Текст книги "Балапан, или Как исчез из России один народ"

Затишье

Барнаул встретил Роберта холодным дождем, после Киргизии ему так неуютно показалось, и он уже захотел обратно. Его не встречал никто. Он любил делать Überraschungen[23]23
  Сюрпризы.


[Закрыть] и не сообщал о своем приезде. Сильвия не узнала его, ее Нахтигальчика не было дома, но на выручку ей пришла Эмма, которая с криком «Роберт!» бросилась ему на шею:

– Ты такой видный мужчина стал, Роберт, – сказала она, отодвигая его, чтобы оглядеть с ног до головы, и потом снова обнимая. Тогда и Сильвия дала волю своим чувствам:

– Роберт, как я рада!..

– А где же твой Нахтигальчик? Ты без него как-то неполноценно смотришься.

– Нахтигальчик на месте, скоро будет.

Вечером собралась вся семья, весь ее остаток. Говорили-говорили… и проговорили всю ночь напролет, никто не хотел ложиться спать, жалко было уходящий день, принесший столько радости сквозь боль утрат. Вспоминали счастливое детство, родителей, Geschwister[24]24
  Братьев и сестер.


[Закрыть], друзей и знакомых, тех, кого уже нет, и тех, о ком не знали ничего. Родина запомнилась садами с яблонями, ветки которых были увешаны спелыми яблоками, своей тяжестью склонив их до земли, корова Марта, с шершавым языком, шершавость которого можно было почувствовать, когда ей давали из рук какие-нибудь Lekerli[25]25
  Вкусности.


[Закрыть]. Вспоминали о том, как они детьми играли в школу – маленький Роберт, еще не научившийся толком писать, не хотел быть учеником, а хотел быть учителем и ставил старшим, Сильвии и Амалии, колы с хвостиком в другую сторону. Роберт восторженно рассказывал о Киргизии. Он один из всех своих родных, возможно один изо всей нации, мог свободно передвигаться по стране, а остальные были под надзором НКВД, «под комендатурой». Хотя и жили без конвоя, но им надо было каждый месяц отмечаться.

После восторга встречи, как водится, опять потекли будни. Все были заняты делом, ходили на свои работы. Замужние-женатые вечером предпочитали оставаться в узком кругу семьи. Незамужние Эмма и Нелли уходили на разные посиделки-товарочки. Эмма не любила эти мероприятия, но Нелли не отпускали одну, и та уговаривала ее каждый раз идти ради нее.

По субботам Роберта радушно принимали Семиугловы, да и Нахтигали были ему рады, если он оставался дома. А под выходные, когда никому не надо было на работу, засиживались за полночь. Темы для бесед были самые разные. Александр Нахтигаль, как и Сильвия, неохотно рассказывал про свою трудармию. Если и говорил что-нибудь, то ответами на наводящие вопросы, да и то лаконичными или даже сухими. Даже на застолье, когда алкоголь развязывал языки, он оставался немногословен. Вопреки немногословию, в результате нескольких таких мероприятий, у Роберта сложилась ясная картина о трудармии: холод, голод, комары и вши, изнуряющая работа и трупы, трупы, трупы. Люди, придавленные «коллективной виной», виной в том, что им «посчастливилось» родиться немцами.

В один из вечеров подняли тему насекомых-паразитов. Нахтигаль рассказал, что от вшей не было спасения. Его бывало так заедали, что он снимал одежду и, положив на камень, другим камнем стучал по всем швам-вшам, а в это время его обнаженное тело заедали комары. Зимой холод – некуда деться от него, летом – комары, а вши и зимой и летом. Нахтигаль был человек поверхностный и совсем не философ, рассуждать на высокие темы ему вообще было недосуг. Любое его размышление заканчивалось на подруге всей его жизни und das ist gut so[26]26
  И хорошо, что это так.


[Закрыть]. Роберт пытался его вызвать на беседы о стране, социализме-коммунизме и так далее, но тот больше отмалчивался. Другое дело Семиуглов. Этот имел по любому вопросу свою точку зрения, из осторожности не со всеми ей делился, но для брата жены делал исключение. Он его считал бо́льшим, чем просто родственником, а другом, после такого содействия в деле женитьбы. Роберт отвечал ему взаимностью. Хотя так близко, как со Степаном Еременко, они не сошлись.

Так беседовали они однажды. Роберт:

– Вот ты воевал, Петро, а за что?

– Как за что, понятное дело, за родину!

– А как ты считаешь, правильно сделали, что депортировали наш народ с Волги?

– У меня нет ответа на этот вопрос, правда нет.

– Ты тоже думаешь, что наши стали бы помогать Гитлеру?

– Я предпочитаю не иметь мнения на этот счёт, – понимая, куда клонит Роберт, ответил Пётр.

– Да… страусиная политика, голову в песок, – заводился всё больше Роберт.

– Я не хочу думать крупномасштабно, у меня от этого начинает болеть голова и случается несварение желудка. У меня есть семья, я хочу в ней максимально изолироваться от всех безобразий, которые происходят в этом мире. Это неприемлемо для тебя, Роберт?

– Да приемлемо, Петро, приемлемо… Наверное, меня тянет на эти темы, потому что я пока ещё не завёл семью. И ещё у меня просто какая-то тупая ярость, наряду с чувством безысходности и беспомощностью.

– Скажу откровенно, Роберт, мне многое не нравится в политике нашей партии, я поэтому и не хочу вступать в неё, хотя вступив в её ряды, возможно было бы проще сделать карьеру, проще жить можно было бы. Но сама марксистко-ленинская идея построения коммунизма кажется мне заслуживающей внимания и когда-нибудь, в отдалённом будущем, может быть, наши правнуки или даже внуки будут жить в таких условиях. А почву, фундамент для их счастливой жизни создадим мы.

– Тут налицо связь двух народов, русского и немецкого, через этих двух приятелей, теоретика Маркса и практика Ленина.

– Да! И что мне, как патриоту моей страны, особенно нравится, что такую грандиозную революцию первыми замутили мои соотечественники.

– А меня как-то не особо радует, что всю эту нелепую теорию выдвинул соотечественник моих предков, – отозвался задумчиво и с сарказмом Роберт.

– Что бы там ни было, я патриот своей страны, умирать за родину, если коснется, готов, – с некоторым апломбом произнёс Пётр и продолжил без него, – хотя и без особой радости.

Амалия, хлопотавшая в кухне, краем уха слышала разговор, она сказала:

– Я читала у Льва Толстого, что патриотизм – чувство безнравственное.

– Это у какого Толстого, того, который написал «Войну и мир»? – блеснул своей эрудицией Роберт.

– Он много чего хорошего за свою долгую жизнь написал, это был плодовитый писатель. Среди прочего, он изобличал Православную церковь, что они руководствуются не Библией, а своими догматами. Толстой с уважением относился к Библии, он даже переводил, нет, не то чтобы переводил Евангелия… в общем, его труд называется «Соединение и перевод четырёх Евангелий», за который он и был отлучён от церкви и предан анафеме. Что касается отношений Льва Толстого и церкви, такое советская власть с удовольствием печатает, и скорее всего благодаря этому и осталось незамеченным цензурой, случайно прошло и это. Эта книга у меня есть, я ее из школьной библиотеки взяла. Хочешь, Роберт, я прочитаю целиком всю цитату?

– Конечно, хочу, я же до сих пор думал, что я один такой непатриот, и мне было так одиноко, но при такой мощной поддержке…

– Таких людей называют космополитами – это люди, ставящие общечеловеческие ценности выше интересов собственной страны, – говорила Амалия, в это время снимая с полки книгу, быстро отыскав нужную страницу, видимо там была закладка, продолжила тему читая:

– «Патриотизм – чувство безнравственное потому, что вместо признания себя сыном Бога, как учит нас христианство, или хотя бы свободным человеком, руководствующимся своим разумом, всякий человек под влиянием патриотизма признает себя сыном своего Отечества, рабом своего правительства и совершает поступки, противные разуму и совести. Патриотизм в самом простом ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде».

Роберт слушал внимательно и во время чтения его глаза все больше округлялись от удивления, как Амалия закончила читать, он с восторгом произнес:

– Ну надо же, как он конкретно сформулировал мои смутные мысли, какие правильные слова он нашел. Я думаю об этом постоянно и предполагал, что для выражения моих мыслей словами, этой точки зрения, понадобится длинный рассказ, а здесь в двух предложениях четко, ясно, конкретно, по существу и по делу…

– Меня удивляет, как такое возможно было пропустить цензуре, ведь если такое примет на вооружение народ, то и на войну посылать некого будет.

– Ты права, Амалия.

Выходивший и вновь вернувшийся Семиуглов, видя возбуждённое состояние Роберта, спросил:

– Пропустил я что-нибудь важное?

– Да, мы тут цитату одного великого о патриотизме вычитали, – ответил Роберт.

– Ну ошибаются все, в том числе и великие, людям свойственно ошибаться, это мы унаследовали от предка, Адама.

– А ты разве не атеист, Петр?

– Я умеренный атеист, то есть временами, когда меня Аля убеждает в обратном, я не атеист, когда общаюсь на стороне на эту тему, я снова атеист, у нас атеистическая страна, а я патриот.

– И это твой серьезный недостаток, я о последнем слове.

– Мальчики, лучше не выяснять, кто есть кто, а то еще поссоритесь, мне меньше всего хотелось бы этого.

– Нет, Аля, что ты, каждый имеет право на свою точку зрения, – примирительно сказал Семиуглов.

– Он прав, – подхватил Роберт.

– Прав-то прав, да вот в нашей стране все должны думать одинаково, а еще лучше не делать этого совсем, они сами хотят за нас думать.

– Аля… у стен есть уши.

Они помолчали какое-то время. Потом Роберт и Петр одновременно заговорили и тут же умолкли. Когда история в точности повторилась, курьезность ситуации всех рассмешила. Амалия пришла на помощь:

– Говори ты, Роберт.

– Я вырос в семье казахов. Вернее говоря, стал мужчиной, перестал быть ребенком, – начал он невпопад и сбиваясь. – У них своя культура, она сильно отличается от нашей и русской тоже. Она просто своя, складывающаяся веками и сложившаяся. Не надо им навязывать своих привычек, обычаев, делать насильно атеистами или христианами и тому подобное. Кое-что, может быть, им следовало бы перенять от других культур, и у них, несомненно, есть чему поучиться другим, но это должно происходить добровольно. Не надо ничего навязывать, оставьте решать самим, что принять, а что отвергнуть. А что делается на свете? Социализм, соответственно, коммунизм во всем мире, или если фашизм, то тоже повсюду. «Хрен редьки не слаще». Зачем умирать казаху за СССР? Во имя чего все сыновья Апашки, моей второй матери, погибли? За Сталина, за родину. Да на кой ляд им эта родина? Вряд ли Гитлер бы дошел до Казахстана, а если – хуже бы не стало. Жизнь дороже любого государственного образования – какая разница, как проходят границы? По мне, пусть был бы Гитлер, лишь бы остался в живых мой брат Куныш, а его свои же приговорили за то, что он отказался участвовать в расстреле однополчанина. И приговорил небезызвестный тебе, Аля, Нечипуренко. Он же был начальником конвоя баржи, вместе с которой пропал отец, он же и Карла приговорил.

– Да… мир тесен, заколдованный, замкнутый круг… – Семиуглов пытался возразить по поводу фашистов-коммунистов, но Амалия ласковым жестом остановила его, а сама сказала:

– Надеюсь, Роберт, ты не будешь искать встречи с этим Нечипуренко?

– Ну что ты, Амалия, он недосягаем, как Берия, да и что я ему скажу при встрече?

– Знаю я твой сталинский метод решения проблем «нет человека – нет проблемы», – сказала она так, чтобы супруг не слышал.

– Ну, ты меня переоцениваешь, – скромно ответил Роберт.

– Теперь дадим слово Петруше, – с очаровательной улыбкой повернулась она к мужу.

– Ты опять с запрещенным оружием… – попадая в тон настроению, сказал Петр, имея в виду улыбку Амалии.

– Мы же не в состоянии войны, дорогой, – перебила она его и показала всем видом, что приготовилась слушать. Она всегда со вниманием относилась к тому, что он говорит, даже если говорил то, с чем она была несогласна. Эту манеру слушания она переняла от матери, и таким образом, в числе прочего, она выказывала уважение супругу как главе семьи. А глава семьи, как человек проницательный, замечал это и был доволен «как плуг» (выражение Семиуглова). Он продолжил:

– Любая война – это бессмыслица и полный абсурд. Библия говорит, что человек правит человеком во вред ему. Горе той стране, которой правит бывший раб, это тоже говорит Библия.

– Интересная книга, надо как-нибудь почитать.

– А у меня сохранилась мамина Библия, на немецком, конечно. Ты читаешь, Роберт, готический шрифт?

– Не знаю, но думаю, что справлюсь, я помню из детства кое-что.

– Я тебе отдам мамину Библию, она ей самой досталась от ее мамы, нашей бабушки.

Амалия взяла в руки большую толстую книгу из книжного шкафа и открыла первую страницу:

– Перевод Мартина Лютера, издание 1857 года.

Она передала книгу Роберту, который принял ее с благоговением, как реликвию.

– Ого, ей почти сто лет, но как хорошо сохранилась! Если принять во внимание, что при депортации разрешалось брать с собой так мало и при таких размерах мама ее вопреки всему взяла, это означает, что она для нее много значила.

– Да, брат, мама ей всегда очень дорожила.

– Не так прост готический шрифт, но красив чертовски.

– Роберт, разве можно так о Библии?

– Ох, прости меня Боже, – поднял глаза к небу Роберт полушутя-полусерьезно.

– А ты, Аля, хорошо понимаешь готический шрифт? – спросил супругу Семиуглов.

– Разумеется.

– Вот и научи Роберта!

– Gute Idee[27]27
  Хорошая (идея) мысль.


[Закрыть], – согласился Роберт.

Под настроение сразу приступили к занятиям. Спустя минут пятнадцать Петр пошел спать, а педагог и ученик даже не заметили его уход. В эту ночь Роберт освоил готический шрифт, ему вспомнилось многое из детства, а прочее напомнила Амалия. Она порывалась подарить ему Библию, но тот отказался:

– Ты старшая в семье, пусть будет у тебя!

– Но возьми почитать, сейчас у тебя времени много.

– Хорошо, почитаю. Читать по-немецки, да еще готический шрифт – это для меня напряженная работа, вот по-русски или даже по-казахски – это отдых, наслаждение.

– Кто бы мог подумать, что так будет…

– Я бы почитал и Толстого.

– К сожалению, эта книга библиотечная и мне ее надо сдать.

– Слушай, сестра, а ты знаешь такого автора: Фенимор Купер?

– Конечно, его книги больше для подростков.

– Сможешь мне достать?

– Это просто, Роберт, они есть в школьной библиотеке, только их непременно надо будет вернуть.

– Само собой!

– Толстого можно тоже продлить, но почитай сначала Купера.

Он ушел от Семиугловых, когда небо уже серело. Шел по пустынным улицам Барнаула с чувством примирения со всем человечеством, в первую очередь – с самим собой. Его так обогатила беседа с Амалией. «Какая она умница!» – думал он, с довольной улыбкой переваривая недавний разговор.

Но такие выходные были далеко не каждую неделю – у всех семейных своя жизнь, насыщенная или не очень, и в планы входят разные другие мероприятия, которые требуют времени, и Роберт в эти планы не входил. Он оставался все чаще один, тут еще началась морозная зима, и он заскучал. Дело молодое, ему захотелось женского общества. Зарина так кстати могла бы появиться тут, но была смутная тревога, что пославшие ее к Подопригоре могут спросить о его смерти. Эти люди наверняка узнали о его кончине и могли связать с этим событием ее исчезновение. Поэтому он исключил возможность приезда Зарины. Она бы, конечно, приехала, если бы он ее позвал. Она скучала по своему любимому в Киргизии, а он скучал в Барнауле. Он не задумываясь заменил бы ее другой, но эта другая не попадалась.

На шею к родным он не сел, а наоборот – помогал во всем, делал дорогие подарки, благо кошелек еще не совсем опустел. Определенную сумму, на операцию с Нечипуренко, он оставил у Степана, а то, что имел, – тратил на своих сестричек не скупясь. Особенно нравилось получать подарки Нелли – платья, туфли, кольца, сережки… Весной он подарил Сильвии велосипед. А для Амалии купил детскую коляску и велел Сильвии припрятать до нужных времен.

Весна наступила, одарив все вокруг пышными цветами, и заканчивалась затяжными дождями. От безделья Роберт предпринимал разные авантюры, вплоть до изучения китайского языка, но учиться ему всегда быстро надоедало. Сильвия его звала с собой в лес по травы-муравы, он пару раз сходил, покормил комаров и перестал ходить с ней, ему не очень-то нравились леса. Он полюбил горы и скучал по Киргизии. Его туда тянуло, но он все откладывал поездку, хотел быть полезным сестрам, от которых почти совсем отвык. Хотел восстановить родственную привязанность, что было верным и нужным решением. Он слушал мудрую Амалию, а она именно эти причины и приводила в обоснование доводов, чтобы он не спешил с отъездом.

По возвращении домой после очередной прогулки в лес с Сильвией его встретила Нелли с телеграммой в руке. Телеграмма была от Степана и имела следующее содержание: «Поздравляю днем рождения». Нелли сказала, протягивая телеграмму ему:

– Роберт, я ничего не понимаю, какой-то болван поздравляет тебя с днем рождения, а твой день рождения осенью…

– Тебе и необязательно понимать все на свете, дорогая Нелли, – сказал ей Роберт, легонько щелкнув по носу, – главное, что мне понятно и приятно. И это не красиво – молоденьким девчатам о незнакомых людях говорить «болван», тем более о моих друзьях.

– И что тебе понятно?

– Что меня не забыли и обо мне помнят.

– А при чем тут день рождения?

– Телеграмма – дорогое удовольствие, каждое слово стоит… если тут написать все, что я тебе рассказываю, то никаких денег не хватит, а так – знак внимания, и все понятно.

– И что тебе понятно, – повторила вопрос неугомонная Нелли.

– Все, – закончил разговор Роберт.

Им овладело нетерпение, но он решил уезжать не на следующий день, а прежде подготовить к этому сестер. На все про все он назначил неделю и в этот срок уложился. На вокзале провожали его Семиугловы.

– Шикарный вагон, шикарное купе у тебя, Роберт, – сказал Петр, внеся чемодан в купе.

– Ну дык… – на манер Петра ответил Роберт.

– Смотри, а то привыкнешь.

– А что, плохая привычка?

– Да нет, отвыкать трудно.

– Думаешь, придется?

– Уверен!

– Пожалуй, ты прав.

Они вышли на перрон, где их ожидала Амалия, которая давала ему напутственные слова и просила о скорейшем возвращении. В планы относительно Нечипуренко Роберт ее не посвящал, но эта проницательная женщина догадывалась, что неспроста он засобирался после телеграммы, и просила его быть предельно осторожным, не забывать, что он единственный мужчина в семье – продолжатель фамилии, чтобы помнил о сестрах в своей Киргизии.

Стратеги

В Киргизии, в Каинде, наши знакомцы перезимовали в мире и согласии. Они были поддержкой и опорой друг другу. Отсутствие Роберта, промежуточного связывающего звена, поначалу ощущалось остро. Степан Еременко был не таким уж и коммуникабельным, как хотелось бы Зарине. Она его малоразговорчивость, замкнутость, отсутствие оптимизма справедливо приписывала потере семьи и старалась быть терпеливой. Роберт – совсем другое дело, такой близкий, родной и такой далекий. Она полюбила его всем сердцем, и все ее дальнейшие жизненные планы были связаны с ним, хотя в глубине души были сомнения на этот счет.

Степан был мастер на все руки. Свой дом он к зиме достроил, перестроил, довел до ума, сделал удобным для жилья, а Зарина создала уют, она руководила обустройством по части занавесок-манавесок, постелей-мастелей, как сказали бы местные жители. Эту местную манеру разговора по-русски, слегка отличавшуюся от остальной части страны, она незаметно для себя переняла.

Зимой подвернулся маленький домик, недорогая времянка. Степан занял денег у родных, сколько смог, немного пришлось залезть в неприкосновенный запас, оставленный Робертом на «операцию Нечипуренко», и купил домик для Зарины. Правда, он был изрядно запущен и требовал капитального ремонта, а Степан не хотел вручать ключи от дома в таком состоянии, не придав ему товарного вида. Он ничего не говорил Зарине, пока не привел его в порядок.

Зима выдалась нехолодной и малоснежной. Если и были морозы, то всего лишь пару дней. Такая благоприятная погода существенно упростила задачу ремонта, ускорила его завершение. Он все свое свободное от основной работы время проводил на стройке, а Зарина ни о чем не догадывалась. Наконец, весной работы были завершены – и он привел Зарину в ее дом.

– А к кому мы идем? – спрашивала она по дороге, на что он ничего внятного ей не отвечал. Когда они пришли, он открыл висячий замок своим ключом и отдал его Зарине, та машинально взяла его, а он сказал.

– Он теперь твой!

– А зачем мне этот ключ!?

– Да не ключ, а дом твой, балда!

– Что-о?!

– Дом принадлежит тебе, – подтвердил Степан.

– Ты шутишь…

– Ты же знаешь, что с чувством юмора в последнее время я не дружу…

Ее восторгу не было предела. Она заглянула в каждый уголок, вышла на улицу, осмотрела свои владения, зашла обратно, оглядела все уголки нехитрой меблировки, снова вышла на улицу, накачала колонкой воды, отпила прямо из ведра, нашла ее необычайно вкусной, проделала еще много разных сумасшедших глупостей. Степан наблюдал за ней и был сам едва ли не в большем восторге, чем она. Большее счастье давать, чем принимать – что-то в этом роде говорит Библия, вспомнилось ему сказанное кем-то, когда-то… Ах, как это верно!

– Ну и ну, Степан… предупреждать надо, так можно и рассудка лишиться! Ты в своем великодушии превзошел даже Роберта! Это получается, что у меня есть свой собственный дом! А у меня никогда не было своего дома, родительского я совсем не помню…

– Все будет хорошо, все будет замечательно, потому что все плохое позади.

– Что скажет Роберт, когда приедет? Куда он пойдет жить – к тебе или ко мне?

– Разумеется, к тебе. Я его не пущу.

– Нет, Степан, давлением от него ничего не добьешься, кроме противодействия. Это крепкий орешек, с ним нужно как-нибудь подипломатичнее.

– Согласен, вместе мы сила, но не против Роберта, а для его блага, для всеобщего нашего блага.

– Когда он уже приедет?! Ну почему так долго! Хотя бы письма писал, а то он даже гордится тем, что не любит их писать. Как я скучаю, если бы ты знал… Ой, прости… кому-кому, а тебе хорошо известна горечь разлук, горечь утрат. Но ничего, вместе мы сила!

Помолчав немного, она сменила тему:

– Да и комбат твой слишком долго уже молчит.

– Он ответит, будь уверена…

Первое мая – для советского народа день массового выезда на природу. Степан пригласил ее, и вместе с его родственниками и друзьями они выехали в горы в кузове грузовичка. Перед ее глазами открылась захватывающая картина: красные поля от цветущих маков, куда хватает глаз. Она была поражена этой красотой, но это было далеко не все. Они проехали далее в горы, и на привалках она увидела тюльпаны во всей красе! Огромные красные тюльпаны, растущие повсюду. Они преобладали, именно преобладали, господствовали среди других растений, такие величественные, королевские. Она выражала свой восторг до неприличия по-детски, набрала домой большую охапку этих тюльпанов, и они еще долго стояли, не опадая, в вазах, банках и во всех попавшихся под руку посудинах по всему дому. Лишний повод для сожаления был по случаю отсутствия Роберта, ведь он не видит такой красоты. Что бы она ни делала, она все делала ради Роберта, мысленно представляла себе, как он отреагирует на то или иное произведение ее рук. Даже когда готовила еду, изысканные блюда или менее изысканные, хотя и осознавала, что это есть ему не придется, он же не свалится прямо сейчас на голову. Ее переполняло чувство к Роберту, она жила им, жила ожиданием своего возлюбленного.

Зарина когда-то немного играла на гитаре. Теперь, чтобы заполнить вакуум длинных вечеров, снова стала наигрывать. Взяв в руки инструмент, она извлекала из него странные звуки, преимущественно печальные и вместе с тем оптимистичные, идущие из глубины души инструмента, звуки, не похожие на известные мелодии песен. Получалось, что она сочиняла эту музыку, не обязательно она всегда была красивой, иногда слишком авангардной, и не мелодичной совсем, но большей частью все-таки такой красивой, интригующей, завораживающей. Нот она не знала, в обучении детдомовских детей это было ненужное излишество, научили читать-писать, складывать-отнимать – и достаточно для рабочей профессии. Не всем же быть инженерами и музыкантами, кто-то должен строить и окучивать. И такой рабочей силой должны были стать в Стране Советов детдомовские. Что же, все-таки лучше, чем воспитываться подворотней для преступного мира.

Музыку записать она не могла: что запомнила, то и было при ней, а многое и забывалось. Пробовала писать тексты к рождавшимся песням, но на имя Роберт никак не находила подходящей рифмы, а это имя у нее было чуть ли не в каждой строчке.

Ее музыкальные занятия прервал стук в дверь – это оказался Степан. Вид у него был многозначительный. Они сидели за столом и пили чай молча. Зарина не выдержала:

– Степан, ты так многозначительно молчишь сегодня, давай выкладывай, не томи.

– Да выкладывать-то особо нечего…

– Не считая…

– Не считая того, что комбат приглашает в гости.

– Ты считаешь, что у него есть новости, интересующие Роберта?

– Напрасно он не будет вызывать.

– И когда мы поедем, как сообщим Роберту?

– Я поеду к комбату один.

– Вот так всегда, все без меня решается. А как мы сообщим Роберту?

– Я уже сообщил.

– А как, телеграммой?

– Да.

– Ах, Степан, твоя немногословность иногда действует на нервы! – вышла из себя Зарина.

– Я отправил телеграмму – поздравил с днем рождения.

– Думаешь, он поймет?

– А ты сама так не думаешь?

– Поймет, конечно поймет.

– А вдруг он приедет в твое отсутствие, он же не знает, где я теперь живу.

– Оттуда только один поезд, приходит через день, ты можешь его каждый второй день встречать. Ему будет приятно увидеть тебя на вокзале в день приезда. Я думаю, что за неделю он свернет там все свои дела, плюс три дня на дорогу, так что его можно ждать через десять-двенадцать дней.

– А когда ты сам вернешься?

– Три дня туда, три дня обратно, три дня там.

– А когда выезжаешь?

– Через два часа, – сказал он, взглянув на часы.

– И ты мне говоришь обо всем только теперь?! Я же должна тебя собрать в дорогу, петуха хотя бы зажарить, теперь времени не хватит. Ты специально все так сделал, чтобы лишить меня радости быть тебе полезной, – обиделась она, и… неожиданно слезы хлынули у нее из глаз.

– Твои слезы я записываю на счет Роберта, которые я ему когда-нибудь предъявлю.

– Меньше всего на свете я хочу, чтобы вы из-за меня ссорились.

– Ссоры не будет, сразу мордобитие.

– Ну вот, а говоришь, чувства юмора нет, – сквозь слезы улыбнулась она шутке.

Степан уехал, Роберт не приезжал. Зарине было так одиноко, как не было давно. Бессонница не давала покоя, нередко она встречала рассветы, так и не сомкнув глаз, и поэтому время тянулось еще медленнее. Дни она разделила на летные и пролетные. Летные, когда она ходила к поезду на вокзал, а остальные – пролетные.

На вокзале к ней привязался местный участковый, младший лейтенант Занозин, у которого среди местных была кличка «майор Заносин». Наверное потому, что у младшего лейтенанта, так же как и у майора, на погонах одна звездочка, только с маленькой разницей в величине этой звездочки. Участковый был такой темный, даже местами черный и невзрачный мужичок, форма которого была постоянно грязной. Если даже ее и стирали иногда, приводили в порядок, он сразу же ее приводил в обычное состояние буквально на следующий день. Он как-то «припал на хвост» к этой молодой семье, и все время интересовался, где работает «гражданин Дюсингалиев».

В Каинду с каждым поездом прибывало немного людей, когда два, когда десять человек, и у Зарины каждый раз замирало сердце, если она видела вдали похожую фигуру. Степан вернулся раньше Роберта на два дня, он не добыл адрес Нечипуренко, но у него было место его работы, а это немало.

Роберт был приятно удивлен, увидев Зарину, встречающую его на вокзале, он тоже очень соскучился по своей Зарине и был искренне рад встрече. Это оказалось так приятно – до этого его только провожали, а встречали впервые. Искреннюю радость Роберта почувствовала своим женским сердцем Зарина и была счастлива. Счастье любую женщину делает красивой, а красивых – неотразимыми. Она скрупулезно занималась собой к каждому походу на вокзал, хотела быть обязательно красивой, удивить его своей красотой, и это ей удалось. Роберт даже сделал ей комплимент, чего не наблюдалось в последнее время вообще. Сразу все сомнения ее улетучились. Вместе с прибытием Роберта, этим же поездом, приехали надежность, стабильность, и с этим же поездом уехали неопределенность и пустота.

Зарина устроила пышный обед на следующий день по случаю приезда Роберта, во время которого заявила наигранно торжественно:

– Мальчики, без меня не стройте планов, каких бы то ни было поездок вообще, а по столь долго ожидаемому адресу в частности!

– Зарина… Зарина… – сказал Роберт. – Ты не знаешь, о чем просишь, насколько опасно это мероприятие.

– В деталях, может быть, и не знаю, но представление имею, что не на дружескую встречу вы хотите ехать. Я готова на все, это лучше, чем сидеть и ждать, ждать.

– Нет, Зарина, – сказал Степан, – я против твоего участия в этом деле, оставайся дома, будешь присматривать за хозяйством.

– Присматривать найдется кому и без меня, у тебя, Степа, пол-Каинды родни и друзей. Я поеду с вами и точка.

– Не слишком ли круто ты берешь? – спросил Роберт, начиная злиться.

– Нет, не слишком, – Зарина уже завелась, перешла на повышенный тон, боясь окончательного отказа, и отступать не собиралась, – если вы не возьмете меня с собой, по возвращении, если таковое случится, в чем есть сомнения, меня вы больше не увидите!

– Я не люблю, когда со мной разговаривают ультиматумами, – вышел из себя и Роберт.

– Ребята, давайте успокоимся, – примирительно сказал Степан, – эмоции – плохой советчик в принятии решений.

– Как не поймут эти два болвана, – снизив тон, сказала Зарина, словно обращаясь к невидимому собеседнику, – что без меня им не справиться, – и продолжила, обращаясь непосредственно к ним:

– Ну как вы собираетесь к нему в гости попасть? Если он полковник, его дом находится в том месте, где полно ментов или военных. Вы же не хотите его просто грохнуть на улице, вам же нужна информация от него!

Несмотря на царившее возбуждение, ее разумный аргумент был услышан, и оба начали сдаваться.

Степан спросил:

– У тебя уже созрел конкретный план?

– Скорее направление, в котором двигаться, чем конкретный план.

– Действовать по обстановке, до этого мы бы без тебя не додумались, – съязвил Роберт.

Зарина опять готова была вспыхнуть, но Степан жестом остановил ее: