. Ниал с тоской по Ирландии.

Она вновь улыбнулась:

– Ну, все это я выдержу. И твой ад тоже.

Я подозревал, что только ее любовь и участие смогут вернуть меня к жизни. Мне казалось, что она вытаскивает меня из объятий смерти. Но смогу ли я не причинить ей боли и страданий?

– Но я даже не знаю, смогу ли вновь стать мужчиной. Я очень хочу тебя, но не знаю, получится ли… Может, я буду бессилен, как конунг Олав…

– Тогда мы обретем радость в другом.

Только тут я наконец смог почувствовать себя счастливым.

Мы поклялись друг другу в верности. Я попросил Гуннхильд позвать свидетелей. Я хотел, чтобы она была уверена во мне.

В качестве свидетелей Гуннхильд выбрала Хьяртана Ормссона и Торгильса Бьёрнссона. Жена Торгильса тоже пришла с ним.

Единственное, что я мог дать Гуннхильд в качестве свадебного подарка, было золотое кольцо Астрид.

Хьяртан выпил праздничного пива и пробормотал, что сам лично отведет нас в супружескую постель. Я вспомнил о его пари с дружинниками по нашему с Гуннхильд поводу и предпочел бы вообще не слышать этого замечания.

Торгильс вел себя более скромно и потащил Хьяртана к дверям.

Но в дверях Хьяртан оглянулся:

– Пусть меня утащат тролли, если я думал, что ты будешь здесь хозяином, Ниал!

Только тут до меня дошло, что моя страна Тирнанег – не только сладкая музыка и яркие цветы, но и обязанности.

В нашу первую супружескую ночь Гуннхильд было мало от меня радости. Я сразу же уснул, как только мы легли в постель.

И проснувшись утром в ее постели, я был в страшном смятении. Я представил, как должен был чувствовать себя Иона, когда кит выплюнул его на незнакомый берег. У него было преимущество называться пророком, а у меня такого преимущества не было.

Полог на кровати был откинут, и к нам проникал свет.

В палатах никого не было, но снаружи слышались голоса. Я подумал, о чем сейчас все разговаривают.

Гуннхильд тихо спала рядом, я даже не различал в полутьме черт ее лица.

И я вспомнил все, что случилось за последние недели.

Со дня Святого Николая до Рождества прошло не так уж и много дней. И именно в праздник Святого Николая раб Кефсе преклонил колена пред своей королевой и она повелела ему записывать рассказ Астрид. С того дня меня нес неукротимый шторм, волны кидали меня в разные стороны, и я совершенно растерялся.

Шторм был верным словом, чтобы описать смятение в моей душе. Я почувствовал это еще тогда, в день Святого Николая. И процитировал тогда вису. Сегодня же я вспомнил всю песнь:

 
Над долиной Пера – гром,
Море выгнулось бугром,
Это буря в бреги бьет,
Лютым голосом ревет,
Потрясая копием!
 
 
От Восхода ветер пал,
Волны смял и растрепал,
Мнит он, буйный, на Закат,
Где валы во тьме кипят,
Где огней дневных привал.
 
 
От Полуночи второй,
Пал на море ветер злой,
С гиком гонит он валы
Вдаль, где кличут журавли
Над полуденной волной.
 
 
От Заката ветер пал,
Прямо в уши грянул шквал,
Мчит, он, шумный, на Восход,
Где из бездны вод растет
Древо солнца, светоч ал.
 
 
От Полудня ветер пал,
Остров Скит в волнах пропал,
Пена белая летит
До вершины Калад-Нит,
В плащ одев уступы скал.
 
 
Волны клубом, смерч столбом,
Дивен наш плывущий дом,
Дивно страшен океан,
Рвет кормило, дик и рьян,
Кружит в омуте своем.
 
 
Скорбный сон, зловещий зрак!
Торжествует лютый враг,
Кони Мананнана ржут,
Ржут и гривами трясут,
В человеках – бледный страх.
 
 
Сыне божий, спас мой свят,
Изведи из смертных врат,
Укроти, Владыка Сил,
Этой бури злобный пыл,
Из пучин восставший Ад![26]26
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Так все происходило и в моей душе.

Иногда я представлял, что не потерял управления кораблем и любовался необузданной красотой моря. Но по большой части меня бросало из стороны в сторону, без руля и без кормил. Сила шторма была непреодолима, и я ничего не мог с этим поделать.

Но когда мой взгляд вернулся к Гуннхильд, я понял, что моя молитва была услышана. Ее доброта и мягкость, ее ласковая рука на моей груди успокоили меня и спасли от неукротимой стихии.

И Господь, чьи пути неисповедимы, сделал своим орудием женщину!

Если бы он еще ниспослал мне силы сделать ее счастливой!

Я осторожно погладил ее по волосам.

Она проснулась и изумленно посмотрела на меня. Она была в такой же растерянности, как и я, когда проснулся.

Я стал ее ласкать, а ее руки ласково гладили мои шрамы – следы ран и порки.

Она осторожно и нежно гладила шрамы, а затем поцеловала их, один за другим. Я задрожал.

Когда мы слились в единое целое, мы были равноправны, и дарили друг другу свою любовь.

Теперь я знаю, что на свете действительно есть сказочная страна —Тирнанег, где любовь между мужчиной и женщиной не грешна. Она свободна и светла, и любящие не испытывают жажды власти друг над другом.

В первые дни после свадьбы я приходил в себя и набирался сил. Я чувствовал, что выздоравливаю после тяжелой болезни.

И еще я стремился получше разобраться в хозяйстве, ведь теперь мне самому предстояло управлять усадьбой. Хьяртан не даром напомнил мне об этом. По своей прошлой жизни в Ирландии я прекрасно знал, что значит заниматься хозяйством – там у меня была усадьба побольше Хюсабю.

Я смотрел на Хюсабю уже хозяйским глазом и замечал, как много нужно подправить и подлатать.

На следующий день после смерти королевы Астрид Хьяртан с дружинниками присягнули мне на верность. Я сидел на троне рядом с Гуннхильд. И я принял их клятвы, я знал, что таков обычай.

Через несколько дней я попросил Торгильса прийти ко мне.

Я сказал ему, что нужно починить по хозяйству в первую очередь. Он был согласен, но ответил, что рабы и так заняты – кто по хозяйству, а кто в лесу. Тогда я сказал, что имел в виду не рабов, а дружинников и попросил позвать Хьяртана.

Ему я сказал то же самое, и Хьяртан ответил, что дружинники привыкли биться в сражениях, а не работать по хозяйству.

Я спросил, работают ли дружинники на других хуторах Ёталанда или в Исландии, откуда он сам был родом.

Он ответил, что работают. Я заметил, что наш разговор очень забавляет Торгильса.

«Кроме того, – добавил я, – дружинникам стоит немного размяться, а то очень уж они засиделись». Хьяртан, похоже, хотел возразить, но передумал, встретив мой взгляд.

Я стал привыкать отдавать приказы.

А Гуннхильд – Гуннхильд была только рада, когда увидела, что я с легкостью взял управление усадьбой на себя.

Самым неприятным для меня было то, что я вновь оказался хозяином рабов, хотя и обещал никогда больше не иметь их. Закон не позволял мне освободить их, и я не мог продать их – это были люди, к которым я очень привязался. Нас связывало даже нечто большее, чем дружба.

Мне было очень больно, что рабы стали избегать меня, но я их понимал.

И вот однажды я зашел в конюшню посмотреть на коня, подаренного королевой Астрид. Я назвал его Ферлога. Он ходил уже под седлом, и мы подружились.

В конюшне оказался и Лохмач. Он бросил на меня быстрый взгляд и продолжал раздавать лошадям сено.

Я подошел к нему.

– Что угодно господину? – спросил Лохмач.

– Я ел с тобой, носил ту же одежду, что и ты, спал рядом с тобой.

Он вздрогнул.

– Зато сейчас ты одет в одежды хёвдинга, которые тебе положено носить от рождения, и спишь ты в постели королевы, – резко ответил Лохмач.

– Ты прав, и что же нам теперь делать?

– О чем ты?

– О том, как нам обрести справедливость и любовь, которые хотел дать людям Рожденный в яслях. Ты знаешь закон. Я не могу освободить тебя до того, как какая-нибудь свободная семья не захочет принять тебя в члены. А сам я не могу принять тебя в свою семью, не испросив согласия родичей.

Он помолчал, а потом предложил:

– Попытайся тогда изменить закон.

– Попытаюсь. Я не буду молчать на тинге, когда заслужу доверие и уважение. Но что мы можем сделать сейчас?

– Не знаю. Я должен подумать, но зато ты можешь относиться к рабам так, как того хотел наш Господин, который родился в хлеву. И тогда тебе будет чем защитить себя на Последнем суде.

– Обещаю. А ты должен сказать мне, если у вас будут какие-то просьбы.

– Ты говоришь только обо мне или о всех рабах?

– Обо всех. Потому что не все могут говорить так же хорошо, как ты.

– Тогда я сразу же хочу сказать тебе о Бьёрне. Сам он никогда даже не заикнется об этом. У него так болит спина, что он не может спать. А Торгильс загружает его работой, как здорового. И еще я должен сказать об Ише. Он вновь к ней пристает – я имею в виду дружинника, отца ее ребенка. И…

Я заметил, как Лохмач сжал кулаки.

– Хорошо, я скажу Торгильсу, чтобы он делал Бьёрну послабления.

– Может, ты научишь его тачать обувь?

Это была неслыханная наглость, мне стоило разозлиться. Лохмач в ожидании смотрел на меня. Но я расхохотался, а вслед за мной – и Лохмач.

– Может быть. А Ише я постараюсь помочь. Я скажу Хьяртану, что если кто-то из дружинников станет приставать к рабыне, я на тинге потребую возмещения убытков. Думаю, они постараются держаться от женщин подальше.

– Так ты знаешь, что по закону имеешь право на всех рабынь? И что можешь требовать выкуп, если кто-то другой переспит с ними?

– Да, я говорил с Эгилем Эмундссоном.

– Тогда, быть может, тебе известно, что во власти хозяина разрешить рабу жить с рабыней?

– Да, но откуда ты так хорошо знаешь законы?

– Я прислушивался к речам свободных.

– Так почему ты заговорил о последнем праве господина?

– Из-за Иши…– с запинкой произнес Лохмач и впервые за нашу беседу опустил глаза.

– А ты уверен, что она согласится?

– Но ведь ты можешь спросить ее сам.

– Если вы оба согласны, я не буду возражать.

– А ты знаешь, что будешь делать, если у нас родится много детей?

– Уж относить их в лес я точно не собираюсь. Это не по христиански. Да и продавать их мне тоже не захочется.

– Но ведь не можешь же ты вырастить здесь целую рабскую семью, – внимательно посмотрел мне в глаза Лохмач.

Я глубоко вздохнул.

– Что мне ответить тебе, Лохмач? Что люди плохо относятся друг к другу? Могу только обещать, что если мне и придется отдать их, то тогда я постараюсь выбрать добрых и честных людей. И никогда не продам людям, которых я плохо знаю.

Лохмач принялся за прерванную работу, а я вышел во двор.

Мы вновь стали друзьями – и я был этому очень рад. Думаю, что и для Лохмача это было приятным известием. Тем не менее я не чувствовал себя счастливым. Какой прок от законов, рабами которых мы себя чувствуем?

Рудольф вскоре вернулся из Скары, но ничего не сказал, узнав о последних событиях. Мне показалось, что он уже не так ждал епископа Эгина, как прежде.

Может быть, он даже надеялся, что епископ вообще не приедет.

Однако епископ Эгин приехал.

Он приехал, как только смог. За день до праздника святой Епифании.

Вместе с ним приехала свита из четырех человек.

В первый вечер он не задавал вопросов. Хотя и был удивлен, увидев меня на троне. Но на следующее утро он решил поговорить со мной наедине. Я ожидал этого и приказал затопить в трапезной.

Я плохо спал ночью – во мне зародилась и начала приобретать четкие формы одна мысль. Я надеялся.

Гуннхильд обрадовалась, когда я обсудил с ней свой план. Она боялась кары епископа.

И тем не менее я считал, что сначала мне следует поближе познакомиться с епископом Эгином. Или не следует?

– Епископ Эгин, – сказал я, когда мы уселись у стола в трапезной, – я прошу вас меня исповедовать.

– Вы просите об исповеди, чтобы связать меня клятвой неразглашения тайны исповеди? – подозрительно спросил он.

– Нет, – с искренним удивлением ответил я. – Я хочу исповедоваться, потому что пока не получу отпущения грехов, не могу причащаться.

– Тогда говори!

Я начал с рассказа о себе. Последний раз я исповедовался, когда еще не знал Бригиты. Но я рассказал и о ней, и об Уродце, и о Кефсе, и о королеве Астрид. И о тщеславии, которое исковеркало всю мою жизнь.

Он задал несколько вопросов. Он хотел не только знать о моих грехах, но еще и почему я их совершил. И он хотел узнать побольше о нашем браке с Гуннхильд.

Затем он сказал:

– Ниал Уи Лохэйн, вы сами знаете всю серьезность ваших проступков. Вы совершили тяжкие грехи. Но я не сомневаюсь в вашем искреннем раскаянии. И десять лет рабства искупили вашу вину. Я не могу наложить на вас более сурового наказания.

Он немного помолчал и продолжил:

– Но сейчас я хочу поговорить о другом. Вы вступили в брак. К моему великому сожалению. Если бы я приехал сюда раньше, то помешал бы несчастью. Как священник вы не имеете права иметь жену. Наш архиепископ говорил: «Я прошу вас, заклинаю, мои священники, не связывайте себя узами брака с женщиной». И еще он говорил: «Если же вам не удается избежать привязанности к женщине, то помните, что следует быть как можно более воздержанными». Помните об этом. Но я не могу позволить вам считаться священником в нашей стране.

Он вновь помолчал.

– Я отпускаю вам грехи, – наконец произнес епископ.

Я преклонил колена.

Когда я поднялся с пола, он указал на стопку пергаментов на столе. Я не притрагивался к ним после смерти королевы Астрид.

– Это повествование о святом Олаве? То, о котором писал Рудольф?

– Да, рассказ королевы Астрид. Но я не дописал его. Мне было очень трудно вернуться к записям после ее смерти.

– Я бы хотел прочитать рукопись. И я очень прошу вас закончить работу.

– Сегодня, в церковный праздник?

– Да. Я не могу долго оставаться у вас. А мне хотелось прочесть рассказ королевы Астрид до отъезда.

Я нашел записи рассказа Астрид и показал епископу. Он с легкостью разбирал мой почерк, когда я объяснил свои сокращения.

Я поведал ему о своих проблемах с рабами. Сказал, что связан законами.

Он ответил, что с законами предстоит еще много работы. И добавил, что раба намного проще освободить в Дании, чем здесь, но что освобожденным рабам приходится там намного сложнее. Часто они живут в ужасной нищете.

– Мы должны изо всех сил бороться за свободу этих людей, – сказал епископ.

Эгин дочитал рассказ Астрид до своего отъезда.

– Не очень-то это похоже на житие святого, – сказал он, – но я не вижу тут ничего оскорбительного для конунга Олава. Даже если он только на одиннадцатом часу битвы отбросил свой языческий меч, но не будем забывать – последние да будут первыми.

Мы долго сидели и говорили с ним в тот день. Вечерняя служба задержалась.