Текст книги "(не)жена для бандита "

16

Лицо Олега больше похоже на посмертную маску, и я, сжав руки в замок, снова прикладываю их ко рту, чтобы сдержать крик. Крик ужаса, отвращения к окружающей действительности и страха за свое будущее.

Как бы я к нему ни относилась, как бы ни ненавидела, но сейчас, в эту самую минуту, мне его не просто жаль – мне хочется накрыть его своим телом, загородить от всех несчастий, влить толику собственной жизненной силы, только бы он открыл свои глаза и позвал меня по имени.

Но самое главное, самое страшное, я понимаю вдруг, что мне нельзя ни в коем случае показывать, что мы с ним знакомы. Тогда кому-то из нас двоих удастся выйти отсюда живым, если уж вдруг не получится вдвоем.

«Олег, Олег, что же это, а? Что же это?» – плачет внутри меня маленькая девочка. Но профессионал снаружи, которой стала Наталья Михайловна за годы обучения, уже берет себя в руки.

Несмотря на то, что внутри все дрожит и леденеет от страха, а следом меня обливает невыносимо горячей волной жара, я понимаю, что медлить нельзя, иначе Хан догадается, или, чего доброго, вдруг решит расправиться со мной как с некомпетентным специалистом. Нельзя давать никому из них возможности избавиться от меня. Никому.

Я действую четко и даю команды Хану спокойным уверенным голосом. По нему нельзя догадаться, что внутри у меня творится кавардак.

А кавардак и правда запущенный…

Вдруг вспоминаю, как мы познакомились с Олегом – я получала в этот день диплом, и все цвета радуги переливались и искрились в моем сердце. Он просто не мог пройти мимо такой открытости миру, а я не могла не обратить внимание на юморного, смешливого парня, не жалеющего на девушку денег и времени.

Но тут же вспоминаю, как он стоял с перекошенным от злости и ярости лицом, вцепившись в мое свадебное платье. Помню, как от напора его жестких пальцев лопнула нитка жемчуга на груди, и бусины покатились по полу с характерным глухим стуком. Помню его слова, которые никогда не выветрятся из моей памяти, моего сердца. «Ты мне не интересна как женщина»…

Что ж, сегодня я, похоже, буду интересна тебе как врач…

– Все, я закончила. – Вытерев пот со лба, бросаю ножницы в железную миску, к остальным хирургическим инструментам и пуле, которая, слава богу, не задела легкое.

От усталости и нервного напряжения немного дрожат руки и очень сильно болит голова – так часто бывает, когда настигает отходняк после тяжелого дела, требующего сильнейших умственных энергозатрат. Я не снимаю маску, чтобы не было видно лица, иначе все волнение, которое никак не проходит от встречи с Олегом, будет раскрыто.

Хан, который сидит у входа на стуле, внимательно следит за моими действиями. Во время операции он четко выполнял все, что бы я ни попросила, и мне кажется, что у него явно есть медицинское образование. Чувствуется навык, сильная рука, и он совсем не боится крови и вида внутренних органов.

– Этому человеку, – показываю я на Олега, из которого только что извлекла настоящую пулю, – нужно в больницу. Если он не попадет туда, может случиться все что угодно: потеря крови, заражение. Вы же понимаете, что в таких походных условиях, даже с наличием большого количества нужных хирургических инструментов, такие операции не производятся.

Стягиваю латексные перчатки. Они по очереди с резким хлюпом отпускают мою руку, и Хан вздрагивает, выходя из задумчивости.

– Когда он очнется?

– Не могу сказать, часов пять точно не сможет открыть глаза и сказать хоть что-то.

– Это слишком много. Целых пять часов!

Он резко встает и проходит в кухонную зону. Достает из шкафа небольшое ведро, наливает воду. Быстро несет его по направлению ко мне, к пациенту, и вода по пути его следования выплескивается в стороны, реагируя на интенсивность шагов.

Понимаю: еще секунда, и он выльет содержимое прямо на него…

– Ты что хочешь сделать? – не веря до конца в происходящее, спешу наперерез, решив грудью закрыть несчастного, на чью долю выпало и без того немало страданий, к которым не хочется добавлять пробуждение после операции от ледяной воды из-за какого-то безумца.

– Где твое человеколюбие, здравый смысл? – вопрошаю я скорее у неба, скрытого под темным потолком, видевшего всю несправедливость, творившуюся здесь, чем у этого огромного человека с тяжелой аурой. – Мало того, что этого мужчину пришлось оперировать черт знает как, так ты его угробить сейчас хочешь?

Я даже перешла на визг – нервы дали о себе знать: после неожиданной встречи со своим прошлым, после тяжелой операции, после боязни навредить, после сильнейшего умственного прессинга не думаю, что другой на моем месте реагировал бы иначе.

Хан только окинул меня мрачным взглядом, даже чуть брезгливо сжал губы.

– Нам нужно, чтобы он пришел в себя как можно скорее, поняла? – Мрачно цедит этот страшный человек, снова делая шаг вперед. От резкого движения ведро, немного накренившись, пускает тонкую струйку прозрачно-голубой воды на пол. Ежусь от плохого предчувствия и от этой схватки взглядов. Понятно, кто должен выйти победителем: явно не я.

– Ты не сделаешь этого, – неверяще качаю головой. С ума сойти: он только что ассистировал мне, помогая спасти человеку жизнь, и спустя короткое время готов рискнуть, подвергнуть его испытанию, только бы добиться какой-то информации? Да что с ними такое вообще?

Он же в ответ хмыкает: показывает, что его ничуть не беспокоит мой псевдо-воинственный вид, моя подбоченившаяся позу, мой дерзкий взгляд, которым я хочу прожечь дыру в его руке, держащей ведро с водой.

– Посторонись, – хрипло говорит он и берет ведро за дно, поднимая его обеими руками. От ужаса выпучиваю глаза, дергаюсь вперед – прямо наперерез этому мужлану, в отчаянном порыве пытаясь закрыть собой Олега.

И прямо в этот момент он замахивается, сдвигая ведро чуть назад, и тут же резко вышвыривает его содержимое вперед.

От ужаса визжу – ледяная, невозможно холодная вода болезненно толкается в грудь, окатывает тысячами ледяных иголок кожу, пробирается под ткань больничного халата, футболки, брюк, белья. По инерции чуть не лечу назад, упираюсь ногами в пол, чуть сдвинув левую ногу назад, чтобы сдержать равновесие.

– Да ты с ума сошел! – ричу я на него, убирая мокрую прядь, прилипшую к щеке, за ухо. – Ты рехнулся!

Адреналин, вспыхнувший было во всем теле, резко сходит, уступая место страху и болезненному чувству холода. Зубы начинают дрожать, отстукивая дробь.

Хан секунду-другую молча смотрит на меня, оторопело, заторможено, а потом опускает глаза ниже, к груди, и взгляд его загорается чем-то нехорошим, прилипчивым, чужим.

Охватываю себя руками, даже не в жалкой попытке согреться, – больше хочется отстраниться от его внимания, такого проникновенного, такого въедливого, такого неприкрыто-порочного.

Хан облизывает губы и делает тяжелый шаг вперед, ко мне. Отшатываюсь, и меня накрывает паническая волна ужаса: что-то будет?

– А разве хирургам можно ходить на каблуках? – снижает он голос и буквально пялится на мое тело, проступающее сквозь мокрую одежду.

Я не отвечаю, только сильнее обнимаю себя руками, которые начинают мелко дрожать, как у запойного алкоголика. Оглядываюсь на всякий случай, выискивая, за что могу схватиться, чем смогу воспользоваться в качестве оружия, если этот страшный, плохой человек вдруг решит напасть на меня с самыми понятными, мужскими намерениями.

Черт, даже не представляю, что придется делать, как нужно будет драться, чтобы победить эту гору мяса – он реально огромен, и в его силе я убедилась во время нашей совместной операции.

Рука дергается, будто хочет ухватить ножи, которые так и лежат на железной стойке для инструментов, испачканные в чужой крови. Ну ничего: нужно будет, к ней добавится кровь Хана, этого чертового сына, который вдруг решил, что может воспользоваться женской беззащитностью.

– Никогда не видел врача на каблуках. Ты сама нарываешься, доктор, понимаешь, да?! – шепчет он и облизывает губы.

Меня начинает тошнить – горло охватывает спазм.

Ну нет! За свою жизнь, за свою честь я еще повоюю.

– Иди сюда, – ухмыляется он. – Лучше сама, хотя и борьба меня отлично заводит!

Он делает резкое движение и хватает меня за правую руку.

– Пусти! Пусти, гад! – кричу я, свободной рукой ударяя по всем местам, куда могу дотянуться: до головы, груди, ноге.

– Коз-з-з-з-зел! – Отчаянно борюсь за свое настоящее. Он пытается скрутить вторую руку, и это у него получается. Ухватив своими ладонями мои кисти рук, чтобы не давать воли движениям, прижал спиной к своей груди.

– Какая сладкая докторша, м? – Хан прижимает меня к себе крепче, и я ору, ору как в последний раз, кричу так, что у самой барабанные перепонки почти лопаются, уши закладывает. От страха перед глазами встает пелена, молочно-белая, невозможно ее разрезать, пробиться сквозь нее.

Мужчина нагибается над шеей, опаляет ее дыханием, и волоски на загривке встают от ужаса дыбом. Проводит шершавым горячим языком по линии шеи, и меня опаляет брезгливая дрожь, заставляя сотрясаться все тело.

– Пусти, пусти! Придурок! Пусти!! – кричу, извиваясь, и пытаюсь ногой ударить побольнее – шпильки должны сослужить хорошую службу! Но все удары уходят «в молоко» – не дотянуться, не увернуться, не навредить.

Да что же это такое! Невыносимое невезение!

Вдруг Хан замирает, и я, дернувшись, вырываюсь из его смертельных объятий. Отпрыгиваю на небольшое расстояние, готовлюсь к борьбе, к удару, пытаюсь сфокусировать зрение. Черт.

– Это что еще такое? – слышу голос, как гром, пронзающий пространство, с другой стороны, из-за спины.

Резко разворачиваюсь.

В проеме двери стоит разъяренный Амир, сжимая руки в огромные кулаки.

– Я спрашиваю: это что еще такое?!! – Повышает он голос на вмиг присмиревшего Хана.

17

Бумаг на столе скопилось невообразимое количество. Из-за этой беготни я потерял кучу времени, которое мог бы потратить с умом.

Перебрал основное, с заметками, которые прикладывает помощник. Все срочно! Все нужно было сделать еще вчера!

Откладываю три пачки документов по степени важности. Самые срочные, с красными стикерами, ближе, прямо перед собой. С зелеными – менее срочные, чуть дальше. С синими – выбрасываю в мусорное ведро. Черт с ними, пусть сами разбираются. Мое дело – самое важное, горящее, основное. Все остальное не стоит внимания.

Бегло просматриваю все, что принесли из офиса. Так, снова мэрия ставит палки в колеса и не дает участок земли под застройку для многоквартирного дома в центре города. Это уже стало хорошей традицией у администрации города: мешать мне и моей семье. Будто бы они не понимают, что может быть, что может случиться, произойти, если наше терпение иссякнет, а гнев выйдет из берегов. Да этому городу придется искупаться в крови!

Но это все мелочи. Просматриваю систему и вижу, почему мне не дают разрешение на застройку. Все дело в Вильданове – нашем основном конкуренте, на которого дядя и собирал компромат, чтобы избавиться, раз уж другими путями этого сделать нельзя.

Он планирует войти в наш город со своей фирмой, и это очень плохой знак – значит, мы однозначно будем воевать за дележку власти. На самом деле этого следовало ожидать, таким людям, как дядя и Вильданов, всегда всего мало, им нужно двигаться вперед, чувствовать, что пробуют на прочность не мир, нет. Вселенную. И только тогда их жизнь обретает смысл.

На сотовый телефон приходит сообщение. От дяди. Ему нужно поговорить со мной, и это срочно. Вызываю водителя, чтобы ждал у входа. Натягиваю пиджак, стаскивая его со спинки кресла.

Спешно выхожу из кабинета, стремительным шагом пробегаю по коридору, чтобы ни с кем не столкнуться по пути, и быстро иду к домику для гостей, где уже давно расположился так называемый военный госпиталь.

Убеждаю себя: мне нужно проверить состояние шелудивого пса после операции, хочу убедиться, что она закончилась хорошо, что он пришел в себя и может говорить. И сможет, наконец, сказать, кому передал данные, компромат. А уже после можно будет избавиться от него и дать задание припрятать тело так, чтобы никто не нашел.

Дело только в этом. Покалывающее кожу электричество, которое говорит мне о том, что я пытаюсь врать самому себе, стараюсь игнорировать.

Черт с ним.

Я нисколько не думаю о той докторше, и с чего бы мне думать о ней? Об этой язве, которая не боится ни бога, ни черта и совсем не умеет себя вести? О ней? Не смешите.

И тут, на полпути к дому, слышу звуки борьбы и отчаянные крики о помощи. Я точно знаю, кто так может кричать: женщина, которая боится, которая борется за свою честь и достоинство и точно понимает, что рано или поздно проиграет. Давно не слышал такого искреннего всплеска эмоций. Терпеть не могу гулянки Хана, который склонен к насилию, и потому давно не провожу с ним выходные, вот и отвык, похоже.

Но оттого крик не становится менее волнующим, он даже действует сильнее на меня, и не остается ничего другого, только прибавить ходу, ускорить шаги, чтобы оказаться в этом чертовом доме как можно скорее.

Потому что я знаю, кто там, в этом полевом госпитале. Эта чертова докторша и Хан.

Мелкая докторша.

И извращенец Хан.

– Пусти, пусти! Придурок! Пусти!! – Этот крик я слышу даже до того, как вижу картину целиком. Девчонка извивается в тисках Хана, а тот облизывает кожу на ее шее, прикусывая ее и закрывая глаза от удовольствия. Ему нравится все это: его заводит вкус и запах борьбы, да и добыча в его руках нереально аппетитная, волнующая, будоражащая.

Она извивается, думает, что может ударить своими шпильками его в ногу, и тот ослабит хватку. Не тут то было. Хан – опытный насильник, ему все нипочем.

Да, кстати. А доктора вообще могут носить шпильки?

– Это что еще такое? – Вдруг раздается голос, и этот голос принадлежит мне – это я понимаю с небольшим опозданием. Черт, похоже, инстинкты бегут впереди меня.

Хмурюсь. Хан может делать все, что захочет, я ему не указ. И девчонка эта, мы все понимаем, уйдет в расход, так что у него все карты в руках.

Но отчего-то мой голос громом гремит в сарае, а глаза наливаются кровью, когда вижу, что докторша находится в его руках. Красная пелена простирается над разумом, ярость делает разгон от отметки в ноль до ста пунктов буквально за одно мгновение.

Хан разжимает руки, и докторша отпрыгивает резиновым мячом от него на безопасное расстояние, оборачивается в мою сторону, на звук голоса, и неверяще со страхом глядит на меня.

– Я спрашиваю: это что еще такое?!! – рычу, глядя на Хана.

– Амир, брат, – распахивает он руки ладонями вверх, будто показывая, что не делает ничего плохого. Улыбка скользит на губах, спрятанных в короткой бороде. – Развлекаемся немного с красавицей, по ее желанию.

Морщусь, как от дольки лимона. Оскомину набила эта ложь!

– Я тебя тут не развлекаться оставил, – припечатываю к месту, а после перевожу взгляд на девушку. Она дрожит, и тут замечаю, что вся ее одежда мокрая. Сквозь тонкий халат просвечивает рубашка и белье, и я сглатываю: черт, да я понимаю Хана! Сам бы не устоял перед таким аппетитным куском, вгрызся бы в него губами и зубами, зятянул потуже захват в холке и вбивался до белой пелены в глазах в молочное тело.

– Вы за это ответите, – лепечет Наташа, а у самой глаза горят огнем ненависти. – Рано или поздно.

Хан ухмыляется, я закатываю глаза. Черт, как же тебя угораздило оказаться в нашей клинике, да еще и приехать на такое задание, как приведение в чувство избитого, простреленного мужчины? А так жила бы себе да жила легкой свободной жизнью.

– Этот пес пришел в себя? – грубо спрашиваю, прогоняя видения, нарисованные ее внешним видом.

Она отрицательно качает головой.

– Ему нужно несколько часов, и только потом можно будет разбудить.

– Говорить сможет?

– Не могу сказать, все зависит от возможностей организма. – Она вдруг встряхивается, и снова изнутри ее глаз поднимается огоньсострадания. – Вам нужно срочно везти его в больницу, понимаете? Иначе он умрет. Я сделала все, что могла, что было в моих силах, но все это ерунда. Без должного ухода, без повторной операции жить ему осталось недолго.

– А это и не требуется, – мрачно цежу, наблюдая, как Хан медленно проходит мимо и плетется в дом, будто бы не при делах.

– Зачем тогда?.. – непонимающе качает она головой.

– Хочу снова посмотреть ему в глаза, – быстро поясняю и подхожу к больному. Да уж, выглядит мужчина неважно. Я бы даже сказал, – смертельно. Странно, что ей удалось удержать за ниточку его жизнь, это о многом говорит. Жалко, что клиника потеряет такого специалиста, но другого выхода нет.

– Я все сделала, вы меня отпустите? – Она складывает руки на груди, неосознанно принимая молитвенное положение.

Коротко вздыхаю.

Быстро подхожу к ней, хватаю за мокрый локоть и понимаю, что девчонка вся покрыта гусиной кожей от того, что так долго простояла в холодной влажной одежде. Отпинываю пустое ведро, в котором, судя по всему, и была вода, и оно со звонким стуком катится к стене.

– Отпустим, но, когда он придет в себя и все расскажет. Поняла?

Она кивает головой. Недоверчиво, но все же.

– Куда ты меня ведешь? – Снова упирается она каблуками в пол, но это ерунда – я легко могу сломить ее сопротивление, и вот уже девчонка плетется за мной.

Без слов отпираю кладовую, оглядываю ее содержимое и одной ногой вышвыриваю оттуда небольшую тележку с моющими принадлежностями и две треноги, на которых врачи устанавливают систему для больного.

Завожу ее внутрь. Места очень мало, но зато здесь она не сможет никому навредить и сбежать.

– Подождешь здесь, – говорю и стягиваю свой пиджак. Протягиваю ей его. – Держи.

Она возмущенно смеривает меня взглядом, и от этого у меня по коже бежит электричество. Снова. Ужасная, странная реакция.

– Отпусти меня, – жестко и смело говорит, стреляя глазами, как из винтовки, в мою голову, которую явно ненавидит. – Я сделала все, что от меня зависело.

Бросаю пиджак на пол, выхожу и с шумом захлопываю дверь. Девушка бросается за мной, со всей злости начинает барабанить по двери с другой стороны.

– Пусти! Отпусти! Что ты себе позволяешь! – кричит она сквозь слезы, но я спешу поскорее покинуть это место. Мне не до женских слез, не до ее истерики, и я совсем не хочу видеть ее. Отчего-то эта докторша странным образом действует на меня, и это волнует, а я не хочу терять самообладания.

Хан стоит снаружи дома, облокотившись о косяк, лениво листая ленту в телефоне. Быстро шагаю к нему. Одной рукой хватаю за горло и буквально припечатываю к стене, поднимая его выше. Глаза у него расширяются, рот открывается, а лицо начинает краснеть. Под моим большим и указательным пальцем судорожно трясется ниточка его пульса, и я понимаю, что, надави еще чуть сильнее, – и все. Эти наглые глаза закроются навсегда. Хан хватается за мою руку, пытается противостоять, хрипит и кашляет.

Нагибаюсь к его уху и яростно шепчу прямо в ставшую бордовой от напряжения раковину:

– Еще раз распустишь руки, дотронешься до докторши…

Хан прикрывает глаза, показывая, что понял, принял, согласен. Отпускаю, и он тут же начинает кашлять, согнувшись, приходить в себя. Я разворачиваюсь и ухожу прочь – мне еще нужно встретиться с моим работодателем, которого мы называем, по аналогии с крестным отцом, дядей. И чувствую обжигающий ненавистью взгляд в спину, которым меня провожает Хан.

18

– Как наши дела, Амир? – Мужчине напротив я обязан жизнью. Он подобрал меня с улицы в свое время, научил всему, познакомил с нужными людьми. Я не предан ему, как пес, но уважаю за все, что мужчина дал мне. Как возвысил, сделав практически своей правой рукой.

– Вильданов хочет войти в город, – докладываю Дамиру Рустамовичу, убирая сотовый телефон в карман брюк.

– Что на этот раз? – Он достает сигару и проводит ее под носом: курить нельзя, но коснуться явно хочется.

– Думает строить дом в центре города – том самом месте, где планировали строиться мы.

Он пожимает плечами.

– Я слышал, ты недавно был в клинике, тебе зашивали плечо…

Чертыхаюсь про себя, поскольку не думаю, что эта информация достойна того, чтобы о ней знал глава семьи. Но от него ничего не утаишь, и лучше признаться во всем сразу.

– Это Олег. Он вытащил из сейфа в доме материал на Вильданова.

– Передал ему? – Странно, но мужчина спрашивает обо всем довольно равнодушно, и это не показное равнодушие, как бывает обычно, когда нужно держать лицо, о нет. Он действительно уже обдумывает новую шахматную партию.

– Не думаю, иначе у нас были бы гости.

Он откладывает сигару в сторону, складывает руки в замок и внимательно смотрит на меня пару секунд.

– Плевать. Пусть знает.

– А как же… – меня удивляет такая позиция сейчас. Неужели ему все равно на то, что развяжется война между кланами?

– Да, да, мальчик мой. Ты все правильно понял. Плевать на него. Плевать на этот компромат. Предателя пускай в расход. – Я согласно киваю. – И еще… Докторшу, которая приехала сегодня к тебе, тоже. От свидетелей нужно избавляться, Амир, ты это знаешь. Главное правило семьи. Иначе нашей империи конец.

Он задумчиво смотрит в окно и провожает стаю голубей, скользнувшую с крыши в едином порыве с ветром.

– Пусть Вильданов знает, что я следил за ним. Это даже к лучшему. Пусть приходит в наш город. Давно пора скрестить шпаги, узнать, кто главный. Эта вражда никогда не закончится, пока жив один из нас. Перемирие, которое мы заключили почти десять лет назад, изжило себя, оно было ошибкой, и было вынужденным. Нам нужно показать, что наша семья сильнее любой другой, понимаешь?

Я киваю.

– Олег был послан Вильдановым. Он работал и на него, и на тебя. – При этих словах вскидываю глаза на дядю, которого мы все называем так потому, что наименование крестного отца ему не нравится. – Спрашиваешь себя, откуда я знаю? – Он снисходительно ухмыляется. – Все просто. У меня тоже есть свои перебежчики.

Он выпрямляется в кресле, расправляет плечи и выдыхает, будто бы закончил с трудной частью работы.

– Так что отзывай своих бугаев из охранного агентства, нечего им город пугать расспросами об Олеге, черт с ним. И с докторшей своей тоже заканчивай. Давай, мой мальчик, ты все сделаешь верно…

Я встаю, жму ему руку, прощаясь. Снова чувствую аромат его туалетной воды и морщусь – мне она не нравится. Слишком сильный, приторный, берущий за горло запах. Он не отпускает даже тогда, когда ты покинешь общество дяди, будто бы напоминая о том, что он всегда и везде незримо будет присутствовать рядом, обволакивая своим вниманием. Что ты ничего не сможешь сделать без того, чтобы он не узнал, без того, чтобы не оценил твой поступок и не сделал одному ему понятные выводы.

Только я подхожу к двери, раздается стук.

Распахиваю ее, и на пороге появляется Иван.

– Дамир Рустамович, – он поправляет воротник своего белого врачебного халата и смотрит мимо меня – явно выражая недовольство моим решением, моей просьбой стереть из анналов нашей современной клиники медицины данные Наташи. – Я с рабочим вопросом.

– Заходи, – кивает он ему и переводит вопросительный взгляд на меня, мол: чего ты ждешь? Но мои ноги будто приросли к месту – предчувствие шепчет о том, что нужно задержаться, узнать, о чем будет идти речь. И я, как всегда, слушаю его, ведь привыкнув доверять себе больше, чем другим, иначе поступить уже не можешь.

Разворачиваюсь, встаю рядом с дверью и складываю руки на груди – стандартная поза охранника, и к моей персоне сразу же теряется интерес, только дядя, конечно же, делает себе пометку в своем мозгу – думает проверить потом мои дела.

– Я к вам по поводу операции мальчика с раком крови. – Он выкладывает бумаги к дяде на стол, а тот следит за этим лениво, будто бы витая мыслями совсем в другом месте.

Работа директором клиники – отличное прикрытие для него. Если дон Корлеоне однажды создал сеть прачечных, чтобы отмывать деньги, Дамир Рустамович создал сеть клиник. В самой большой, с современным оборудованием, работает сам, контролируя отсюда, как паук, всю свою паутину: строительную компанию, трубопрокатный завод и еще кое-что, о чем вслух говорить не следует, только при закрытых дверях.

Со стороны к нему не подкопаться, не поймать, не навредить. Охрана – самая лучшая, физически подготовленные парни, хоть сейчас по одиночке на толпу вооруженных террористов. Финансовые документы – тоже в полном соответствии с законом, на него работают самые лучшие финансовые спецы, да и он сам гениально подкован в стратегическом плане.

– Дима, мальчик, четыре года. – Дядя кивает, будто бы вспомнив, о чем идет речь, и я собираюсь уходить – видно, мне тут делать нечего, это врачебно-управленческие дела. – Вы дали добро на то, чтобы закупить донорские клетки для мальчика за наш счет и дали задание договориться с клиникой о бесплатной операции. Все сделано, осталось только перевести нужную сумму, договоренности есть с двух сторон, дело пойдет буквально на дни, все в порядке.

Иван протягивает белый лист бумаги, покрытый черными буквами и цифрами. Дядя молча просматривает данные с совершенно отсутствующим лицом, ничего не говоря. И вдруг возвращает его Ивану.

– О том, что мы становимся спонсорами, договаривалась… Наталья… Михайловна… Я пообещал, что она сможет присутствовать на операции…

Я четко вижу, как при упоминании ее имени плечи Ивана сжимаются, он будто становится меньше, и я понимаю, что его внимание, сознание сосредоточено на моей фигуре. Мужчина воспринимает меня как причину того, что от девушки придется избавиться, и не просто осуждает меня за это. Он ненавидит меня, пылает такой чистой злобой, но она направлена не только на мою персону.

Иван умный человек, и злится также на себя. За то, что ему приходится играть по нашим правилам, за то, что не может сказать слово поперек своему прямому начальнику – Дамиру Рустамовичу, потому что сам тогда однажды может пойти в расход, и тогда даже крупиц памяти не соберешь по земле, но больше всего за то, что сам попал в эту ужасную паутину.

Дядя на его слова только чуть поднимает брови вверх. Шевелит губами, но не отвечает на невысказанную просьбу подчиненного: оставить Наташу в живых.

В кабинете растет тягучее молчание, настолько плотное, что через него едва-едва пробивается тиканье часов на стене рядом со мной. Иван подается вперед, боясь пропустить слово главного, а я вдруг замечаю, что сжимаю руки в кулаки, будто бы мне есть дело до какой-то там докторши с ее неуемным языком, жаждой жизни, рвущейся из самого нутра, пылающими глазами. Я снова вспоминаю, как ее заинтересованный взгляд скользил по моему обнаженному торсу в палате после того, как была сделана операция, зашита ножевая рана, и по телу пробегают мурашки. Дыхание становится чаще, воздух толчками выходит из ноздрей, и все тело будто подбирается, как перед прыжком.

Мне снова кажется, что еще немного, и я смогу ощутить великолепный, влекущий морозный аромат с нотками цветов, который исходит от нее, и как только эта мысль проносится в моем мозгу, я тут же прихожу в себя.

Этого еще не хватало!

Расправляю плечи, резко выдыхаю, фокусирую взгляд на дяде, отгоняя ненужные и несвоевременные видения.

И тоже жду его решения. Вот только оно звучит совсем не так, как мы с Иваном ожидали…

– Нет, слишком большая сумма, – едва взмахнув пальцами в воздухе, он складывает руку в кулак и кладет ее на стол. Голос не изменился ни на йоту – значит, ему действительно все равно относительно этой истории, этого мальчика, работы своей врачебной и менеджерской команды.

– Помню, приходила она ко мне, эта доктор. – Он немного приподнимает голову, глядя вверх, припоминая недавние события, и его лицо принимает едва заметное мечтательное выражение. – Такая интересная девочка. Очень живая, умная, очень красивая… На каблуках. Знаю такой тип женщин: строят агрессивную внешнюю защиту, скрывая чересчур мягкую натуру. Именно такие становятся самыми лучшими любовницами, самыми верными женами… Но…

Мы замолкаем, и плечи у Ивана опускаются. Его надежды не оправдались, и я чувствую огромное сожаление, которое вдруг наваливается на мою душу, будто бы и мне тоже невероятно жаль, что Наташи больше не будет. Будто бы мое призрачное счастье, как красная птица удачи, фантомно блеснула своим огненным хвостом и скрылась в призрачной дали…

– Да, жаль, конечно, жаль эту девочку, – завершает дядя. – Но ничего не поделать. Все решено.

Он поднимает руку, расправляет пальцы и кладет ее на стол перед собой, давая понять, что этот разговор закончен, обсуждению не подлежит. Иван молча встает с кресла и проходит мимо меня. На его лице выделяются глаза – невидящие, почти слепые, как у человека, который только что получил смертный приговор.

Киваю на вопросительный взгляд дяди и выхожу за хирургом.

– Дай-ка мне свои бумаги, – спокойно вынимаю счета из рук заторможенного мужчины, который будто не осознает, что происходит. Я ударяю его по плечу, приводя в сознание, и его взгляд проясняется. – Посмотрю.

Он дергается, будто я его пробил электрошоком, морщит нос, открывает рот, готовясь выплеснуть на меня весь свой яд, всю свою презрительную ненависть, горячую, как огонь, бурлящую кипятком. Я смотрю на него не мигая, в упор, мрачно и спокойно, и под этим взглядом он будто оседает, оплывает свечой.

– Я посмотрю, – киваю на бумаги в его руках и вижу, как они дрожат.