Текст книги "Балапан, или Как исчез из России один народ"

Victor Ekgardt
Балапан, или Как исчез из России один народ

© Ekgardt V., 2017

© ООО «ЛИТЕО», 2017

Пролог

Сентябрь. Начало. В последние дни существования Автономной Республики Немцев Поволжья погода особенно удалась. Так решил великий гений, вождь всех народов, росчерк его пера. Я сейчас не о погоде, ибо здесь он бессилен, а о последних днях. Он дождался конца уборочной страды со своим пером, чтобы перечеркнуть и поломать всё. 60 миллионов пудов зерна немцы дали в том году. Кто заполнит дыру на следующий год… так далеко вождь не думал. Его заботило только, как спасти сегодня свою задницу от Гитлера, который серьезно претендовал на нее. Он предпринимал самые отчаянные попытки для ее спасения – самого драгоценного. Все действия гения в конечном счете сводились к одному – к удержанию власти в своих руках любой ценой. И уплаченная цена была так высока, что не может быть оправдана никакими высокими, самыми высшими целями, в том числе и целью сохранения государственности, уже не говоря об установке диктатуры пролетариата в этой стране или во всем мире. Эта цель – сохранение власти любой ценой – именно любой, вплоть до отдачи под расстрел родной мамы, если бы коснулось, и была приоритетом в политике вождя всех народов. Так было до войны, так осталось и после. На «всякий случай» по первому подозрению, чаще совсем необоснованно, отправлялись в ГУЛАГ, подвергались казни, были репрессированы, депортированы, просто для профилактики.

Горе стране, которой руководит тот, кто из грязи в князи попал. Особенно плохо, если у этой грязи уголовное прошлое.

Сколько за этим росчерком поломанных, изуродованных судеб, сколько жизней ушло безвозвратно. За каждой такой судьбой стоит отдельный человек, со своими предпочтениями и привычками, желаниями и стремлениями. Это старики и дети, мужчины и женщины, которые утратили свой дом, родной очаг, семью, свою родину, близких и родных людей, собственные жизни, в конце концов. Из всего народа республики нет ни одного человека, которого не коснулась бы эта трагедия. Ни одного! Это отразилось даже и на их потомках в третьем и четвертом поколениях, они выросли совершенно другими людьми, необязательно лучше или хуже, но совершенно другими. Никому даже и в голову не придет называть их немцами Поволжья, как их предков, которые имели свою культуру, свой язык, все атрибуты идентификации народа как такового. Как народ он утрачен безвозвратно, его нет и он уже не возродится никогда. Никогда! Может быть, эта трагедия на фоне массового беспредела, творящегося в Советском Союзе после победы революции, не такая уж и из ряда вон выходящая. Может быть, на фоне такой грандиозной бойни, какой стала Вторая мировая война, трагедия немцев Поволжья не такая уж и многозначительная. Одним народом больше, одним меньше – такие пустяки для правящей компартии, которая, чтобы удержать власть в своих руках, отдала бы и вдесятеро больше жизней, судеб, народов… без колебаний, без раздумий, без угрызений совести. Стал ли кто из власть имущих хотя бы спать хуже из-за этого? Ладно там наверху, их эта трагедия едва коснулась. Они уже ко времени начала войны заматерели, благодаря обширной практике, перестали быть чувствительными. А исполнители железной воли? Они весь этот беспредел воплощали в жизнь своими руками, сапогами, штыками и автоматами. Может быть, все-таки не давало покоя хотя бы некоторым из них осознание того, что их руки по локоть в крови, может, хоть иногда просыпались в холодном поту от предсмертных криков ни в чем не повинных жертв? Коснулись ли их сознания мысли о тех, кого они выбросили в казахстанские степи, сибирскую тайгу и на Крайний Север; задумывались ли они, как там эти ни в чем не повинные люди медленно умирали от холода и голода? До какой степени все это было бессмысленно, если даже не вредно с точки зрения благополучия Страны Советов. Почему бы не оставить этих людей на своих местах? Несомненно, они бы принесли бо́льшую пользу для Победы, а значит, и для сохранения его власти, своей жизнью и трудом, чем своей смертью. Вряд ли великий гений хотел навредить стране, устраивая такие чистки, репрессии и депортации, если учитывать, что на его власть претендовал его коллега и соперник по великости – Гитлер. Это было в высшей степени тупо. Тупо и бездарно. Это были скорее отчаянные попытки загнанного в угол зверя, чем обдуманные последовательные шаги… этого же зверя. Так, на всякий случай, оскалясь, он и решал судьбы людей и народов. Как у всех мудрых риторов: «Как я могу узнать, о чем я подумал, если не скажу этого, не произнесу вслух». Откуда мог знать великий гений, что хорошо и что плохо. Видимо, в детстве мама уделила ему мало внимания, не объяснила простые вещи, или он забыл все, растерял на жизненном пути, во время своей революционной деятельности, сопровождавшейся террором везде и всюду, зачастую против своих, начинающих поднимать голову соратников, во имя высших целей, которые в конечном счете сводились к власти.

Российские немцы скромно приняли «коллективную вину» и доказывали свою верность Стране Советов в трудармиях, в нечеловеческих условиях, ударным и изнурительным трудом за маленький кусок хлеба и миску «палянта».

На войне потери одной трети населения в месте военных действий – это много, чертовски много, но разум способен воспринять этот тяжкий факт, война ведь. Одна треть населения немцев страны не пережила войну, хотя и не принимала участия в военных действиях, по причине недоверия руководства. Боялись и замордовали эту одну треть. Это никак не может быть принятым ни разумом, ни тем более сердцем. Власть имущие были готовы замордовать и остальные две трети, это бы и произошло, если бы на фронте не появились успехи, а с ними и политика по отношению к соотечественникам-немцам изменилась. Большевикам нужны были рабы, виноватые, вечно им обязанные, беспрекословные. Такими и были в большинстве своем выжившие.

Кроме этого, депортация немцев Поволжья оказала разрушительное влияние на культуру и образование. Эти строки написаны на русском языке, которым автор владеет значительно лучше, чем родным языком своих предков, немецким.

Но как попали немцы в Поволжье, как возникло этакое царство-государство Республика немцев Поволжья внутри России, да ещё на самой русской реке Волге? Россию и Германию роднит много большее, чем две мировые войны, которые разъединяют, а не связывают, в которых эти две державы были непримиримыми противниками… Но несмотря на это, вряд ли на протяжении истории у России в Европе был более тесный партнер, чем Германия, да и не только в Европе. Из Германии в Россию отмечено три значительные волны переселения на фоне постоянного потока разного рода ученых и авантюристов, врачей и простых крестьян, господ и их слуг. В первой волне, о которой вскользь упоминает родоначальник русского исторического романа И. Лажечников в замечательном произведении «Басурман», были в основном врачи и другой учёный люд. Ведь в России вплоть до XVII века, «благодаря» усилиям Православной церкви, не было даже врачей, не говоря уже про прочий «учёный люд». Басурманами тогда русичи звали всех иноплеменников, в т. ч. и немцев. В то время в Москве и образовалась так называемая «немецкая слобода», или Кукуй. Позже россияне стали звать немцами всех иностранцев, не только выходцев из Германии. Ещё позже была вторая волна, и вновь прибывшие селились и на периферии огромной страны. А за ней и третья, по приглашению Екатерины Второй (манифест от 4 декабря 1762 года), урождённой Софии Августы Фредерики, дочери прусского князя. Вообще-то кровь династии Романовых сильно разжижена немецкой. Так вот, эта третья волна и стала осваивать земли на Волге. Екатерина своим бывшим соплеменникам оказала много разного рода помощи и дала льготы, которые ещё долго имели силу и после её смерти. Например, немцев не рекрутировали вплоть до революции… а они, в свою очередь, многое сделали для укрепления государственности на востоке, где приходилось поначалу отбиваться от кочевников и прочих разбойников. И кроме того, своим прилежным и неутомимым трудом внесли весомый вклад в «продовольственную программу» не только царской России, у которой в этом плане особых напряг не было, но и большевистской, у которой такие напряги были весьма и ого-го… Созданная после революции, 19 декабря 1923 года, немецкая автономия в составе РСФСР просуществовала до 28 августа 1941 года. А потом прекратила своё существование. Я коснулся этого прекращения существования, этой незаживаемой раны, неизлечимо болящей.

В данном произведении на фоне одной типичной немецкой семьи я старался показать, насколько тяжела оказалась судьба целого народа, ныне покойного. Но в ходе развития сюжета оказалось, что эта судьба не стала главной темой сочинения, но значительное место все-таки в нем заняла. Кому это малоинтересно, потерпите, далее будет увлекательнее…

Versprochen!

* * *

Семья Шмидт: состояние на конец лета – начало осени 41-го года (перед депортацией). Родители: отец – Эмиль Шмидт, мать – Анна-Мария, в девичестве Циглер; их дети с семьями:

1. Эмиль – умер в возрасте 4 лет во время голода 1921-го;

2. Карл – 22 года;

3. сноха Ирма, жена Карла;

4. их трехлетний сын Эдуард;

5. Лео, болезненный мальчик, умер, едва дожив до 1 года, во время голода, в 1921 году;

6. Мари-Катрин, беременна, 19 лет;

7. ее муж Андрей Фукс, 27 лет;

8. Амалия 17 лет;

9. Сильвия – 15 лет;

10. ее жених Александр Нахтигаль, 15 лет;

11. Роберт – 13 лет;

12. Эмма – 11 лет;

13. Нелли – 10 лет.

Всего 15 человек живых, плюс еще один не родившийся, но уже живой, и двое умерших в детстве.

Командировка

Погода, устоявшаяся в августе, обещала задержаться и на сентябрь. Во второй половине этого месяца, августа, когда связанное с уборочной напряжение немного спало, председатель колхоза «Светлый путь» и соседнего колхоза «Заветы Ильича» отправили в командировку своего бригадира Эмиля Шмидта на Сталинградский тракторный завод, чтобы получить новенький гусеничный трактор, который был давно обещан по разнарядке, но все никак не отправлялся с завода. Пусть хоть на два колхоза, но будет такой современный, такой сильный, в 52 лошадиных силы, и такой нужный трактор. Да и керосин к нему обещала родная партия выделять регулярно. Председатель строго наказал Эмилю: «Ты будь там потребовательнее, но в разумных пределах, чтобы не опростоволоситься, чтобы совсем с пустыми руками не остаться. Короче говоря, прояви все свои дипломатические способности – и без трактора не возвращайся!»

Получив такое дружественное напутствие, Эмиль снарядился в командировку. Это была первая отлучка из родной семьи в такую даль и на такой срок, за четверть века ее существования, да еще в столь тревожное время. Он взял с собой сынишку Роберта, подростка 13 лет. Это был щупленький, застенчивый пацанчик, который никогда в своей жизни дальше Гмелинки, центра соседнего кантона, и не выезжал. А здесь предстояла поездка в такой большой город! Он не мог уснуть всю ночь накануне. Ехать поездом было чрезвычайно интересно, смотреть в окно на мелькающие телеграфные столбы и лесопосадки, от которых даже в глазах зарябило. Пейзажи хотя и были несколько однообразны, все степи да степи, все равно действовали на настроение ободряюще, «приподнимательно».

В доме колхозника, куда они с отцом с большим трудом устроились, проведя две ночи на вокзале, было необычайно многолюдно. Роберт поначалу думал, что все приехали получать тракторы и их шансы невелики. Но потом, когда он с отцом попал на завод и увидел ряды этих новеньких, сияющих свежей краской чудес, обутых в гусеницы, он решил для себя, что и им один достанется. С утра до вечера отец пропадал по делам выбивания маленького чуда, а Роберт, предоставленный самому себе, изучал город. Далеко он уходить не отваживался, тем более что отец ему строго-настрого наказал не делать этого. Но однажды все-таки увлекся и заблудился, а спросить дорогу не умел, по-русски разговаривал совсем мало. Он блуждал долго, пока не увидел знакомые места и не сориентировался. Был уже поздний вечер, но на его счастье отец задержался по делам сегодня особенно долго и вечером вернулся слегка навеселе. Такое Роберт наблюдал за ним крайне редко. Эмиль был в приподнятом настроении, наконец удалось выбить трактор и завтра они отбывают nach Hause[1]1
  Домой.


[Закрыть]. Трактор СТЗ-3 уже погружен на платформу и ждет отправки, которая состоится завтра во столько-то часов и столько же минут. Оба улеглись спать – один захрапел, другому пришлось слушать. Потом слушающий спал, а переставший храпеть все поглядывал на часы и курил свои папиросы одну за одной. Путешествие в одной кабине трактора двоим не самое удобное предприятие, но в таком приподнятом настроении все нипочем. Они даже забыли напрочь о войне, а предвкушали уже удовольствие от оказания им почестей, как героям, по случаю оправдания самых высоких надежд в связи с этим трактором. Vorfreude[2]2
  Радость заранее, от предвкушения…


[Закрыть], очень точное немецкое слово, которым можно описать их состояние.

По прибытии на станцию Палласовка, откуда до их родного Штрассбурга было рукой подать, всего 22 км. С некоторыми трудностями, связанными с разгрузкой трактора, Эмиль успешно справился – и путь в родной колхоз продолжился своим ходом, благо, что перед погрузкой на платформу он сумел заправить трактору полный бак, благодаря его щедрости в последний вечер в кругу нужных собутыльников.

Вот и родной Штрассбург. Но как-то странно пусто и безлюдно среди бела дня. Все словно вымерло, если не принимать во внимание свиней, коров и других животных, которые слонялись по улицам, хрюкая, мыча, блея и даже временами кукарекая…

Эмиль заглушил трактор перед своим домом, стоявшим с распростертыми настежь воротами, которые изредка хлопали на ветру, как пушечные выстрелы, отчего не только Роберт, но и Эмиль, невольно вздрагивали. Входная дверь дома тоже была отворена и поскрипывала на ветру. Сердце сжалось и подобралось сначала к горлу, а потом, когда они вошли в дом, упало в пятки. Никого! Ни одной живой души, у соседей тоже! Ни одной на всю деревню. Не у кого спросить, почему да что, что предпринять, где кого искать! Эмиль не хотел верить в худшее, но факты – вещь упрямая. На все лицо эти факты, по всей морде этого лица.

Житейский опыт подсказал ему, что надо собираться в дальнюю дорогу, а такие приготовления начинаются с заготовки продуктов. Он послал Роберта в огород накопать картошки, сам из ларя достал муки и, замесив тесто, настряпал лепешек. На выпечку хлеба, как он справедливо предполагал, у них нет времени, да и не умел этого делать Эмиль при такой жене, которая так умело вела хозяйство. Как остро он ощутил сразу ее отсутствие, утрату. Кроме картошки сварили также и двух куриц, которых удалось поймать. Двери всех сараев хозяева отворили перед отъездом, чтобы не обрекать животных на бессмысленную голодную смерть – на воле был хоть какой-то шанс на выживание.

Эмиль осмотрел кладовую и погреб – запасы семья взяла с собой, но многое оставалось, хватило и для них. Не так много смогли взять с собой; очевидно, покинуть родной дом пришлось поспешно.

Эмиль вдруг пожалел, что сейчас не сезон для убоя свиней, который обычно наступал с первыми морозами, чтобы можно было дольше хранить мясо и сало… Такие и прочие ненужные мысли отвлекали его от действительности. Он собрался уже было ехать в Гмелинку на своем «стальном коне». До нее было несколько дальше, чем до Палласовки, но зато там была бесчисленная родня, которую он надеялся застать на месте, хотя интуиция и подсказывала обратное. Но лучше поехать и убедиться, чем пребывать в неизвестности. Об указе от 28 августа он ничего, разумеется, не слышал, – о том знаменитом сталинском указе, который положил конец существования Республики немцев Поволжья. Родная партия не считала нужным доводить до каждого свои решения.

Он уже завел пускач двигателя, но снова заглушил, увидев облако пыли от приближающейся машины…

– Садитесь в машину, – вместо ответов на многочисленные вопросы скомандовал молоденький лейтенант и даже не удосужился объяснить, что ему ничего неизвестно.

«Наверно, будем догонять своих», – подумал Эмиль и, прихватив приготовленный вещмешок с припасами, вслед за Робертом взобрался в кузов. Там уже находилось несколько товарищей по несчастью. Военные осмотрели дома и убедились, что больше никого нет. Машина тронулась дальше. Конвой заезжал в каждую деревню и забирал всех немногочисленных незадачливых жителей, которых по каким-либо причинам не отправили накануне вместе со всей массой народа на железнодорожную станцию. Но теперь конечная цель маршрута была иной – к Еруслану, где их загрузили в большую лодку и доставили к Волге, к еще большей барже. Это была старая-престарая ржавая баржа с какими-то облезлыми цифрами на борту вместо названия. Она стояла у берега с приветливо открытым трюмом, куда и сопроводили весь живой груз. На дне ее уже томились довольно много людей. Сотни полторы-две будет, прикинул Эмиль. Информационный голод угнетал его больше, чем эти нечеловеческие условия, в которых он очутился. И еще больше душевного волнения добавлял тот факт, что на долю его маленького сынишки выпали такие испытания. Во всем он винил себя одного, словно если бы не эта злополучная командировка, никакой депортации и не состоялось бы.

Депортация

Самые высокопоставленные руководители родной партии Молотов и Берия приехали в Саратов. Созвали секретное совещание, где были даны конкретные указания местным органам, в которых прослеживалась одна четкая тенденция – найти шпионов, диверсантов, группы лиц, организации, занимающиеся подрывной деятельностью. Задача была не из легких, поскольку в республике ровным счетом ничего подобного не наблюдалось. Люди трудились на уборке урожая, который в этом году, после четырех малоурожайных лет, был особенно хорош. Собирали по 13–15 центнеров зерновых с гектара, почти рекордный показатель того времени. Жители, получающие зерно за трудодни, уже подумывали о том, сколько можно будет его продать, чтобы обуть-одеть своих детей, сколько оставить на зиму и для посева.

В деревни возвращался достаток, отнятый раскулачиванием, экспроприацией и прочими мероприятиями властей. В сараях хрюкали свиньи, мычали коровы, копошились куры… Уважение коренных жителей немцы завоевывали трудолюбием, практичностью и порядочностью.

Эмиль и его жена Анна-Мария были неразлучны почти четверть века, вместе пережили трудные, голодные 1921 и 1922 годы. Испытания были далеко позади и крепла вполне обоснованная надежда на то, что такое больше не повторится.

Она так не хотела отпускать мужа в эту командировку, так не хотела! Анна-Мария, в девичестве Циглер, вышла замуж за своего Эмиля довольно поздно – в 21 год. Эмилю же на момент свадьбы, если можно так назвать мероприятие по случаю их бракосочетания, едва исполнилось 18 лет. Их любовь состоялась до свадьбы, а когда обнаружились нежелательные последствия, Эмиль, как честный парень, женился на своей возлюбленной, которая по-настоящему любимой женой стала только после свадьбы. Семья ее – одна из беднейших, с трудом сводила концы с концами, нередко жили впроголодь. Братишки и сестренки ее умирали, как мухи, в младенчестве и детстве. Родители безалаберно продолжали «плодиться и размножаться» и по воле провидения оставшаяся в живых Анна-Мария, конечно, хотела покинуть отчий кров как можно скорее, но в девках, несмотря на это желание, все-таки засиделась. Вот и решилась соблазнить Эмиля, безусого, но статного юношу, семья которого, в отличие от ее собственной, была зажиточной, крепкой. Позже установившаяся диктатура пролетариата, советская власть раскулачила их, но это было потом. Начало для зажиточной жизни молодой семьи создали родители Эмиля, подарив молодоженам телку, поросенка, наседку с цыплятами, а самое главное, помогли со строительством домика. Несмотря на то, что отец был весьма недоволен выбором сына и весьма категоричен: мол, если вы уж «сами с усами», то и живите как знаете, ничего не получите. Но это сильно не огорчило вновь образовавшуюся семью, да и отец Эмиля, Эрих, смягчился. Склонила его к этому его супруга Мари-Катрин, миролюбивая, мягкая и добродушная, неутомимая, никогда не покладающая рук, умудренная жизненным опытом, а ко времени войны пожилая и овдовевшая.

Начало было положено, и продолжение последовало незамедлительно. Практичный и работящий Эмиль преумножал свое хозяйство, работал с особым энтузиазмом на благо семьи, и результаты не заставили себя долго ждать. Супруга его, будучи непрактичной и мало чему наученной своими родителями, приобретала навыки в процессе жизни, не стесняясь спрашивать совета у свекрови, Мари-Катрин. Та делилась своими знаниями и умениями охотно, приняв сноху как родную, несмотря на факт состоявшейся любви до свадьбы и недостатки сватов, новых родственников. А в случае разногласий и немногочисленных конфликтов в молодой семье незамедлительно принимала сторону снохи.

Первый плод любви не заставил себя долго ждать. Мальчика назвали в честь его отца – Эмилем. Это был хилый, болезненный ребенок, а его родители – неопытными. Отчасти он был слабым еще и потому, что у Анны-Марии пропало молоко, и мальчика уже со второго месяца жизни вскармливали коровьим молоком. Голодные 1921–1922 годы он не пережил.

В семье к тому времени уже был второй сын, Карл. Этакий маленький бутуз, крепыш, в отличие от первенца, благодаря материнскому молоку, которое не кончилось, несмотря на все катаклизмы, вопреки обоснованным опасениям, порожденным прошлым горьким опытом.

Совсем некстати, во время голода, родился Лео и, не дотянув до года, умер.

Продразверстка, проведенная во всех деревнях, прошла как опустошительный ураган. И это в год жесточайшей засухи, породившей жесточайший неурожай. Собранное с горем пополам едва ли превосходило по количеству посеянное и посаженное, закопанное в землю.

Продразверстка большевиков опустошила закрома и амбары, обрекая на голодную смерть их хозяев. Кто сумел что-то припрятать – тот и выжил. Без потерь не обошлось, пожалуй, ни в одной семье. Но дальше жизнь понемногу налаживалась, благодаря неутомимому труду, вопреки всем бездумным, глупым мероприятиям власти по коллективизации, раскулачиванию и тому подобному.

Декабристы в свое время затеяли бузу с лозунгом «Чтобы не было бедных». Большевики же имели лозунгов видимо-невидимо. Некоторые из их активистов вообще разговаривали исключительно одними лозунгами, смысл которых можно обозначить так: «чтобы не было богатых».

Анна-Мария была малопрактичной женщиной, но nach und nach[3]3
  Мало-помалу (нем., здесь и далее прим. автора).


[Закрыть] научилась многому. Эмиль добывал корма для живности, саму живность, разводил ее и, несмотря на палки в колеса со стороны властей, все шло нормально и более того. Он кормил, ухаживал, строил-пристраивал-перестраивал; она доила, выращивала, собирала, варила, жарила и парила. Подраставшие дети были им подмогой.

Первую дочь свою Эмиль хотел назвать именем жены, но та настояла, чтобы в честь свекрови, Мари-Катрин; следующая – Амалия, в честь матери Анны-Марии; затем Сильвия, за ней на свет явился мальчик, Роберт, который был тоже хилым и болезненным, и все говорило о том, что он не дотянет до первого дня рождения, до третьего, пятого, седьмого… Но он дотянул, и отец занимался с ним отдельно закаливанием – купанием в холодной воде. Процедуры принесли свои плоды – в свои двенадцать это был отменный пловец, хотя и отставший от сверстников в росте – как будто все еще мальчик, даже не подросток.

Затем у Роберта появились две сестрички – подвижные, живые погодки-девочки, которых можно было принять за двойняшек, – Эмма и Нелли. После них случился выкидыш, и с тем «родилка» сломалась. Но если факт выкидыша и огорчил семейную пару, то факт поломки не огорчил никого, скорее наоборот.

К моменту начала войны сын Карл в свои 22 года служил в армии, однако прежде успел жениться. Сноха Ирма, жена и ровесница Карла, жила вместе с ними. На руках у нее был сын, первый внук Эмиля, Эдуард.

Дочь Мари-Катрин, которой было 19, тоже была замужем и с мужем Андреем Фукс, немного постарше ее, 27 лет, жила отдельно, в Гмелинке, в 25 верстах от родительского Штрассбурга. Она была hochschwanger[4]4
  На сносях.


[Закрыть] и рожать приехала к маме. Муж ее Андрей был занят в колхозе, работал днем и ночью, а одна она дома оставаться боялась.

У Амалии в ее 17 в голове была только учеба. Она была отличницей в школе и поступила в Саратовский университет на педагогический факультет. Готовилась отбыть на учебу. Но война по этим планам и надеждам сделала жирный прочерк.

Сильвии было 15, и это была уже сформировавшаяся, не по годам серьезная девица, красивая, с большими небесно-синего цвета глазами. У нее был жених, Александр Нахтигаль, совсем юный парень, ее одноклассник, такой робкий и застенчивый. Оба любили друг друга без памяти, со школьной скамьи, с присущим юношеским максимализмом, раз и навсегда, до гроба.

Роберт на момент депортации прожил почти тринадцать лет, вопреки всем прогнозам. Он отсутствовал вместе с отцом.

Две почти близняшки Эмма и Нелли, 11 и 10 лет, соответственно, мамины помощницы во всем, смешливые, жизнерадостные и конопатые, оказались в поезде вместе со всеми.

28 августа вышел знаменитый указ, и исполнители его не заставили себя долго ждать. Органы НКВД еще до опубликования указа наводнили республику своими людьми, на всякий случай. Согласно документу, каждой семье было разрешено взять с собой до тонны груза. Всю животину пришлось оставить. Да и из-за головотяпства и разгильдяйства, неорганизованности выселения, «острой необходимости» провести всю операцию по депортации в кратчайшие сроки, с собой взяли лишь то, что могли унести. Что могли унести в основном мужчины, так как у женщин были дети на руках. А на немногочисленных подводах, подаваемых для доставки на станцию, место едва ли можно было найти больным и беременным. С трудом удалось усадить беременную сноху Ирму, которая передвигалась уже с большим трудом – марш бросок в 25 верст ей, конечно, был не по силам. Исполнители железной воли говорили жертвам этой воли, что, мол, ненадолго, через два-три месяца вернетесь, нет нужды брать с собой много вещей, еды и т. п. В это хотелось верить, да и много ли можно было унести на себе?..

На станции Гмелинка всех сажали по товарным вагонам, в «телячьи теплушки», совершенно не подготовленные для длительного путешествия, которым оказалось это предприятие. Не подготовленные совершенно даже для короткого. Начальник всего этого безобразия набивал вагоны до отказа, давал распоряжение выдать «фрицам», или «фашистам», в зависимости от его настроения, пару горбылей и несколько гвоздей, из которых делали трехъярусные нары – на них пришлось ютиться этим несчастным в ближайший месяц и более. Кормить-поить не предусматривалось, равно как и мыться. Гигиена депортированных не заботила депортировавших. Справлять свои человеческие нужды – просто в углу вагона сделали дыру в полу. Во время езды – еще функционировало более-менее, но состав простаивал сутками на всевозможных станциях и полустанках. Было тепло, и вонь стояла нестерпимая. Медицинская помощь – Fremdwort[5]5
  Дословно: чужое (иностранное слово), зд.: об этом не может быть и речи.


[Закрыть]. И в этих условиях случилось рожать Мари-Катрин. Роды приняли как могли. Ребенок прожил недолго, не дотянул и до недели. Его похоронили во время одной из таких стоянок прямо в железнодорожной насыпи. Сама роженица повредилась рассудком. Заворачивала в тряпочку какую-нибудь деревяшку или что другое, что попадется под руку, укачивала, убаюкивала и кормила грудью, напевая колыбельные песенки. А то порывалась вон из вагона, благо на время передвижения его снаружи запирали энкавэдэшники, рвалась из удерживающих ее рук, плача и причитая, что ее малютка брошена совсем одна, ей темно и холодно, что даже окрестить не успели.

Еду готовили на импровизированных печах, пока было из чего готовить. Распределяли обязанности следующим образом: одни ходили воровать уголь, другие продавать вещи, выменивать их на продукты, третьи приготовлением пищи, четвертые уборкой и т. д.

В таких антисанитарных условиях молниеносно развелись вши и буквально загрызали. Анна-Мария пообрезала косы всем своим девчатам. Как она не хотела отпускать своего мужа в ту роковую командировку, как его сейчас не хватало, такого практичного и всемогущего, все умеющего. Где они с Робертом, да что с ними теперь?