Текст книги "Балапан, или Как исчез из России один народ"

Амалия

В сорок втором году вышел указ правительства о привлечении в трудармию женщин от 15 лет. Под этот указ попадали Амалия и Сильвия. Младшим грозило остаться одним.

Сначала у Сильвии забрали ее Нахтигальчика, его отправили на лесоповал в Иркутскую область. Как она это сумела пережить, как это сумел пережить он! Душевная травма, глубокий шрам через всю душу – это не сказать ничего.

Потом пришла очередь и Сильвии покидать сестер. Ее отправили строить Чуйский тракт, по которому случилось спустя много лет проехаться Путину, ради поездки которого этот тракт подняли до соответствующего «европейского уровня», а также по нему прокатился и автор этих строк, ради поездки которого с трактом не сделали ничего.

Сильвия пробыла на этом строительстве долгих четыре года. Уже и война кончилась, а трудармии работали в прежнем режиме. В нечеловеческом.

Амалия, серьезная девушка, была таковой уже в свои 17, а год спустя стала вообще не способной улыбаться. Но это не портило ее строгую красоту, скорее наоборот – делало какой-то недосягаемой, неприступной. Случилось так, что ее заметил один партийный работник, любитель женского пола, по фамилии Подопригора. Этот Подопригора был подобострастен по отношению к вышестоящим и такого же подобострастия требовал к себе от своих подчиненных. В голодную зиму сорок второго он и положил глаз на Амалию. Этот бастион приступом, в лобовую атаку, не возьмешь, отдадим должное его проницательности. И он решил взять его осадой. Сначала он помог семье перебраться из сарая в сносный дом и устроил Амалию на работу секретарем-переводчиком. Много немцев из советских нуждались в переводчике, а потом стали прибывать и военнопленные. Амалия была отличницей в школе. Осада продолжалась долго, и после очередного отказа его терпение кончилось, и он лишил ее всех «льгот». Это означало: нет работы, нет даже скудного пайка, возвращаться в сарай-сеновал и ждать повестки в трудармию. Младшие девчонки Эмма и Нелли останутся совсем одни…

Они и переехали в сарай, и снова началась голодная жизнь. Девчонки плакали и уговаривали Амалию помириться с начальником, они не имели представления, на что уговаривают старшую сестру… и та сдалась. Пришла сама к Подопригоре. А он ее восстановил на работе и снова вернул на прежнее место жительства. Кроме того, худо-бедно снабжал кое-какими продуктами. Он ей был настолько противен, настолько ненавистен, даже омерзителен, что она каждой встречи избегала всеми возможными и невозможными ухищрениями, благо работала в другом учреждении. У него так дурно пахло изо рта, что даже находиться с ним рядом было zum kotzen[17]17
  До рвоты, тошно.


[Закрыть], не говоря уже о поцелуях…

Итак, он был подобострастен по отношению к своим вышестоящим и пресмыкался как умел перед приезжающими из области. Был некто Никитин, один из помощников секретаря обкома, желая угодить которому, он и подогнал Амалию. Этот Никитин был вежливый, воспитанный человек, с изысканными манерами, но от его вежливости ее тошнило, его изысканные манеры вызывали чувство гадливости. Бедной девушке деваться было некуда, и она решила: лучше уж с этим, чем с тем. Она была очень красива, и иметь эту женщину было бы за счастье любому юбочнику. Никитин перевел ее в город Барнаул, но так просто она от своей «первой любви» не отделалась. Тот спустя год тоже получил повышение по службе, перебрался в город и не терял надежды на благосклонность, особенно после того, как с Никитина за какую-то провинность сняли бронь и отправили на фронт. Она могла тоже потерять работу и, соответственно, бронь от трудармии со всеми вытекающими обстоятельствами, поэтому пришлось снова оказать благосклонность Подопригоре. К тому времени, правда, он избавился от пародонтоза, а вместе с ним и от неприятного запаха изо рта, но это его не сделало привлекательней для Амалии, он был по-прежнему ненавистен, противен и омерзителен. От безысходности ей порой хотелось выть, нет ни одного мужчины в целом свете, который способен защитить ее от этого монстра. Так думала она.

Роберт не знал, о чем она думала. В это время он руками ловил рыбу из озер, образованных Уралом, охотился на сайгаков, ходил на работу на соляные копи, и если не наслаждался жизнью, то находил ее вполне сносной и немного позже вообще начал ублажать свою плоть.

Таким образом, остаток некогда большой и дружной семьи с горем пополам пережил войну. Эмме исполнилось 15 и ее могли тоже забрать в трудармию, Амалии опять пришлось быть благосклонной к Подопригоре, и Эмме уменьшили возраст на год. Если детьми Эмма и Нелли были почти одинаковыми, то, взрослея, они все больше и больше отличались друг от друга. Нелли была подвижная, предприимчивая девчонка, а Эмма была замкнутой, даже скучноватой… Как начало прибывать мужское население с фронта, у Амалии появился один воздыхатель, бравый вояка, слегка контуженный Семиуглов Петр, который готов был каждый день сделать ей предложение руки и сердца, но этот Подопригора не давал ей устраивать свою личную жизнь, так как имел сам виды на нее, о чем ей недвусмысленно дал понять, и она всякий раз останавливала своего ухажера. Она готова была сбежать со своим фронтовиком куда глаза глядят, но девчат же не бросишь, да и он ей не предлагал убежать, так как капитально обосновывался в городе. Ему выделили комнату в коммунальной квартире, а это немало. Фронтовики и спустя 60 лет после победы далеко не все получили квартиры за свои фронтовые заслуги.

Сильвия и Нахтигаль

Сильвия Шмидт и Александр Нахтигаль были неразлучны с первого класса. Их посадили за одну парту в самый первый день учебы, и они так просидели вместе семь классов. Учеба была для них делом десятым, и оба в этом особо не преуспели. Они наслаждались обществом друг друга. Поначалу парочку дразнили женихом и невестой, но их это ничуть не обижало, а наоборот, даже нравилось. Спустя какое-то время все родные и знакомые поняли, что это всерьез и надолго и совершенно неизлечимо. Их сверстники, подрастая вместе с ними, втайне стали завидовать. Сильвия любила покомандовать, Александр с удовольствием исполнял любые ее капризы. Случалось – и дрался, а если потасовка случалась при ней, то противникам приходилось туго – Сильвия вступалась и могла лицо расцарапать… Несмотря на то, что в их пятнадцать лет это была все же еще детская любовь, но было ясно, что до гроба. Они ни разу не поссорились за всю свою жизнь. Ее слово было законом и никогда не только не выносилось на обсуждение, но даже не ставилось под сомнение. Он был рыцарь, она – дама его сердца в самом буквальном смысле этого понятия.

В ее доме Александр проводил больше времени, чем в своем собственном, благо жили через огороды. Она же приходила к нему домой как к себе. Будущая свекровь приняла ее и называла уже дочкой, а та всегда была готова помочь по хозяйству или заставить помочь своего Соловейчика, если требовалась мужская рука.

В свои 15 лет они уже были вполне зрелые, но безудержной страсти друг к другу не питали. Они осознавали, что сначала женитьба, а потом все остальное, и поэтому дальше невинных поцелуев дело не заходило. Им и не составляло особенных усилий сдерживать свои порывы и эмоции.

Была ли она красивой? Об этом Александр никогда не задумывался и не считал важным. Для Александра Сильвия была эталоном, и если люди считали по-иному, значит, они заблуждались. Если кто-то думал иначе, у того проблемы со вкусом и неправильно развито чувство прекрасного.

К слову, анекдотец по теме. В тюрьме сидят преступники, сначала случайно осужденные, потом – мелкие преступники, шантрапа, далее опасные, еще далее самые опасные, и в самом конце – Он. Так и Сильвия, по красоте она одна была на вершине пирамиды.

Был ли он достаточно хорош для нее? Этот вопрос ни разу не посетил ее прелестную головку. Подобные сомнения и для нее все равно что ставить под вопрос, хочу ли иметь братом этого брата или отцом именно этого отца. Лишь друзей можно выбирать, а родственники – это приговор. Он был больше чем родственник, он был частью ее сущности. Лишиться его равнозначно удалению важнейшего, жизнеобеспечивающего органа своего организма, важнее руки или ноги, например, сердца или головы. Это же был ее Nachtigalchen, Соловейчик, Соловушка.

Когда им было по 10–12 лет, она ему сказала, шутливо уперев руки в бока, как это иногда делала его мама: «Как это так: ты Соловей, а мне не поешь песен?!»… Он принялся осваивать аккордеон с завидным усердием и стал петь ей. Надо сказать, что в этом занятии преуспел. Она готова была часами слушать его игру еще со времен пиликанья, когда он только разучивал гаммы и аккорды, и ее приводил в неподдельный восторг любой его маленький, самый незначительный успех на этом поприще.

Если у Александра отлетит пуговица на рубахе или порвутся штаны, он с этой проблемой обращался не к матери, а к Сильвии. А она была бесконечно рада стать ему полезной.

Поначалу она была не особо умела с этим шитьем, штопкой, стиркой или глажкой, но быстро научилась, и он с восхищением наблюдал, как она теперь проворна.

Они охотно играли с ее куклами, даже немного повзрослев, и выступали в роли мамы и папы. В компании других детей особо не нуждались, им двоим в принципе не могло быть скучно. Нет, они не избегали общества других детей, не сторонились, если к ним примыкал кто из них, а охотно принимали. Но сами этого общества не искали, и если даже подолгу не было рядом других детей, дефицита общения они не ощущали.

Когда он, следуя ее капризу, а капризной она в общем-то не слыла, что-то выполнял, пусть даже совершенно пустое дело, его спрашивали «зачем?». Он отвечал, что это надо Сильвии, а значит – законно, и вопросы целесообразности и нужности не уместны.

Он звал ее Сильвия и никак иначе, так как не было другой достойной альтернативы самому имени Сильвия. Если бы он встретил другую девушку с этим именем, посчитал бы кощунством, посягательством на право Сильвии, на монопольное право иметь это имя.

Когда случилась депортация, его родители не возражали, что он поедет с семьей Шмидт. Однако власти умышленно старались разбивать семьи. Но они были еще дети, не имеющие паспортов, разве что свидетельства о рождении; в такой суматохе документы предъявляли только взрослые. Семья Нахтигаль, его мать и отец, знали, что он без них обойдется, а без своей Сильвии – нет.

В эти такие воздушные, невесомые, розовые отношения влюбленных реальная жизнь военного времени, времени депортации целого народа, внесла свои коррективы черной краской, приземлила многотонными, неподъемными указами партии, руководства страны, в которой они вместе со всем своим народом превратились в изгоев.

Будто бы одно быдло пришло в грязных кирзовых сапогах в театр и заняло центральную ложу. Но и этого ему оказалось мало, и быдло поперлось на сцену, где отменило идущий классический спектакль, скажем «Ромео и Джульетта», и стало ставить свой, в котором главными героями и были эти грязные кирзовые сапоги или их обладатели, что сути дела не меняет.

Они вместе пережили смерть ее мамы. В трудармию его забрали весной сорок второго. В момент разлуки у нее случилась истерика. Для нее это было сравнимо с концом света, Армагеддоном.

Он тоже не смог сдержать слез, как ни старался. Если бы не разлука, им и война бы была нипочем, даже голод был всего лишь маленьким дискомфортом.

Его забрали у нее весной сорок второго, и они не виделись четыре года. Он выжил в трудармии только потому, что обещал ей вернуться, другого стимула к жизни и не было. Особенно после того, как его пнул конвоир, да так «удачно», что отбил напрочь все его мужское достоинство. А пнул только потому, что в этот момент Нахтигаль присел. Ни за что, ради удовольствия, чтобы поржать.

Новая жизнь

Балапан уже больше года находился в казахской семье, которая к тому времени окончательно оставила кочевую жизнь в юртах и переехала в дом в небольшом поселке Индербор, что на берегу реки Урал. Здесь все работали на добыче соли, в том числе и дети. Колхозные стада изрядно поредели, выполняя планы мясозаготовок, и не было больше нужды в летних выпасах. Что поделаешь, трудное время, война, все мужчины от 18 призваны в армию.

Апашка первым родила Рыскула, на которого уже получила похоронку, второй сын у нее родился мертвым. После – дочь Алия, которая была замужем и жила в Караганде. Балапан так ее ни разу и не увидел.

Потом родился мальчик, но умер, не дожив и до месяца. Из последующих двух погодок сыновей, сначала забрали Рыспека, а через год и другого, Куныша, спасителя Роберта, с которым их связывала тесная дружба. Расставание было особенно болезненным как для Роберта, так и для Апашки, ведь это был последний сын, из рожденных ею.

В отличие от Апашки, которая к Балапану относилась по-особому, не так как к остальным детям, Кабук не был особо нежен к нему, но и особо груб тоже. Он обращался с ним как и с остальными своими детьми, и это было признаком того, что он принял его.

Похоронки на обоих сыновей, Рыспека и Куныша, Апашка получила почти одновременно. Бедная женщина потеряла всех сыновей, и Балапан стал ей особо дорог. Ему исполнилось уже 17 лет, а война все не кончалась, и она очень опасалась, что у нее заберут и его. Она через родственника-врача, втайне от Роберта, на всякий случай сделала ему бумагу о его невменяемости, психическом расстройстве, и военкомат его не трогал.

Подрастали и младшие девчонки. Старшей, Асимгуль, исполнилось 15 лет. Она превратилась в красивую смешливую девчонку с начинавшими образовываться формами. Ее младшая сестра, Айжана, полутора годами моложе, была еще угловатым ребенком. Самая младшая, которая была не дочкой, а внучкой Апашки, но это ей не мешало называть Апашку Апашкой и считать ее матерью, тоже подросла. Следуя обычаю казахов, Рыскул тоже отдал первого ребенка своим родителям на воспитание. Он и сам воспитывался в семье Кабука. Это и была дочка старшего сына Рыскула, и звали ее Динара, ей исполнилось 10 лет. Как-то сидя за чаем, она спрашивает:

– Апашка, а это правда, что раньше было по три жены?

– Правда, только у зажиточных, кто мог всех троих прокормить, тот и имел три жены.

– А Балапан зажиточный?

– Может, и зажиточный…

– Балапанчик, когда я вырасту, ты женишься на мне?

В ответ все рассмеялись, а она обиделась. Масла в огонь подлила еще и Асимгуль:

– Ты слишком сопливая, чтобы он на тебе женился. Он женится на мне.

– А когда ты умрешь, он женится на мне, – не унималась та, – я же донашиваю твои старые платья…

Апашка вставила:

– Так есть же еще Айжана, сначала ее очередь.

– А она не хочет.

– Как это не хочу, еще как хочу, – вступила в разговор Айжана.

– Ну вот, без меня меня женили, – заметил довольный собой Роберт.

Апашка встревожилась было, но потом решила, что это детская любовь пройдет со временем. «Вот у нас всех странное соревнование, кто больше любит Балапана…» – подумала она.

Так одним из долгих зимних вечеров они сидели дружно все вместе, непринужденно болтая. Кабук был в очередном загуле, но в этот раз его особенно долго не было дома. На следующий день привели его коня, которого нашли стоящим возле тела замерзшего хозяина. В очередной раз напившись до бессознательного состояния, он упал с коня, чего не наблюдалось за ним никогда, в том числе и по пьянке. На ногах стоять не мог, но если забрался в седло, то держался в нем как привязанный. Но вот… вывалился из седла и так глупо погиб. Фронт все требовал и требовал мяса, и не только пушечного. Отары заметно поредели, но мяса в виде сайгаков было еще много, большие стада ходили по бескрайним степям, и периодически организовывались охоты на них. На «Захаре Ивановиче», трехтоннике «ЗИС», отправлялись по пять-шесть человек с ружьями. Они стояли в кузове и стреляли на ходу. Сайгаки очень быстрые животные, и надо было давать газу, чтобы их догнать. Роберту досталась старая двустволка шестнадцатого калибра, из которой гильзы не вылетали после выстрела, в силу износа ствола, их надо было вытаскивать с помощью подручных средств, отвертки и т. п. Представьте, во время охоты, какой бы ни была ровной степь, машину изрядно трясет, и она все время подпрыгивает на кочках. В это время надо стрелять в стремительных сайгаков. Раз выстрелили, промазал, второй раз – тот же эффект, и теперь перезаряжать. Пока вытащишь пустые гильзы из ствола, сайгаков уже и след простыл. У других ружья были получше, худо-бедно машина не приходила обратно пустой. Мясо сайгаков, или на профессиональном жаргоне «сайги», заготавливали зимой, чтобы хранить в холоде, да и сайгаки сбивались в более крупные стада, что упрощало их обнаружение.

Из Роберта стрелок был не ахти какой, и ему все чаще доверяли руль. Так он и освоил профессию шофера.

Устраивалась охота и на степных лис, корсаков. Эти животные активны в сумерках и ночью, их выдавали отражающие свет фар глаза. Где-то вдали заметили два таких огонька, дали газу и уже впереди мелькает убегающий корсак. Зимой у них красивая шкура – пушистая, коричневого цвета, с мехом средней длины, с бело-седым отливом, и густая-густая… Роберт добыл одну такую шкуру. Гоняли много корсаков, он сидел рядом с водителем и стрелял из своего старого ружья с проблемной перезарядкой, высовываясь из окна. Вот с горем пополам подстрелил одного. Шкуру подарил Апашке, та пришила ее к пальто на воротник и носила с гордостью.

Степь не лес, здесь не так легко можно заблудиться… а в некотором смысле еще легче.

Прошел слух, что девять человек из села Макат, гоняя сайгаков, на полном ходу залетели в поперечину, и у машины оторвало привод к мосту. Сначала они сожгли всю резину, потом и всю машину, а когда костер погас, замерзли насмерть. Их нашли лишь спустя месяц…

Взросление

Балапан превратился в стройного юношу, и на него стали заглядываться девушки. Поначалу он особого интереса к ним не проявлял. Там, где он трудился, работали преимущественно женщины, да что там преимущественно, практически исключительно женщины, если не принимать во внимание пары подростков и одного старого деда-сторожа. Война наконец-то закончилась, но мужчины как-то не спешили возвращаться домой. Многие женщины овдовели в самом расцвете сил, продолжали ждать своих мужей с войны, надеясь на чудо. Но чудо случалось чрезвычайно редко и если… то где-то всегда в другом районе, далеко, что не вселяло надежду на явление подобного чуда у них.

В Индерборе же все, получившие похоронки, так и не дождались своих отцов, мужей, сыновей. Или почти все.

В отделе кадров работала всеми уважаемая Динара Умутбековна, женщина тридцати пяти лет, которую все называли исключительно на «Вы». Она собственно и заведовала этим отделом, и кроме нее в нем никого не было. Она жила одна в просторном доме, в котором некогда кипела жизнь. Получила похоронку на мужа еще в 43-м, а дочь утонула в Урале в этом же 43-м году, в возрасте тринадцати лет.

Динара попросила Балапана помочь передвинуть комод. Мимоходом отмечу, что за прошедшие годы Роберт освоил казахский превосходно, а в русском, если и был у него акцент, то скорей казахский, чем немецкий.

Он пришел к ней вечером и сразу хотел приступить к делу. Но хозяйка объявила, что комод подождет, усадила пить чай, достала две стопки и налила водки Балапану и себе. Он отказывался было пить, по части спиртного не приобрел еще никакого опыта. Самый крепкий напиток, который он пил до сих пор, был кумыс. Она зацепила его: мол, нельзя тебе, маленький еще, – и Роберт выпил. Разум он от этого не потерял, как можно было бы ему опасаться, имея такой отрицательный пример, как Кабук. Тут Динара встала напротив Балапана, который оставался сидеть за столом, и принялась медленно расстегивать кофточку, пуговица за пуговицей, которых был целый ряд плотно расположенных друг к другу, сверху донизу. Роберт следил за этой процедурой как привороженный, не мог оторвать глаз. А когда она закончила, сняла кофточку совсем и осталась стоять перед ним нагая по пояс. У нее были невероятно большие груди, каждая из которых, верно, величиной с голову Роберта, если не больше, и каждую из которых венчал большой соблазнительный сосок. Если бы она была нашей современницей, никто бы не поверил, что тут обошлось без силикона.

Роберт почувствовал ком в горле, а она притянула его голову и уткнула между своих грудей. Затем подняла его со стула. Он покорно встал, а сама опустилась так же медленно на колени, расстегнула ему штаны…

Он ушел под утро. Ассоциация, возникшая у него после этой ночи: Tierisch gut, в переводе на русский еще более подходит по смыслу, чем по-немецки. Зверски, или по-животному хорошо. Впоследствии он назвал эти отношения «орал-анал-канал-манал».

Проснувшись дома ближе к полудню, он во время умывания задержал свой взгляд в осколке зеркала, что висело над умывальником, долго рассматривал свои черты… и плюнул в свое отражение.

По природе своей мужчины не так склонны откровенничать о своих любовных приключениях, как женщины. Нет, они, конечно, горды своими победами, хотя не всегда это победы, иногда даже поражения, как в случае с Робертом. Но они не делятся друг с другом подробностями, как женщины, а констатируют лишь сам факт – поставили галочку и на этом все. Но женщины… – нет. Они не могут держать все внутри себя. Как приключения, которыми можно гордиться, так и наоборот, как плохое, так и хорошее, у них просится наружу, и они если уж кому-то доверились, то расскажут во всех подробностях и деталях, в том числе и о постельных «принадлежностях». Добавочный стимул к таким рассказам – желание возбудить зависть у подруг, что нередко требует и приукрасить события. Однако Динаре в откровенной беседе с подругой придумывать ничего не пришлось, так как все свои фантазии она уже воплотила в действительность. А подруга ее была на пять-шесть лет помоложе, «пышная во всех отношениях» Катя, коллега по работе в конторе их предприятия. В ней она и возбудила зависть.

Динара сама не рассчитывала на долгие отношения с Балапаном, ей нужен был мужчина, не мальчик. И она нашла такого мужчину из числа командировочных. Рядом с Индербором проводили высоковольтную ЛЭП. Вот ей и приглянулся бригадир Иван, здоровенный детина. Позже этот Иван сыграет определенную роль в жизни Роберта, поэтому стоит познакомиться с ним поближе. С «редкой» фамилией Сидоров, под стать «очень редкому» имени, это был человек уравновешенный и добродушный, вверенной ему командой управлял с завидным умением и сам от работы не отлынивал, хотя мог бы как бригадир.

Их городок, состоящий из временных жилых вагончиков, частично на колесах, разместили на окраине поселка, и руководство поселка обязали оказывать всяческое содействие. А поскольку соледобывающее предприятие было если не единственным, то градообразующим предприятием в городе, бригадиру часто приходилось обращаться за разными мелкими и крупными надобностями. Война хотя и закончилась, но дефицит был на все: на топливо, смазочные материалы, запчасти, а особенно на рабсилу. Так Динара Умутбековна и одолжила Роберта в бригаду Ивана, убив сразу двух, если не трех зайцев. Она последний раз пригласила его к себе. Надо сказать, что он всячески избегал встреч с ней. Ему было стыдно смотреть в ее бесстыжие глаза. Но она его все-таки затаскивала еще пару раз в свою постель. И каждый раз наутро он с содроганием смотрел на свое отражение в зеркале, но плевать в него уже перестал. Так, когда она предложила ему работу в бригаде Ивана, он не обрадовался, как она ожидала, но предложение принял, как и велосипед, который она извлекла из своего сарая и предоставила ему в распоряжение, чтобы он мог ездить на новую работу – пешком было далековато. Ему пришлось «отработать» в последний раз за велосипед, и она как эстафетную палочку передала его Кате, пышной во всех отношениях, которая имела дочку, но на время свиданий отсылала ее к родителям. Фигура этой Кати была весьма выдержана в пропорциях, хотя и самую малость Übergewichtig[18]18
  Избыток веса.


[Закрыть], это ей нисколько не мешало. В отличие от Динары, у нее была вполне пропорциональная грудь, по отношению к остальной части ее самой. Роберт даже слегка увлекся Катей, во всяком случае не избегал ее, как в свое время Динару. Она не была такой умелой в постели, как прежняя, хотя поначалу пыталась в самых извращенных формах наслаждаться Балапаном. Но оральный секс ей удавался не очень хорошо, при этом мероприятии Динара как бы надевала на зубы свои губы, и зубы не касались тончайшей пленки нежного «мальчика». Катя этому не была обучена – и во время первой ночи зубами невольно повредила эту нежную пленку. Балапану такое не понравилось, и он ее притязания на это дело оставил до лучших времен.

Такие отношения не имеют ничего общего с любовью, но почему-то это принято так называть. Эти две женщины разбудили в Роберте полигамные чувства, может быть, так же они сделали его более черствым, чем он был по природе.