Текст книги "Балапан, или Как исчез из России один народ"

Вторая семья

Апашка – Кумыс Дюсингалиева;

ее супруг – Кабук тоже Дюсингалиев;

их дети:

Рыскул – 25;

Алия – 22;

Рыспек – 17;

Куныш – 16;

Асимгуль – 11;

Айжана – 10;

Динара – 6 (внучка).

Очнулся Роберт в тепле, под одеялом и под крышей. Рядом горел очаг, на нем казан, испускающий аппетитный запах. У очага возилась пожилая женщина. Роберт, проснувшись, сразу забеспокоился по Фроинду, но его заверили, что с ним все в порядке. Однако мальчик не успокоился, пока его под руки не вывели на улицу и не показали, что его четвероногий друг отделен от остальных собак надежным забором, да и последние были уже не столь агрессивны. Около Фроинда стояла миска с едой, но тот к ней не притронулся, пока Роберт собственноручно не поставил миску перед ним.

Роберта тоже покормили, а потом стали купать в большом чане с теплой водой, которая быстро стала черной. Ее заменили и продолжили мытье, пока Роберт не обрел свой первоначальный окрас, который оказался не совсем первоначальным по причине приключившейся с ним болезни Боткина, желтухи. Он был теперь не рыжим, а желтым, включая и редкий волосяной покров. Женщина говорила с ним, но он не понимал почти ни слова. Рядом находились два подростка – тот, который его нашел, и другой, немного постарше; три девчонки в тюбетейках, из-под которых виднелись многочисленные тонкие косички со вплетенными в них мелкими монетками. Они служили вместо украшений и при движении постукивали друг о друга и приглушенно бренчали. Обладательницы косичек с любопытством и беззастенчиво разглядывали все прелести Роберта во время купания. Женщина, которую все называли апа, Апашка, назвала его Балапан, что по-казахски означает цыпленок, ведь он был весь желтый как цыпленок.

Апашка определила болезнь, поставила диагноз, так сказать, сразу и оградила от него, как могла, своих детей, зная, что болезнь заразная. Предпринятые меры были своевременны и возымели успех – никто из детей не заболел.

Балапану так не хотелось снова притворяться немым, снова обманывать и этих своих благодетелей, так хотелось поговорить по душам о наболевшем с Апашкой, перекинуться парой слов с парнями, которые по-русски понимали не больше, чем он сам, но это было все же что-то. На языке глухонемых, которым он и не владел даже, вдоволь не наговоришься.

Он долго страдал от дефицита общения, пока однажды ситуация не разрешилась сама собой. Как-то поутру, когда Роберт не совсем еще окреп, оставшись в юрте наедине с ним, Апашка взяла его руку в свою и доверительно на двух языках одновременно сказала:

– Балапан, ты говорить умеешь, я это знаю. Сегодня ночью ты разговаривал во сне… по-немецки.

Роберт в ответ произнес что-то нечленораздельное из своего привычного лексикона.

– Не надо, Балапанчик, не обманывай меня.

– Да я… я не хотел, так получилось… – сказал на ломаном русском Роберт.

– Это ты что, на войну из дома сбежал, из своей Германии?! – она мучилась этим вопросом с самой ночи.

Роберт объяснил ей ситуацию, в которую она не очень-то сначала поверила, но это не отразилось на ее отношении к Роберту, как к родному сыну. Потом, наведя справки о Республике немцев Поволжья, их депортации, она проявляла к нему самые нежные материнские чувства больше, чем к родным сыновьям. Она справедливо рассудила – у тех есть семья, есть мать и отец, братья и сестры, и все они рядом, а у Роберта нет никого, и сможет ли он кого-нибудь отыскать – это большой вопрос. Даже родину у него отобрали.

Апашка обслуживала Роберта за столом всегда первым, лучшие куски подавались ему – сначала как гостю, потом это вошло в привычку и не вызывало протеста даже у Кабука.

Как только у Роберта «прорезался голос», сразу и без какой-либо натяжки он стал называть ее апа, Апашка, как и все остальные ее дети, и ей было это особенно приятно. Роберт обрел здесь второй дом, вторую семью. Апашка пообещала, что как только кончится война, они вместе продолжат поиски его родных. Несмотря на это, он на первых порах все порывался было пуститься в розыск безотлагательно. Сначала думал, как только отойдет от голода, потом отложил поиск до весны. Но и весной никуда не уехал, не сбежал, большей частью потому, что Апашка доходчиво и мудро объяснила ему ситуацию. Следует отметить, что у Апашки, которую на самом деле звали Кумыс Дюсингалиева, и в Сельсовете, и во множестве других эшелонах власти местного уровня были родственники, дальние и ближние. У казахов родственные связи крепки вплоть до седьмого колена, поэтому она кое-что могла, в смысле добыть нужную информацию, помочь с бумагами, трудоустройством.

Конечно, вести о том, что среди них живет немец, просочились за пределы семьи, и Роберта хотели забрать. Но Апашка костьми легла – не отдала. Она вытащила из сундука старую берданку, неизвестно какими путями попавшую к ним из Монголии, о чем свидетельствовала соответствующая надпись на прикладе и цевье, оружие времен Богдохана, передернула затвор, и это произвело впечатление.

Роберт, еще не окрепший, совсем пал духом. У него перед глазами всплыл душный трюм баржи с холодной жижей на дне, он принялся плакать как шестилетний ребенок и прятаться за юбку Апашки. Этот плач подхватили три девчонки, и получился солидный «концерт». Но уважения к нему у девчонок не убавилось, а наоборот, он стал как бы роднее, раз уж такие же слабости имеет, как и они. Он проводил с ними много времени, по просьбе Апашки начал обучать их немецкому языку, а сам одновременно учился казахскому и русскому. Он и со своими младшими сестрами Нелли и Эммой был дружен, а девочки-казашки напоминали их – такие же непосредственные, с такими же косами, такие же временами бестолковые. Что бы он ни делал, куда бы ни ходил, они все время норовили увязаться за ним.

Война, далекая, но ненасытная, не закончилась так быстро, как предполагали сначала, а продолжалась целых четыре долгих года.

Старшего сына Апашки, Рыскула, Роберт-Балапан так и не увидел – его уже призвали в армию до появления Роберта, а позже на него пришла похоронка, еще в первый год войны. «Погиб смертью храбрых», «похоронен с воинскими почестями» где-то в Белоруссии, вряд ли матери от таких утешительных строк может стать легче.

Муж Апашки, Кабук, был горький пропойца. Как у всех пьяниц, все его заботы сосредоточились вокруг «огненной воды», которая поразительно действовала на него, полностью лишая человеческого облика и гася все проблески сознания. Не в состоянии опьянения это был вполне адекватный, нормальный человек, занимающийся хозяйством, хороший отец и неплохой муж, ничего не помнящий из своих пьяных похождений и с весьма узким кругом интересов, сводящимся к одной заботе. Но как принимал за воротник, его крышу срывало, и он всю свою злобу вымещал на жене и детях. Больше на жене, а та безропотно сносила все, включая побои, хотя справиться с ним было нетрудно, даже женщине, тем более теперь, при поддержке почти взрослых сыновей. Вот такое воспитание у азиатских женщин было в середине прошлого века. Детей она ему рожала каждый год, но случился перерыв, когда он продал за бутылку мешок колхозного зерна и его посадили на 10 лет. Но Кабук отличился примерным поведением и вернулся, не отбыв и пяти. Так после перерыва родилось еще две девочки, Асимгуль и Айжана.

Будучи в лагере где-то под Джамбулом, он дал себе слово – больше ни капли спиртного, осознав, что отсюда все его беды. Но как только освободился, быстро забыл о нем, не продержавшись и двух лет.

Кабук, в очередной раз напившись, уснул около костра, и его правая рука попала в огонь. Кисть обгорела изрядно, остался только один большой палец, да и то потерявший способность сгибаться в суставах. Но стакан этой рукой он держать мог, что и демонстрировал своим собутыльникам как предмет особой гордости – дескать, Аллах был к нему благосклонен и оставил ему такую возможность… Но эта история случилась еще до войны, на которую по этой причине его и не призвали. Кабук совершал свои показательные выступления с завидным постоянством. Ни Апашка, ни ее повзрослевшие дети, в силу их воспитания, не смели ему ничего противопоставить.

Зима была необычайно снежная, затяжная и холодная. Даже бесчисленные стада сайгаков настолько близко подходили к жилищу людей, что собак это очень беспокоило. После некоторых собачьих прений Фроинд был принят остальными. Роберт оставался для него объектом особой привязанности и верности. Вся его собачья жизнь была сосредоточена вокруг него, условно делясь на две части – время ожидания появления своего хозяина и восторженной собачей радости, когда Роберт был рядом. Фроинд и еду не принимал ни от кого другого, только от него, особенно на первых порах. Позже пес все-таки расширил свой «кругозор» и стал более «общительным».

Весна пришла прохладная и заставила себя долго ждать. Весна сорок второго года. С фронта приходили безрадостные известия, все больше по радио, голосом Левитана. Родные ожидали писем с фронта от своих, ожидали и боялись каждого визита почтальона, уже издали разглядывая его руки – не несет ли он стандартные казенные конверты, что означало только одно – похоронка.

Урал разлился больше обычного, но в силу своего положения поселку Индербор это не грозило наводнением. Рыбы в Урале, как и в Волге, было много, и по мере разлива она заходила для нереста, в поисках пищи и для других своих рыбьих надобностей и целей или безо всяких целей, в эти разливы, которые сначала сообщались с основным руслом. Но по мере спадания уровня воды они превращались в сепаратные озера, а с наступлением засушливого периода и вовсе постепенно пересыхали. Таким образом, рыба оставалась в заключении, и по мере высыханий озер она концентрировалась в остатках воды. Так уже во второй половине лета Балапан и Куныш обнаружили такую лужу, метров 50–70 длины и метров 15 ширины. Воды было не больше чем по колено, да и не вода была это, серая жижа, которая вся шевелилась, кишела рыбой. Рыбы было всего два сорта, огромные щуки и не менее огромные лещи. Первые были длинными и стройными, вторые – плоскими и почти круглыми. Рыбы хватило на всех родных и знакомых, сушили-вялили и жарили-парили. Вылавливали голыми руками или при помощи нехитрых подручных средств. В конце концов, стали запускать в другие лужи, более глубокие, с тем чтобы ею поживиться позднее.

Вяленые щуки становились деревянными. Если их долго варить, то они стали бы вполне съедобны, но при изобилии другой рыбы кто станет это делать. Этих щук бы Карлу, или Нахтигальчику, да и Амалия с ее девчатами нашли бы им более достойное применение, чем Апашка, которая топила ими печку.

Бывало даже с местной кликой[16]16
  Компания.


[Закрыть] они и на осетровых охотились, это нельзя было назвать рыбалкой. Икру ели, случалось, еще теплой, прямо из вспоротого брюха осетра, слегка присолив, но это больше для «форсу»…

Еды было изобилие, и Балапан напрочь забыл про дни своего голода. Он жил сытно, в тепле и не работал на измор. В то время еще оставшиеся в живых члены его семьи, его единокровной фамилии, и работали на измор, и не то чтобы жили впроголодь, а голодали и замерзали, но он этого не знал. А если бы и узнал, не смог бы ничем помочь.

Куныш как спаситель Балапана от голодной смерти, сам того не осознавая, стал его покровителем. Его и в компанию других пацанов приняли, после того как он дал «соответствующую рекомендацию» салагам, которые поначалу пытались на него «наезжать» – альбиноса принимают неохотно в любое стадо. Тот факт, что Куныш был на пару лет старше своего приемного брата, а в юношеском возрасте это приличная разница (тот, кто имеет старшего брата, поймет), стал выигрышным для Роберта и принес свои дивиденды. Тем более что и у Куныша, в свою очередь, тоже был старший брат – Рыспек.

Август выдался особенно теплый. Урал вернулся в свои берега и неутомимо нес свои мутные воды в Каспий.

Балапан, хотя и оставался щуплым подростком, но отошедшим от злоключений, окрепшим и возмужавшим. С Кунышем они всюду были вместе, насколько позволяли обстоятельства. Однажды они с другими детьми, в том числе и с младшими сестренками, купались в Урале. Берег изобиловал маленькими заводями и озерцами различной глубины, на любой вкус и на любой уровень в умении плавать. Там и вода была потеплее, чем в реке, да и течения не было.

– И в этой речке утонул Чапаев… – сказал Роберт с напускным удивлением.

– А ты бы не утонул, когда в тебя стреляют? – ответил вопросом Куныш.

– В меня стреляли, но я поглубже нырял и не попали. И это была Волга, а она в 10 раз пошире будет, – слегка приврал Роберт.

– Так уж и в десять? – вмешалась в разговор Асимгуль. – А эту речку переплыть слабо?

– Запросто, – ответил Роберт, вставая и направляясь к реке.

– Не надо, Балапанчик, опасно, – пытались его остановить все трое девчат и Куныш с ними, – течение быстрое и водовороты есть, да и вода там холодная…

– Холодная вода мне не помеха, с детства закаляюсь, – бросил на ходу Роберт обществу, а порывавшемуся за ним Фроинду скомандовал «ждать», плюхнулся с разгона в воду и поплыл на ту сторону.

Течение его подхватило, унося вниз. Ребята подошли к берегу и стали завороженно наблюдать, как он по косой линии пересекает реку. Роберт выбрался на другой крутой и обрывистый берег, помахал им оттуда рукой. Ему дружно ответила вся ватага. Прошел вдоль кромки воды вверх по течению, снова бросился в воду безо всякого отдыха и пересек Урал в обратном направлении. Верный пес все порывался к нему навстречу, но не осмеливался ослушаться.

– Ну герой, – сказал Куныш вышедшему на берег мокрому Балапану.

– Да, – подхватили девчата, считая это почти своим подвигом, – не то что некоторые!

Куныш, не сказав ни слова, пошел к реке. Роберт знал, какой он пловец, и пытался его остановить, но напрасно. Он плюхнулся в воду и его подхватило течение. Куныш выбился из сил, не доплыв и до середины, и подумал, что теперь «каюк». Кричать и звать на помощь не было сил, и он начал глотать уральскую воду большими порциями. Роберт стремглав бросился к нему, на сей раз Фроинд последовал за ним в воду. Куныш ухватился за Балапана, как за спасительную соломинку, чем сковал его по рукам и ногам. Ему с трудом удалось вырваться из смертельных объятий, а Куныш пошел под воду. Роберт нырнул за ним и в мутной воде различил силуэт, скорее угадал, чем различил, сумел настигнуть его и, держа голову над водой, одной рукой сзади, другой гребя усиленно к берегу, выплыл на исходе сил. Все это время пес крутился рядом и больше мешал, чем помогал спасению. Куныш лежал без движения, ему сделали искусственное дыхание всем гамузом, и он, закашлявшись и выпуская воду изо рта, ожил. Они проплыли так, борясь с течением, километра два вниз по реке, а вдоль берега с волнением, надеждой, сменявшейся отчаянием, когда оба скрылись под водой, сопровождали три сестренки и прочие обитатели пляжа. Роберт был теперь окончательно героем, да и Куныш тоже, несмотря на свою неудачу.

Две полбеды

Эшелон прибыл в Алтайский край, в пункт назначения, село Троицкое. Конца пути они ожидали как избавления, но, увы, их не встречали с духовым оркестром, а зима была уже на носу и заявляла о своих правах для начала ночными заморозками. Семью Шмидт поселили, как и еще некоторые другие семьи, в один большой сарай-сеновал, в котором было просторно всем, после вагонной тесноты. Просторно всем, в том числе и сквознякам. Талоны на «усиленное» питание получали только работающие, остальные иждивенцы получали половину – 300 граммов хлеба на день. А если в семье не было работающего, а всех мужчин забрали в трудармию, то приходилось совсем туго.

Что и говорить, у большевиков пропаганда была поставлена на высшем уровне. На плакатах рисовали фашистов с рогами. Так, по приезде в деревню некоторых немцев просили снять фуражки, шляпы, и деревенских жителей удивляло, что не было рогов. А когда им объяснили, что это другие немцы, без рогов, другой сорт просто, то они немного успокоились. Познакомившись же поближе, приняли как сограждан, делясь последним. Но это было скорее исключением из правила, – правила общей если не ненависти, то недоверия, неприятия, но все-таки скорее ненависти, ведь практически из каждой семьи кто-то воевал, а похоронки с фронта приходили регулярно.

Детям приходилось еще хуже. Сверстники забрасывали их камнями, плевали в лицо и всячески унижали. Дети могут быть жестокими. Так однажды забежали домой младшие девчонки, обе зареванные, и заявили, что на улицу выходить больше не будут – их били чем под руку попадется, пинали ногами, обзывали фашистами…

Анна-Мария слегла окончательно и перестала есть, чтобы детям хоть что-то досталось. На своей жизни она поставила крест и зиму не пережила. Перед смертью она позвала Амалию и слабым голосом дала предсмертный наказ:

– Аля, Амалия, ты уже взрослая, остаешься и за мать, и за отца, заклинаю тебя, любой ценой, любой ценой, выживите…

Сноха Ирма, жена Карла, еще в пути следования вместе с сыном Эдуардом перебралась в вагон к своим родителям, который следовал с этим же составом, и они угодили в Новосибирскую область. Там власти ее в покое надолго не оставили и призвали в трудармию, откуда она так и не вернулась, пропала без вести. Ее сын, трехлетний Эдуард, сначала жил с бабушкой, матерью Ирмы, а после ее преждевременной смерти – где придется.

Мари-Катрин и ее муж Андрей перезимовали в деревне под названием Большая Речка, что в 5 км от Троицкого. Удивительно, но Андрея не призывали в трудармию до весны, до мая. Потом его депортировали вторично, вместе с Мари-Катрин. Их послали налаживать рыбный промысел в низовьях Енисея. Один раз перенести депортацию, как оказалось, для них только полбеды, даже учитывая потерю сына, а вот вторая – настоящая беда. Простая арифметика: полбеды плюс полбеды равняется беде! На старой-престарой посудине их сплавили вниз по Енисею. Эту дорогу перенести было ничуть не легче, чем первую депортацию. «Кто не работает – не ест», – любят повторять коммунисты, и не подозревая даже, что эта пословица – библейская цитата от апостола Павла. В пути следования не работали, понятное дело, и еды не давали. С собой взять им было тоже нечего, так голодными и прибыли в Дудинку. Рыбаком Андрей никогда не был, как и все его собратья по несчастью, большей частью женщины, прибывшие вместе, раньше или позже него, на место промысла в этот городок. Рыбы было навалом, но ее надо было суметь поймать, и не себе на пропитание, а организовать, наладить промысел. Из-за нехватки витаминов у обоих началась цинга, и эти молодые люди в свои двадцать с небольшим выглядели как глубокие беззубые старики.

Однажды случилась непогода, а это, разумеется, не было уважительной причиной для того, чтобы не выходить на промысел. Лодка, на которой Андрей Фукс и его товарищи ставили сети и собирали с них рыбу, на широком Енисее, при высокой волне, перевернулась, и все оказались в ледяной воде. Из шести человек экипажа лодки до берега не добрался никто. По счастливой случайности Мари-Катрин оставалась в этот день на берегу, на другой работе. Это произошло в августе, а в Енисее вода всегда либо покрыта льдом, либо ледяная. Этот очередной стресс не прибавил здоровья Мари-Катрин, и в психическом плане тоже.

Их председатель, из вольнонаемных, оказался редкой скотиной. Он очень любил «немецкий дэфочка». За хорошую разнарядку на работу он требовал от них дани. Попользовавшись сам, отдавал их дальше своим подчиненным, бригадирам и звеньевым.

Контингент здесь был в основном женский, их мужчин гораздо раньше призвали в трудармию, а потом, согласно следующему мудрому указу, призвали и женщин, но не к своим мужьям в подмогу, а куда попало.

Мари-Катрин хотя и повезло больше других в том, что она приехала сюда со своим мужем, да только уже стала вдовой. Ею попользовался этот председатель и отдал дальше.

Однако такие «развлечения» не освобождали от работы. Зимой ловля рыбы не прекращалась, ее ловили подо льдом, сетями. Для этого каждые 20–30 метров долбили лунки во льду, иногда достигавшем одного метра в толщину. При этом остаться сухим было совершенно невозможно. В лунки просовывали длинные шесты, за которые была привязана сеть, нередко 500-метровой длины, и таким образом заводили, а потом у берега через одну большую лунку вытаскивали сеть с рыбой. Председатель, хоть и был конченой скотиной, но слово свое держал, если ловили рыбу сверх плана – могли оставлять себе.

Во время ловли рыбаки стремились получить место в воде, там было теплее, чем вне ее. Вода плюс один-два градуса, а воздух минус сорок, да еще и с ветром. При выходе из воды одежда моментально замерзала и становилась колом.

Трудно представить, как можно было выдерживать такие условия изо дня в день. Многие умерли, очень многие, но были и пережившие.

Пользоваться услугами Мари-Катрин, невзирая на ее психическое состояние, стали все кому не лень. При этом, опасаясь подцепить вшей, раздевали догола и наслаждались по полной. Так, после очередного «наслаждения», Мари-Катрин, не одеваясь, направилась к могучему Енисею и утопилась. Было это в момент психического расстройства или, наоборот, просветления – остается загадкой. Спасать насильники ее не отважились, да и не посчитали нужным. В их распоряжении такого материала было достаточно. Таким образом, советским обществом была уничтожена семья, маленькая ячейка этого советского общества. А при другом раскладе, если бы этой семье повезло немного больше, сумей она выжить в эти годы лихолетья, у них бы могло родиться 6–7 детишек, если не Гриша-Миша-Леша, то Отто-Тимо-Бруно… Но не повезло.

Зато повезло насильникам Мари-Катрин тем, что обстоятельства ее смерти не дошли до Роберта.