Текст книги "Балапан, или Как исчез из России один народ"

Назавтра он сильно надеялся развести костер и согреться. Всю ночь он продрожал и не сомкнул глаз, как ему казалось, но ночь прошла как-то быстро, значит, все же сомкнул.

Взошло солнце, такое яркое, на небе ни облачка, но холод был собачий. Солнце, поднимаясь все выше и выше, согревало землю и вместе с ней заблудшего маленького человечка. Он достал те несколько спичек, которые сушил у груди, и попробовал зажечь – не удалось, пришлось еще немного подождать с теплом. Он разложил свое сокровище под лучи солнца и, сев на корточки, не мог взгляда отвести от них, ожидая, когда же они высохнут и обретут свою утраченную способность. Ждать пришлось долго, никаких видимых изменений с ними не происходило. Чтобы скоротать время и как-то согреться, он решил осмотреть свои владения. Ничего пригодного в пищу ему найти, разумеется, не удалось. Правда, далеко-далеко показалось стадо сайгаков. Но их и с ружьем трудно добыть, не то чтобы со ржавым и тупым ножом. Он вернулся в свое убежище и предпринял отчаянную попытку развести огонь, и ему это удалось. Дров было в округе не то чтобы в изобилии, но вполне достаточно, чтобы поддерживать огонь.

Наконец он согрелся. Две стенки сзади и тепло огня впереди создали уютный микроклимат. Он сушил свою телогрейку, при этом чуть не спалив ее; поеденную молью шаль, все свое достояние, которое стало для него символом тепла и уюта. Соорудил какое-то подобие крыши из всех имеющихся подручных средств, и стало совсем тепло. Саксаулы, на удивление, горели жарко и долго. Ему удалось с корнем вытащить один довольно толстый ствол, который, сгорая, щедро дарил свое тепло. По мере сгорания ствола, которое началось от середины, Роберт подвигал концы его в костер и наслаждался теплом. У него еще была вода в бидончике, хотя и мутная, но, отстоявшись, стала вполне пригодной для питья. Его мучал только голод, и муки эти были нестерпимы.

Солнце, завершив свою привычную прогулку, скрылось за горизонтом, за тем горизонтом, откуда и начались все несчастья. От этого нежеланного горизонта Роберт был далеко, как, впрочем, и от желанного.

Ночь прошла в тепле. Роберт спал глубоко, erholsam[9]9
  Отдохновенно.


[Закрыть], ему приснилась мама, она его приглашала к накрытому столу, к завтраку. Огромная сковорода с жареной на сале картошкой стояла на столе. Горячий, только что испеченный хлеб еще дымился, накрытый полотенцем; теплое парное молоко в крынке стояло рядом, молоко от только что подоенной коровы по имени Марта, их кормилицы. Была еще уха из осетровой головы, Кartoffelundklimp, Кrautundbrei[10]10
  Названия блюд: картошка с галушками, капуста с пюре (картофельным).


[Закрыть]… Во сне он пытался подсказать маме, зачем все подавать за раз, к завтраку, надо бы еще оставить и на ужин, и на завтра, но мама его не слышала, а несла и несла все на стол. Он так не желал просыпаться, так не хотелось из сытого сна возвращаться в голодную явь. Ему снился, или это было на самом деле, еще и волчий вой. Проснувшись, он осмыслил происходящее с ним и пришел к весьма плачевному выводу: он голодный сам, не ел уже несколько дней, а рядом где-то, возможно, пока еще только возможно, такие же голодные волки. Он машинально проверил, на месте ли ржавый и тупой нож, которым он так еще и не попользовался, если не считать операцию с бидончиком, но расстаться с ним он не согласился бы и за большой кусок хлеба, даже сейчас.

Фроинд

Прошел долгий голодный день. Наступила теплая ночь, которая не прибавила сил и не утолила голод. Проснувшись на следующий день, Роберт обнаружил, что солнце стояло уже высоко, в полуденном зените, а он все спит на своей импровизированной постели и у него нет никакого желания подниматься. Более того исчезло напрочь чувство голода. Ему richtig[11]11
  Зд.: сильно.


[Закрыть] нездоровилось, у него был жар – его то знобило, и он укрывался всем своим тряпьем, то становилось жарко, и он раскрывался снова. В довершение ко всему в последующую за днем по странной традиции ночь пошел снег, мелкий и колючий, который больно бил по лицу. Он временами впадал в забытье, но, когда возвращался снова в реальность, первой его заботой было накормить костер дровами. Благо, что он какой-то запас сумел сделать, но его не хватило надолго, а подняться со своей постели для того, чтобы заготовить новую порцию, сил не было совершенно. Из забытья он стал возвращаться все реже и все реже вспоминать про дрова. Его костер окончательно погас, в бидончике оставшаяся вода покрылась корочкой льда. Роберт угасал. Он бредил рыбалкой, приносил свои извинения за свою черную неблагодарность, за кражу таким на редкость любвеобильным сердечным людям с того безымянного разъезда, гонялся со своим ножиком за своими обидчиками – пацанами с безымянной станции; то он боролся с непокорным огнем в вагоне, а то возвращался в раннее детство, когда он едва делал первые шаги, говорил первые слова. Он так долго молчал, ему так хотелось говорить-говорить… Ему было тепло и сытно, тепло и сытно. Сухо, уютно, тепло и сытно. Но вдруг он почувствовал мокрое и холодное прикосновение к своему лицу. Стоило неимоверных усилий открыть глаза. Когда ему это удалось, он увидел нос к носу огромную мохнатую морду, которая лизала его лицо и при этом жалобно поскуливала. Испугаться у Роберта не было никаких сил, первой мыслью должна была стать неутешительная – перед ним голодный волк, нашедший добычу. Нет, Роберт сразу понял, что это чудище есть собака и это чудище спасло его от неминуемой смерти или хотя бы отодвинуло приближение ее на неопределенный срок, от смерти, которая уже раскрыла свои широкие объятия. Чудище нуждалось в помощи человека. У чудища-собаки тоже были далеко не лучшие дни ее жизни. Как и ее морда, вся остальная она была соответственных размеров, тоже огромной, однако это ее не спасало от всевозможных собачьих неприятностей.

Роберт от этих собачьих нежностей мало-помалу пришел в себя, что было сделано с крайней неохотой. Ему уже было хорошо там, а в этот голодный и холодный мир он возвращаться никак не хотел. Собака стояла перед ним и тихонько жалобно скулила – «помогите». Он оглядел ее – она была изрядно потрепана, очевидно, в драках не на жизнь, а на смерть. Но самое плачевное было то, что вся ее шерсть была в репейниках, которые настырно цепляли свое семя на всех мохнатых и волосатых, но методы распространения семени одних нередко становятся проблемами для жизни других, поскольку все это взаимодействие происходит на одном уровне, в одной плоскости.

Вернемся к несчастной собаке и вряд ли более счастливому Роберту. После медленного и мучительного возвращения он принялся за дело. Стал вырезать, выковыривать из длинной и густой шерсти собаки все эти репейники, которыми она была покрыта с ног до головы, с головы до хвоста, вдоль и поперек, не было от них абсолютно никакого свободного места. Собаке любое ее движение причиняло боль. Ах как пригодился ржавый и тупой нож. Собака, а точнее пес, как установил Роберт во время этой операции, саму эту болезненную процедуру переносил терпеливо, иногда поскуливая от боли, но не предпринимая ни малейших попыток убежать или укусить обидчика. Роберт начал с головы и, добравшись до хвоста, обнаружил, что тот в середине имел открытый перелом, и конец хвоста держался практически только на шкуре, в открытой ране копошились черви. Четырнадцатилетний пацан, этот мальчик, принял единственно правильно решение, предпринял спасающую жизнь ампутацию. С этой целью он вынул из потухшего огня головешку, положил на нее хвост собаки, поставил на него тупой ржавый нож, и второй такой же головешкой ударил со всего маху по ножу. В этот удар он вложил все свои силы. Операция прошла успешно. Пес рванул было наутек, но тут же вернулся, зализывая свой хвост и облизывая руки Роберту, при этом порываясь лизнуть его и в лицо, с переменным успехом. Таким образом пес лишился не только своего хвоста, но и значительной части своего зимнего одеяния. Он безропотно дал замотать остаток хвоста в тряпку, которую вырвал из подкладки своей телогрейки юный хирург. Как и Роберт, это было голодное создание, которое остро почувствовало голод некоторое время спустя после освобождения от болячек…

Костер давно потух, спичек больше не было. Но тут Роберт вспомнил, что во время ампутации головешка, которой он ударял по ножу, была теплой. Сразу он не придал этому значения, а теперь вспомнил. Он взял головешку в руки – закрученный-перекрученный ствол деревца. Она действительно была теплой. Он попытался при помощи ножа добраться до недр деревяшки; ценой огромных усилий удалось ее если не расколоть, то надколоть, в середине он обнаружил еле-еле тлеющий огонек. Мальчик принялся дуть на него. Дуть пришлось долго, огонек все никак не хотел возвращаться к жизни. Роберт все раздувал и раздувал огонек, даже голова закружилась. Наконец ему удалось вернуть к жизни источник тепла, и это его очень приободрило. Костер снова был в порядке и щедро дарил тепло, но это не наполняло желудок. Роберт подобрал все еще кишащий червями обрубок хвоста собаки, взял одного из них и, преодолевая отвращение, положил в рот, тут же сморщился и выплюнул. Ножом снял шкуру с хвоста и отряхнул червей на землю. Пес, наблюдавший за сценой, нехотя подошел и принялся слизывать их с земли, при этом громко чавкая, будто жует большой кусок мяса. Освободив обрубок от шкуры, Роберт насадил его на палку и расположил над огнем. Когда он решил, что ужин готов, принялся тщательно обгладывать позвонки, когда они становились полированными таким образом, он их отдавал псу и тот их проглатывал. Когда он справился с этим занятием, с вожделением взглянул на остаток хвоста на собаке и пожалел, что отрубил его не под самый корень. Пес, словно угадав его мысль, поджал хвост и убрался в сторону. Человек и собака провели ночь вместе под одним одеялом – пуховой шалью, прижавшись друг к другу. Проснувшись следующим утром, Роберт стал разговаривать с псом:

– Ну что мы теперь будем делать, Retter[12]12
  Спаситель.


[Закрыть], как прикажешь тебя называть?

В ответ пес вилял остатком хвоста и преданно смотрел в глаза своему спасителю.

– Спасителем… нет, не пойдет. У нас один Спаситель. Ты будешь Freund[13]13
  Друг.


[Закрыть] (Фроинд).

К ночи пошел дождь. Крыша хотя и мало, но все же спасала от влаги, как обитателей угла, так и костер, который Роберт аккуратно подпитывал дровами. Он ослаб основательно и от болезни, и от голода. Жар прошел, но слабость была неимоверная. Он бы больше уже не поднимался со своего ложа, если бы не нужно было дрова для костра добывать. А для этого необходимо уходить с каждым разом дальше и приносить их получалось меньше, поскольку саксаулы отдавали их еще менее охотно, и теперь целый ствол Роберту притащить к костру не хватило бы сил, даже если бы он обнаружил свободно лежащий, выкорчеванный. Он и Фроинда приспособил для заготовки дров. Пес оказался на редкость сообразительным, верным и покладистым и не отходил от Роберта ни на шаг, покорно волоча приделанные к нему коряги вслед за своим хозяином. В очередной раз в поисках дров Фроинд остановился у одной норки и принялся лапами разрывать землю, но она оказалась плотной и не поддавалась. Роберт вспомнил, как они с другими мальчишками когда-то вылавливали из нор сусликов, но сейчас октябрь, а может быть, даже ноябрь, они все в спячке. Фроинд наверняка своим собачьим нюхом учуял в этой норе такого суслика. Лужи после дождя были повсюду, и, сходив за своим бидончиком, Роберт принялся за дело. Ему пришлось раз 10–12 ходить от лужи к норе и обратно, при этом он наказал Фроинду сторожить добычу. Наконец его усилия принесли свои плоды – выскочил из норы и попытался удрать один суслик, за ним следом другой. Второго Роберт успел схватить за загривок, а первого настиг Фроинд. Восторг был полный у обоих, они обрадовались добыче несказанно, ведь она спасет их жизни! Свою порцию Фроинд уплел полностью, без остатка, вместе со всеми костями и шкурой. Роберт пристроил бидончик над костром, располовинил своего суслика, сняв предварительно шкуру и выпотрошив внутренности, все это тут же слопал Фроинд. Бросил обе половинки в кипящую воду и принялся ждать. Бульон получился наваристым. Мясо было вкусно, хотя и без соли, но зато на соленой воде из «соры», это было такое наслаждение, снова поесть спустя столько долгих голодных дней. За один раз он все есть не стал, оставил на завтра, хотя голод и не утолил. Ему на память пришли рассказы о голоде тридцатых годов, когда пережившие это время люди, жадно набросившись на еду, умирали от того, что отвыкший от пищи организм не справлялся.

Впервые за много дней он уснул почти здоровым сном и в тепле. Проснувшись, сразу бросил взгляд на свой бидончик. Возле него крутился Фроинд. Крутился – да, но прикоснуться к нему не посмел. Роберт проникся благодарностью к верному псу, ведь даже у обученных животных, когда дело касалось еды, отступали все нормы морали. Нет, завтрак был цел. Роберт подкинул дров в костер и пристроил импровизированную кастрюлю. Насладившись едой, он голову и кости отдал Фроинду, тот их мигом проглотил снова без остатка. Впереди был день, полный надежд на новые охотничьи трофеи. Но труды были и в этот, и в следующие дни напрасны, да и вода либо кончилась в лужах, либо замерзла, вперемешку с грязью. Опять наступал голод, и наш юный герой приуныл. Он решил двигаться. Оставаться на месте – верная гибель. И он пошел. Фроинд по-прежнему не отходил от него ни на шаг. Они спали вместе, согревая друг друга. Тепло они утратили, хотя и брали с собою тлеющую головешку, но огонь в ней оказался не такой долгожитель, как в той, из которой его удалось раздуть. Фроинд где-то раздобыл мертвую вонючую ворону, но Роберт отказался это есть. На очередное голодное утро уже не было сил встать, и они остались лежать до вечера и снова до утра. Роберт погрузился в забытье, сквозь которое услышал неистовый лай собак, где-то далеко-далеко, во сне или наяву, он не мог различить. Вернувшись неохотно «оттуда», обнаружил, что здесь, прямо чуть ли не на нем самом, шла отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. Четыре здоровенных откормленных пса со всех четырех сторон нападали на Фроинда, а тот отчаянно отбивался, стараясь в то же время защитить своего хозяина, в чем нужды в общем-то не было, собаки проявляли свой собачий интерес только к Фроинду. Дела его были плохи, и Роберт хотел броситься в защиту с отчаянными криками, но вместо крика получился слабый стон, да и на ноги подняться сил не хватило. Собак это особо не впечатлило, и они продолжали терзать Фроинда. Наконец, раздался конский топот и всадник окрикнул своих собак. Те неохотно, рыча и скалясь в четыре собачьих пасти, оставили Фроинда в относительном покое. Фроинд пострадал изрядно и, расположившись около своего хозяина, принялся зализывать раны, рыча и скалясь в ответ на собак, которые то и дело порывались в бой, но хозяин держал их под контролем.

Хозяином собак оказался юноша лет 16, который спешился и подошел к Роберту, что-то говоря по-казахски вперемежку с русскими словами. Роберт ничего не понял и сразу включился в свою роль глухонемого, но ему как-то стало не по себе, голова закружилась, и он потерял сознание…

Карл[14]14
  Косвенные указания на судьбу Карла нашлись в одном историческом документальном источнике: книге Вольтера Герхарда Андреевича «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы» (Обществ. Акад. наук рос. немцев – издание 2-е доп. и испр. – М.: ЛА «Варяг», 1998. – 416 с.) Спасибо автору этого колоссального труда!


[Закрыть]

Контингент был пестрый, или все же не особо пестрый. Немцы, главным образом из «рабоче-крестьян» и преимущественно с Поволжья, а оттуда вообще исключительно из крестьян. В основном рядовой и сержантский состав срочной службы, призванный в ряды Красной Армии перед войной, но были и профессиональные военные, офицерский состав. Особенно был активен один летчик, старший лейтенант, Адольф Нойманн (надо же, как не повезло с именем авиатору), который, как и остальные, был снят с фронта, но, в отличие от этих остальных, отказывался снимать офицерские знаки отличия. Даже когда им выдали молотки и гвозди и они соорудили себе примитивные сани из молодого кругляка, в предстоявшем марш-броске он взял руководство на себя, если не считать сопровождавшего их конвоя.

Марш-бросок предстоял длиной в 180 км. Еще здоровые служаки преодолели его если не с легкостью, то без потерь, наивно полагая, что это и есть самое страшное испытание. По пути им встретился старик, который сказал: «Туда идут тыщи, а возвращаются единицы!» Эти слова запали глубоко в душу Карлу. Себе он сказал: «Я буду в числе этих единиц, обязательно, ради сына, ради жены, ради мамы и остальных…»

Лесозаготовительные лагеря Усольлага. Один из них «Тимшер», в котором осталась половина их отряда. Карл и остальные проследовали до лагеря «Чельва». Эти два лагеря, как и множество других, располагались по берегам небольших рек бассейна Камы. Высадившимся в «Тимшере» повезло меньше, им начинать пришлось практически с нуля, а лагерь «Чельва» был уже обжит, обустроен зэками, преступниками: ворами в законе, вне закона, убийцами, насильниками, прочими уголовниками, как и политическими, настоящими, но больше мнимыми «врагами народа», и прочими случайными и не совсем, безвинными и не очень безвинными, но страшно виноватыми жертвами ГУЛАГа.

Предыдущий контингент отправили обживать другие места или милосердно позволили умереть в штрафбатах, а лагерь получили в свое распоряжение старший лейтенант Красной Армии Адольф Нойманн, в прошлом рядовой этой же конторы Карл Шмидт и сотоварищи. Дела поначалу шли не так уж чтоб совсем паршиво. У них было их войсковое начальство, их собратья по оружию были их конвоирами, да и кормили как военных. Но это продолжалось недолго. Конвой сменил НКВД, который гайки закрутил так, что дышать стало трудно. Изнурительная работа на лесоповале, при выполнении непосильной нормы, 600 граммов хлеба и пустая баланда. Энкавэдэшники сразу указали место своим подопечным: «фрицы», «фашистские выродки» и т. п.

В наследство от зэков, кроме колючей проволоки в три ряда и расположенной между ними «запретки», с вышками по углам, получили низкие приземистые бараки, примерно на 300 человек каждый, с глиняным полом, со сплошными двухъярусными нарами по всей длине барака, никаких матрацев и одеял. Посередине стояла буржуйка, которая слабо обогревала барак, с трудом удерживала температуру немногим выше нуля. Домашняя одежда, в которой прибыл контингент, никак не соответствовала уральским морозам – если бывало минус 30, считалось тепло. Нередко бывало и за минус 50. Одежда изрядно поизносилась, в ней и работали, и спали, и ходили в столовую, есть «палянту». Чувство голода никогда не оставляло. Карл, как и все его коллеги, не был способен ни о чем другом думать, кроме «что бы закинуть в желудок, как его обмануть…» Пайку хлеба можно было раскрошить в баланду и варить ее, пока она полностью не разойдется. Получается что-то вроде пойла для свиней, роскошное блюдо. Но тогда не будет пайки к этому «супу», надо разделить ее минимум на два раза, хорошо бы на три, но это уж точно не получится. Если взять с собой на работу обе части, то не устоишь перед соблазном и съешь ее еще до ужина, и тогда точно не уснуть до утра. А если оставить в бараке, могут стащить, «скрысятничать», а это равносильно катастрофе. Перед такой дилеммой стоял каждый трудармеец каждый день. Обленившиеся повара иногда брали на подмогу желающих, тогда те могли поживиться со дна огромных кастрюль хорошо проваренными рыбьими костями, парой кусочков турнепса или горошин, но такое везение выпадало крайне редко.

Выдача пайки хлеба утром – это самое ожидаемое и волнительное мероприятие дня, его приносят бригадир с помощниками, и каждый старается так занять очередь, чтобы досталась горбушка с довеском, хорошо пропеченная, тогда и хлеб легче, соответственно и пайка побольше. Когда кто-нибудь умирал, факт смерти старались скрывать, чтобы хоть раз или два за покойников получить пайки. Первыми загибались здоровяки, они могли работать за троих, но им надо было и соответствующее питание. Выдаваемый утром хлеб они съедали тут же, не дойдя даже в это же время к выдаваемой баланде. Каждый вечер была уха цвета кирзовых сапог, этакая жижа, чуть погуще воды из-за плавающих в ней рыбьих глаз, костей, чешуи, если повезет, жабер, и больше ничего. Деликатесы на обед и завтрак готовились из брюквы, иногда наблюдались горошины, но не в каждую миску попадали. Карл не был особым здоровяком, но и не самым щуплым. Щупленьким он стал за пару месяцев, а к весне «доходягой». Лейтенант Адольф все пыжился организовать партячейку среди трудармейцев, комсомольский кружок и прочие авантюры, но Карл, будучи комсомольцем, на все махнул рукой: «Я же не собака лизать бьющую меня руку…» Зиму пережили и лейтенант Адольф, и Карл Шмидт. Первый все-таки расстался со своими офицерскими знаками отличия, да и организаторская спесь поубавилась.

– Может, хватит уже ж…у рвать! – как-то сказал Адольфу Карл.

– И действительно – хватит, для чего?! – согласился с Карлом Адольф.

Весна сорок второго, такая поздняя, пришла и в северные края необъятной родины. Лесозаготовками стало заниматься невозможно, но отверженному народу в общем и каждому члену этого народа, дожившему до весны, это не означало отпуск. Работу продолжали с двумя выходными… один на седьмое ноября, другой на первое мая. Советское начальство имело большие виды и посредством этой бесплатной рабочей силы, в свободное от лесозаготовки время создавала инфраструктуру. Так Карл попал на строительство ветки железной дороги. Энтузиазм старшего лейтенанта Адольфа кончился, всякие партячейки и комсомольские дела прекратили свое существование из-за их абсурдности, а на работу продолжали водить как на праздник, под конвоем. Норма есть – есть 600 граммов хлеба, нет нормы – урезана пайка, за любую провинность могли вырезать из талона на питание дневной или недельный паек, и тогда приходилось действительно туго, оставалась одна баланда, которую даже не ели ложками, а пили через край алюминиевой чашки.

Старший лейтенант держался, хоть и превратился в привидение, качаемое на ветру, сила духа – большое дело, но эта сила не наполняет желудка, не восполняет затрачиваемые калории, отдаваемые во имя победы. Ах если бы будущие победители хотя бы сносно кормили, насколько больше бы было сделано, произведено для их триумфа, вылито брони для танков, заряжено снарядов, повалено деревьев для блиндажей… Как приблизило бы это день победы и сократило число жертв среди победителей. Но «за ценой никто не постоял». Явно среди победителей были вражеские элементы, или, как минимум, тупорылые бараны, упертые рогами в землю, в руководстве, на всех уровнях, и прежде всего всей страны.

Не нашлось второго Ленина во Второй мировой, в отличие от первой. Во время Первой мировой финансировали авантюриста, и его успех превзошел как все ожидания, так и не ожидания. Кто бы из финансирующих мог подумать, что эта сила, вопреки всем «цветным» террорам, учиненным этими «цветными» (читай – красными), способна противостоять такой организованной и вооруженной до зубов военной машине.

Поначалу у большевиков было мало танков и самолетов, зато у них был козырной туз в руках – пушечное мясо, причем в изобилии, и даже приветствовался такой драматизм в развитии событий, дабы жертвы войны затмили все другие преступления. От человеческого материала избавлялись всеми средствами еще со времен кровавой Октябрьской революции непрерывно, без передышки, по сорок первый. В некотором смысле им была как раз на руку эта война. Когда есть внешний враг, это объединяет, отвлекает от внутренних проблем, которых было более чем достаточно. Взять хотя бы голод 1921 года или еще более сильный голод 1933-го. Конечно, нежелательно, когда на кон поставлена собственная задница, гомосексуализм не приветствуется, особенно среди кавказских народностей, но тут был факт налицо – внешний агрессор, еще конкретней: факт на всю морду этого лица.

Как неосмотрительно родиться немцем в России, да к тому же в начале XX века, в высшей степени неосмотрительно. Да еще и имя Адольф получить, это уже вообще ни в какие рамки не вписывалось. Он родился, когда главному Адольфу было 10–12 и он ничего еще не натворил, может, у соседа яблоки воровал или подрался с другим соседом, но такие грешки не в счет, кто из нас вырос без этого. Кто же мог предположить, что этот Адольф так опошлит это имя. А Иосиф – ничего, не опошлил, как ни старался. Наверно, тут немалая заслуга другого Иосифа, библейского, проданного братьями в рабство в Египет, который такой задел непорочности своей порядочностью дал этому имени, что будь еще три таких тирана с именем Иосиф, все равно не опошлили бы.

Но вернемся к несчастному Карлу и русскому Адольфу, не более счастливому, чем его коллега. Эти двое решились на побег, дальше ging einfach nicht[15]15
  Не могло так продолжаться.


[Закрыть]. Куда идти, без еды, без теплых вещей, еще в пору холодной весны? «До лета не дотянем», – поняли оба.

Перехитрить конвой оказалось не так трудно, как они предполагали. Кругом на сотни километров тайга, и если даже кто-то сбежит, конвой относился к своей задаче, поставленной партией, спустя рукава. В день побега они работали на строительстве железнодорожной насыпи и, улучив момент, нырнули в тайгу. Дневная пайка хлеба приказала долго жить, не дожив до обеда. Ягод в лесу еще нет, а цветочки малопригодны для еды, но на безрыбье и рак – рыба…

Далеко от лагеря они уйти не успели, и Карл вызвался пойти раздобыть чего-нибудь съестного в домик, стоявший около путей, очевидно – домик стрелочника. Русский Адольф остался ждать в лесу. Карла накрыл стрелочник Пантелеев. Вместо того чтоб накормить несчастного, лично отвел его и сдал властям, несмотря на все уговоры Карла, тщетно ожидающего помощи от товарища. У Пантелеева в руках было ружье наперевес, бравый лейтенант был перепуган до смерти, и в этот раз не проявил никакой инициативы для спасения своего товарища по несчастью – когда его этот стрелочник Пантелеев проводил у него под носом, предпочел не высовываться. Невероятно, но побег Адольфу удался, более того, он добрался до «большой земли», остаток войны и какое-то время после нее был на нелегальном положении. Всю оставшуюся жизнь казнил себя за малодушие. Но не будем забегать вперед. Когда они прошли мимо, Адольф остался в своем «схроне». Однако к вечеру он обрел мужество. Дождался стрелочника и опустил ему тяжелый предмет на голову. Присыпав труп листьями, разжился его одеждой, в кармане обнаружил приказ начальника о награждении его, стрелочника Пантелеева, ста рублями (которых в карманах не было) за проявление бдительности и сдачи опасного немца Карла Шмидта властям. В его стрелочном домике лейтенант разжился кое-какой едой, что было решающим в его дальнейшем тяжелом путешествии, а также документы на имя Пантелеева, которыми он пользовался еще долго после войны. Это был человек чести, несмотря на его минутную слабость, возьмем на себя смелость утверждать это. Он дал себе слово, что доставит родным своего товарища вести о его гибели, если выживет. И покажет эту бумажку, которая красочно демонстрирует цену жизни опасного немца Карла Шмидта, или любого другого опасного или неопасного советского гражданина. 100 рублей – это много, притом что булка хлеба тогда стоила 200 рублей. Стрелочник Пантелеев так и не получил свои 100 рублей, а Карл Шмидт был расстрелян. Труп его брошен в овраг, в кучу к другим промерзшим, еще не оттаявшим трупам. А когда земля вместе с покойниками достаточно оттаяла, этот овраг присыпали землей, во избежание распространения заразы. Могилу Карла не нашли никогда.