Текст книги "Достойный жених. Книга 2"

Сердце Мана подскочило при виде нее – и он сам тоже. Если бы не птичья клетка в ее руках, он заключил бы любимую в объятья.

Увы, пока что приходилось довольствоваться ее восторженным взглядом. Чертов попугай, в сердцах подумал Ман.

– Сядь, Даг-сахиб. Как я мечтала об этом счастливом мгновении! – За этими словами тут же последовали подходящие поэтические строки.

Саида подождала, пока он сядет, и только тогда поставила на пол клетку. Птица стала похожа на настоящего попугая, а не на комок светло-зеленого пуха. Хозяйка дома обратилась к нему:

– Сегодня ты был не слишком разговорчив, Мийя Миттху, и я не могу сказать, что довольна твоими успехами. – Затем она сказала Ману: – Ходят слухи, Даг-сахиб, что вы в городе уже несколько дней. Гуляете, должно быть, помахивая этой изящной тросточкой с рукояткой слоновой кости. По-видимому, гиацинт, что еще вчера так радовал господина своим цветением и ароматом, сегодня кажется ему увядшим.

– Бегум-сахиба… – хотел возразить Ман.

– Хотя увял он от нехватки живительной влаги, что дарует ему силы, – продолжала Саида-бай, слегка склоняя голову набок и изящным движением руки накидывая сари на волосы, – именно этот до боли знакомый жест заставлял сердце Мана неистово колотиться с того самого дня, когда он впервые увидел ее в Прем-Нивасе.

– Бегум-сахиба, клянусь…

– Ах, – сказала Саида-бай, обращаясь к попугаю, – почему тебя не было так долго? Даже одна неделя стала для меня невыносимой мукой. Чем помогут твои клятвы цветку, что сохнет в пустыне под палящими лучами солнца? – Внезапно эта метафора ей надоела, и она сказала: – У нас в самом деле стоит жара. Попрошу принести тебе шербета. – Она встала, вышла в галерею, перегнулась через перила и хлопнула в ладоши: – Биббо!

– Да, бегум-сахиба?

– Принеси нам обоим миндального шербета. И непременно добавь в стакан Дага-сахиба немного шафрана: паломничество в Рудхию так его измотало! И кстати, ты посмуглел…

– Меня измотала не поездка, а разлука с тобой, Саида-бай… – сказал Ман. – Жестоко с твоей стороны упрекать меня в долгой отлучке, ведь ты сама отправила меня в деревню! Что может быть несправедливей?

– Если бы Небеса продлили наше расставание, – тихо ответила Саида-бай. – Вот что.

Поскольку в своем письме Ману, пусть сколь угодно нежному и полному любви, она настоятельно просила его подольше побыть в Рудхии, ее последние слова не могли показаться ему логичными.

Однако Мана удовлетворил ее ответ – не просто удовлетворил, а восхитил. Саида-бай фактически призналась, что все это время мечтала поскорей заключить его в объятья! Он едва заметно кивнул на дверь спальни, но его возлюбленная в этот миг смотрела на попугая.

12.16

– Сперва шербет, потом беседа и музыка – а дальше проверим, подействовал ли шафран, – дразнила его Саида-бай. – Или нам не обойтись без виски, что торчит у моего господина из кармана?

Попугай посмотрел на гостя. Увиденное ему явно не понравилось. Когда вошла Биббо с напитками, он крикнул:

– Биббо!

Во властном голосе попугая звенели металлические нотки. Биббо бросила на него раздраженный взгляд. Ман это заметил; его тоже несказанно раздражала эта глупая птица, и они с Биббо понимающе переглянулись, причем горничная – известная кокетка и озорница – далеко не сразу отпустила взгляд Мана.

Саиде-бай было не смешно.

– А ну прекрати, плутовка! – рявкнула она.

– Что прекратить, Саида-бегум? – с невинным видом переспросила Биббо.

– Вот нахалка! А то я не видела, как ты строишь глазки Дагу-сахибу! Живо на кухню и носу оттуда не показывай!

– Соучастник повешен, а главный преступник гуляет на свободе, – сказала Биббо и, оставив поднос на полу рядом с Маном, собралась уходить.

– Бесстыдница! – воскликнула Саида-бай. Потом, обдумав слова горничной, она напустилась на Мана: – Даг-сахиб, если пчела предпочитает раскрывшемуся тюльпану крепкий бутон…

– Саида-бай, ты нарочно передергиваешь, – расстроенно проговорил Ман. – Каждое мое слово, каждый взгляд…

Саида-бай не хотела его расстраивать.

– Пей шербет, – посоветовала она ему. – Я не мозги хочу тебе разгорячить.

Ман пригубил восхитительно вкусный напиток и вдруг поморщился, словно выпил что-то горькое.

– В чем дело? – озабоченно спросила Саида-бай.

– Чего-то не хватает, – сказал Ман, как будто имея в виду питье.

– Чего? Ах эта Биббо! Наверное, забыла добавить меда в твой стакан?..

Ман помотал головой и нахмурился.

– О, я понял! – наконец произнес он.

– Быть может, Даг-сахиб нас просветит?

– Не хватает музыки!

Саида-бай позволила себе улыбнуться:

– Хорошо. Подай-ка мне фисгармонию. Я сегодня ужасно устала – такое чувство, будто четыре дня моего цветенья уже на исходе…

Она не стала, как обычно, спрашивать Мана, что он хочет послушать, а выбрала газель сама и ласково опустила пальцы на клавиши фисгармонии. Через некоторое время Саида-бай запела, но тут ей пришла в голову какая-то мысль, и она замолчала.

– Даг-сахиб, скажи мне… Одинокая женщина – какое место она может найти себе в нашем неласковом мире?

– Конечно, ее должен кто-то защищать, – решительно заявил Ман.

– Но ведь всех проблем простым поклонникам не решить! Да и сами поклонники подчас становятся проблемой. – Она грустно засмеялась. – Кров, налоги, хлеб насущный, бессчетные заботы: у этого музыканта рука отнялась, у того заминдара отобрали землю, этому надо ехать на свадьбу, тот боится, что больше не сможет быть щедр, как прежде, а кое-кому нужно дать образование, приданое, найти подходящего жениха… И так без конца. Без конца.

– Ты имеешь в виду Тасним?

– Да. Да. Кто мог подумать, что к ней начнут наведываться ухажеры? Прямо сюда, в этот дом. Да, представь себе! И именно я, ее сестра и опекунша, должна устроить ее жизнь. Вот Исхак, например, – он теперь ученик устада Маджида Хана и головой витает в облаках, хотя голос его по-прежнему обретается на земле, – он постоянно сюда приходит, якобы проведать меня, но на самом деле ему нужна она. Я забрала попугая в свою комнату. Однако Исхак все равно находит поводы для визитов. Вообще-то он славный человек, но у него нет будущего. Руки ему отказали, а поет он неумело. Даже Мийя Миттху поет лучше! Да что там, жалкая майна[87]87
   Майны (саранчовые скворцы) – палеарктический род певчих птиц из семейства скворцовых.


[Закрыть] моей матушки…

– Есть и другие ухажеры? – спросил Ман.

– А то ты не знаешь! – досадливо ответила Саида-бай.

– Нет, Саида-бай, я к ней равнодушен, честное слово…

– Да не ты, не ты. Твой друг, социалист, задумавший переделать порядки в университете, чтобы занять свое место под солнцем.

Фироз под это описание явно не подходил. Ман растерялся.

– Ну да, наш юный мауляви, учитель арабского. Тот, чьим гостеприимством вы злоупотребили, чьи заветы впитывали как губка, чьим обществом наслаждались все последние недели. Не надо пудрить мне мозги и строить из себя невинную овечку, Даг-сахиб. В этих стенах на вашу невинность никто не купится, ищите покупателей в другом месте.

Ман искренне недоумевал. Рашид ухаживает за Тасним? В голове не укладывается!

Саида-бай продолжала:

– Да-да, это правда! Сей благочестивый юноша, не пожелавший прийти на мой зов, дабы не прерывать чтение священной книги, почему-то вбил себе в голову, что моя сестра в него влюблена, просто обезумела от любви, и потому он считает своим долгом на ней жениться. Коварный и опасный волк – вот он кто.

– Честное слово, Саида-бай, это для меня новости. Я его две недели не видел… – сказал Ман.

Он заметил, как покраснела ее бледная шея.

– Что ж, неудивительно! Как раз две недели назад он и вернулся в Брахмпур! Ты должен был вернуться с ним, а утверждаешь, что приехал недавно!

– Недавно? – воскликнул Ман. – Да я едва успел умыться!..

– Хочешь сказать, он тебе и словом об этом не обмолвился? Очень странно. Маловероятно.

– Ничего он мне не говорил, Саида-бай. Он человек серьезный, даже газели не хотел мне давать. Пару раз мы с ним беседовали о социализме и экономическом переустройстве деревни… но не о любви! Он ведь женат!

Саида-бай улыбнулась.

– Быть может, Даг-сахиб забыл, что в наших кругах мужчины еще умеют считать до четырех? – спросила она.

– Нет, не забыл… Конечно не забыл. Но… тебе такой расклад явно не по душе…

– Разумеется, не по душе! – вспыхнула Саида-бай. – А как иначе?!

– Тасним в самом деле?..

– Нет-нет, я не позволю ей выйти за деревенщину! – продолжала яриться Саида-бай. – Он хочет взять ее в жены, чтобы заполучить мои денежки и рыть на них канавы в своей глуши. Или сажать деревья. Деревья!

У Мана сложилось совсем другое мнение о Рашиде, но он решил не противоречить Саиде-бай – та довела себя практически до исступления.

– А как насчет другого поклонника Тасним – того, чьи намерения чисты? – решил он сменить тему.

– Это не поклонники ее выбирают, а я выбираю их, – сказала Саида-бай.

– Неужели и навабзаде нельзя на нее полюбоваться – хотя бы издали?

– Что еще за навабзада? Назови имя. – Глаза ее грозно сверкнули.

– Скажем так – друг, – ответил Ман.

Он наслаждался ее неподдельным интересом и восхитительным выражением лица – словно мечи сверкают в лучах закатного солнца, подумал он. Как же она красива и какая чудесная ночь их ждет!

Однако Саида-бай вскочила, вышла в галерею, закусив изнутри щеки, и снова хлопнула в ладоши.

– Биббо! – закричала она. – Биббо! Биббо! Эта чертовка, наверное, ушла на кухню. А! – Видимо, Биббо, услыхав грозный голос хозяйки, уже мчалась по лестнице наверх. – Решила наконец почтить нас своим присутствием? Я уже полчаса ору во всю глотку, чуть не охрипла!

Ман улыбнулся: какое очаровательное преувеличение!

– Даг-сахиб устал, Биббо. Будь любезна, проводи его к выходу… – Ее голос дрогнул.

Ман опешил: что это нашло на Саиду-бегум?

Он изумленно взглянул на нее, но она отвернулась. В ее голосе слышалась не столько ярость, сколько боль.

«Это я виноват, – подумал он. – Сказал или сделал что-то ужасное. Но что же, черт возьми, я такого сказал или сделал?» Почему его слова о влюбившемся в Тасним навабзаде так расстроили Саиду-бай? В конце концов, Фироз – уж точно не деревенщина…

Саида-бай быстро прошагала мимо него, подняла с пола клетку, ушла к себе в спальню и закрыла дверь. Ман был потрясен. Он посмотрел на Биббо: та тоже недоумевала. Настал ее черед сочувствовать Ману.

– Иногда с ней такое случается, – сказала Биббо; на самом деле такое происходило крайне редко. – Что же вы натворили? – с нескрываемым любопытством спросила она.

Вывести ее хозяйку из себя было практически невозможно. Даже недавнее поведение раджи Марха – а он из-за грядущей земельной реформы вел себя хуже некуда – не производило на нее такого эффекта.

– Ничего! – ответил Ман, уставившись на закрытую дверь, и тихо добавил себе под нос: – Она же не всерьез?

«Ну уж нет, так просто от меня не избавишься», – решил он и подошел к двери в спальню.

– Ой, Даг-сахиб, не надо, пожалуйста… – в ужасе запричитала Биббо. В спальню Саиды-бай входить категорически запрещалось, тем более когда сама она была там.

– Саида-бегум, – ласково и озадаченно заговорил Ман, – что я такого сделал? Умоляю, скажи! Чем я тебя прогневил – или это Рашид виноват? Или Фироз?.. Или кто?

Ответа не последовало.

– Пожалуйста, Капур-сахиб, – сказала Биббо как можно громче и тверже.

– Биббо! – раздался из-за двери властный металлический голос попугая. Горничная невольно захихикала.

Ман попытался открыть дверь, но ручка не поддалась. Наверное, заперлась изнутри, в ярости подумал он, а вслух сказал:

– Саида-бегум, ты несправедлива! Сперва сулишь мне райские наслаждения, а в следующий миг обрекаешь на адские муки. Я к тебе чуть ли не с вокзала примчался, едва успел умыться и побриться. Скажи хотя бы, чем я тебе не угодил?

Из-за двери донесся глухой голос Саиды-бай:

– Просто уходи, Даг-сахиб, сжалься надо мной и уходи! Сегодня я не смогу тебя принять. И объяснять каждый свой поступок я тоже не могу.

– В письме ты не объяснила, почему отослала меня в деревню, но и сейчас, когда я приехал, не желаешь…

– Биббо! – скомандовал попугай. – Биббо! Биббо!

Ман забарабанил в дверь:

– Впусти меня! Поговори со мной, умоляю… и, ради бога, заткни клюв этой полоумной птице! Я понимаю, что ты расстроена, но каково, по-твоему, мне? Завела меня, как часы, а теперь…

– Если ты еще хочешь меня увидеть, – в слезах крикнула Саида-бай из-за двери, – то сейчас же уйдешь! Иначе я велю Биббо позвать привратника. Ты причинил мне боль не со зла, я это принимаю и ни в чем тебя не виню. Но и ты должен понять, что мне больно! Прошу, уходи. Встретимся в другой раз. Прекрати меня терзать, Даг-сахиб, заклинаю! Иначе нам не быть вместе!

Вняв ее мольбам и угрозам, Ман перестал барабанить в дверь и, совершенно сбитый с толку, вышел в галерею. Он так растерялся, что ничего не сказал Саиде на прощанье. Ерунда какая-то… Полная неожиданность – как гром среди ясного неба. При этом Саида явно не кокетничала, а искренне расстроилась.

– Что же вы натворили? – не унималась Биббо. Поведение хозяйки немного ее пугало, но зато какие страсти! Бедный Даг-сахиб! Никто прежде не позволял себе барабанить в дверь Саиды-бай. Какая драма!

– Ничего, – ответил Ман, чувствуя себя раздавленным и оскорбленным. Живое участие Биббо грело ему душу. – Ничего я не делал.

Так вот ради чего он добровольно отправился в ссылку на столько недель? Всего несколько минут назад Саида-бай фактически сулила ему ночь нежности и экстаза, а потом – без всякой на то причины – не просто не сдержала обещаний, а буквально уничтожила его своими эмоциональными угрозами.

– Бедняжка Даг-сахиб, – проворковала Биббо, глядя на его ошарашенное, но по-прежнему красивое лицо. – Вы свою трость забыли. Вот, держите.

– О, точно, – сказал Ман.

Когда они пошли вниз, она изловчилась и сперва просто задела его, а потом и прижалась к нему всем телом: встала на цыпочки и подставила губы. Ман не удержался и поцеловал ее. Он был в таких растрепанных чувствах, что немедленно занялся бы любовью с кем угодно, даже с Тахминой-бай.

«Какая понимающая и ласковая девушка, – подумал Ман, когда они, обнявшись, на минуту замерли на лестничной площадке. – И умная. Да, Саида-бай жестоко со мной обошлась, очень жестоко, и Биббо это понимает».

Впрочем, умом Биббо все же не отличалась: они целовались на площадке, и их отражение в высоком зеркале можно было увидеть из галереи. Саида, быстро сменив гнев на милость и решив, что поступила с Маном слишком жестоко, выбежала из спальни и хотела попрощаться с ним, не спускаясь в коридор, но тут же увидела происходящее на лестнице и в ярости едва ли не до крови прикусила нижнюю губу.

Она оцепенела. Через несколько секунд Ман одумался и отпрянул, а Биббо, хихикнув, повела его к выходу.

Затем она вернулась, чтобы забрать пустые стаканы из передней Саиды-бай. Хозяйка, наверное, прилегла отдохнуть и выйдет, когда проголодается. Биббо снова захихикала, вспомнив поцелуй на лестнице. Она еще смеялась, когда выходила в галерею. Там ее поджидала Саида-бай. От одного взгляда на ее лицо девушке стало не до смеха.

12.17

На следующий день Ман отправился к Бхаскару.

Тот несколько дней поскучал, а потом решил упражняться в переводе разных единиц в метрическую систему, хотя в Индии ее пока нигде не ввели. Преимущества этой системы по сравнению с британской стали очевидны, когда он взялся за единицы объема. Метрическая система позволяла без труда сравнить что угодно – например, Брахмпурский форт с будущим ребенком Савиты. Без необходимости переводить кубические ярды в кубические дюймы Бхаскар мог сделать это в считаные секунды. Не то чтобы такой перевод представлял какую-то трудность для Бхаскара – нет, но это было неудобно и неэлегантно.

Метрическая система подарила ему еще одну радость: теперь он мог беспрепятственно и сколько душе угодно развлекаться со степенями десяти. Однако спустя несколько дней и прелести метрической системы наскучили Бхаскару. Друг – доктор Дуррани – не навещал его уже несколько дней, в отличие от Кабира. Кабир был славный, но доктор Дуррани всегда приносил ему новые математические идеи и задачки, а без него Бхаскару приходилось выкручиваться самостоятельно.

Он снова заскучал и пожаловался госпоже Капур. Впрочем, его ворчание не возымело желаемого эффекта – бабушка не хотела отпускать его обратно в Мисри-Манди, – и он решил обратиться за помощью к дедушке.

Махеш Капур ласково и строго ответил, что ничем не может ему помочь. Все решения такого рода принимала его жена.

– Но я умираю со скуки! И голова у меня уже неделю не болела, почему я должен целыми днями валяться в постели? Я в школу хочу! Мне не нравится в Прем-Нивасе.

– Неужели? Тут ведь твои нана и нани, разве тебе с нами не весело?

– Нет, – заявил Бхаскар. – Пару дней еще ничего… И вообще, тебя почти не бывает дома.

– Твоя правда. У меня очень много работы – очень много важных решений надо принять. Что ж, пожалуй, тебе будет интересно узнать, что я решил покинуть Конгресс.

– О! – воскликнул Бхаскар, изо всех сил изображая интерес. – Что это означает? Они проиграют?

Махеш Капур нахмурился. Ребенок едва ли мог понять, каких усилий и нервов ему стоило это решение. Кроме того, Бхаскар подвергал сомнению даже очевидные вещи – например, что два плюс два будет четыре, – и едва ли был способен посочувствовать деду, в жизни которого происходили колоссальные перемены: под ногами дрожали незыблемые основы его мира. При этом Бхаскар порой бывал до странности уверен в цифрах и фактах, хотя некоторых открытий достигал хаотичными метаниями и скачками абстрактной мысли. Ни перед кем из родных Махеш Капур не трепетал, но Бхаскара он немного побаивался. «Странный мальчик! Конечно, ему надо учиться, – думал Махеш Капур, – а мы обязаны дать ему все возможности для развития этих пугающих – в каком-то смысле – способностей».

– Что ж, во-первых, – сказал он, – это означает, что я должен определиться с избирательным округом. Конгресс очень силен в городе, но и львиная доля моих избирателей была здесь. В связи с изменением границ моего прежнего округа я столкнулся с рядом проблем.

– Каких?

– Тебе пока не понять, – сказал Махеш Капур, однако, увидев хмурое, даже враждебное лицо внука, решил пояснить: – Кастовый состав изменился. Я посматриваю на другие округа, намеченные председателем избирательной комиссии, и численность избирателей…

– Численность!.. – охнул Бхаскар.

– Да, за основу берутся данные о вероисповедании и принадлежности к кастам из переписи населения тридцать первого года. Касты! Касты! Безумие, если подумать, но пренебрегать этим ни в коем случае нельзя.

– А можно мне взглянуть на статистику, нанаджи? – сказал Бхаскар. – Я высчитаю, как лучше поступить. Только назови мне переменные, которые тебе на руку…

– Говори на человеческом хинди, идиот, тебя же невозможно понять! – прикрикнул Махеш Капур на своего внука по-прежнему ласково, но и сердито: самонадеянность Бхаскара его покоробила.

Впрочем, скоро Бхаскар получил все необходимые факты и цифры (их ему хватило бы на три дня счастливой безбедной жизни) и принялся за внимательное изучение границ, состава и численности избирательных округов.

12.18

Придя в Прем-Нивас, Ман попросил слугу немедленно проводить его в комнату Бхаскара и обнаружил племянника сидящим в кровати среди вороха бумаг.

– Здорóво, гений, – добродушно поприветствовал его Ман.

– Привет, – рассеянно ответил Бхаскар. – Минутку. – Он поразглядывал какую-то таблицу, потом выписал оттуда несколько чисел и наконец взглянул на дядю.

Ман поцеловал его и справился о его самочувствии.

– Да все хорошо, Ман-мама. Не понимаю, чего все так суетятся.

– Как голова?

– Голова? – удивленно переспросил Бхаскар. – Хорошо.

– Тогда порешаем примеры?

– Не сейчас, – ответил Бхаскар. – У меня в голове и так одни примеры.

Ман ушам своим не поверил: эдак и Кумбхакарна[88]88
   Кумбхакарна – один из героев «Рамаяны», великан. По ошибке попросил у Брахмы вместо трона Индры вечный сон, был с большим трудом разбужен Раваной и принял участие в битве с Рамой, во время которой давил ногами и поедал полчища обезьян.


[Закрыть], чего доброго, встанет с первыми лучами солнца и сядет на диету!

– Чем занимаешься? С виду чем-то серьезным, – заметил Ман.

– Так и есть, – раздался за его спиной голос Махеша Капура.

Ман обернулся. В комнату вошли его отец, мать и сестра. Вина со слезами на глазах обняла брата, потом присела на кровать к Бхаскару, убрав несколько бумаг. Бхаскар не возражал.

– Он жалуется, что ему здесь скучно. Хочет домой, – сказала Вина Ману.

– Ну, пару-тройку дней еще протяну, – вставил Бхаскар.

– Да? – удивилась Вина. – Может, мне в самом деле надо попросить врача проверять твою голову дважды в день?

Мана обрадовали ее слова. Если она способна шутить, значит с Бхаскаром все хорошо.

– Чем он занят?

– Подсказывает мне, от какого округа выдвигаться, – лаконично ответил Махеш Капур.

– А чем плох прежний?

– Границы округов недавно были изменены.

– Ясно.

– Кроме того, я решил уйти из Конгресса.

– Ого! – Ман посмотрел на маму, но та промолчала.

Впрочем, вид у нее был недовольный: она не одобряла решения мужа, но понимала, что остановить его не может. Теперь ему придется покинуть пост министра по налогам и сборам и уйти из партии, которая в глазах народа всегда была связана с национально-освободительным движением и в которой они оба состояли всю жизнь. Хуже того, ему придется где-то искать средства на предвыборную кампанию – как тут тягаться с солидными капиталами партии власти, столь эффективно накапливаемыми и распределяемыми министром внутренних дел? Опять борьба, опять сложности и нервотрепка, а ведь он уже не молод…

– Ман, ты так похудел!

– Похудел? Я? – удивился Ман.

– Да. И потемнел, – с сожалением заметила его мать. – Ты стал почти как Пран. Деревенская жизнь тебе не на пользу. Ничего, теперь мы тобой займемся: будешь мне говорить, что приготовить на завтрак, обед и ужин…

– Что ж, да, мы все рады тебя видеть и надеемся на перемены, – сказал Махеш Капур. Он действительно был рад сыну, но что-то его беспокоило.

– Почему никто не сообщил мне о Бхаскаре? – спросил Ман.

Вина с матерью поглядели на Махеша Капура.

– Что ж, – сказал тот, – у нас были на то основания. Мы так решили.

– А если бы Савита родила…

– Ты вернулся, Ман, и это главное, – оборвал его отец. – Где твои вещи? Слуга их не нашел. Я велю ему перенести все в твою комнату. Перед отъездом в Варанаси тебе нужно…

– Мои вещи у Фироза. Я остановился у него.

Все встретили это заявление дружным изумленным молчанием.

Махеш Капур был явно раздосадован, и Ман не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. А вот мать искреннее расстроилась, и ему стало жаль ее. Пожалуй, зря он остановился у друга…

– Значит, это больше не твой дом? – спросила мама.

– Конечно, это мой дом, конечно, аммаджи, но здесь сейчас столько народу…

– Народу? Брось, Ман, – начала Вина.

– Я не всегда буду жить у Фироза, это временно. Как только смогу, вернусь. Нам с Фирозом многое надо обсудить… Мое будущее и так далее.

– Твое будущее – в Варанаси, это не обсуждается, – нетерпеливо вставил отец.

Мать, почуяв, что дело идет к ссоре, поспешно сказала:

– Что ж, поговорим об этом за обедом. Ты ведь можешь остаться на обед? – Она с нежностью поглядела на сына.

– Конечно, могу, аммаджи, – обиженно ответил Ман.

– Вот и славно. У нас сегодня алу-паратха[89]89
   Алу-паратха – пресная лепешка с начинкой из картофельного пюре со специями.


[Закрыть]. – (Это было одно из любимых блюд Мана.) – Когда ты приехал?

– Только что. Вот, решил сперва к Бхаскару зайти.

– Нет, когда ты вернулся в Брахмпур?

– Вчера вечером.

– Почему не пришел к ужину?

– Очень устал.

– То есть ты ужинал в Байтар-Хаусе? – спросил отец. – Как дела у наваба-сахиба?

Ман покраснел, но не ответил. Это совершенно невыносимо! Нет, все-таки хорошо, что не придется жить здесь, под пытливым и грозным взором отца.

– Так где ты ужинал? – повторил Махеш Капур.

– Я не ужинал. Есть не хотелось – всю дорогу кусочничал в поезде и в итоге приехал сытым. Совершенно сытым.

– В Рудхии тебя хорошо кормили? – спросила мама.

– Да, аммаджи, очень хорошо, почти непрерывно, – с легкой досадой в голосе ответил Ман.

Вина тонко чувствовала настроения брата. Она вспомнила, как в детстве он постоянно таскался за ней по дому и почти всегда бывал весел – за исключением тех случаев, когда ему не давали желаемого или чем-то его озадачивали. Нрав у него был дурной, но раздражаться он не умел.

Похоже, что-то стряслось. Вина уже хотела спросить, в чем дело, – что, вероятно, только раздосадовало бы его еще сильней, – когда Бхаскар вдруг очнулся от забытья и переспросил:

– В Рудхии?

– Ну да. А что? – не понял Ман.

– В какой части Рудхии ты жил? – спросил Бхаскар.

– В северной. Под Дебарией.

– Между прочим, это один из самых перспективных сельских избирательных округов для нанаджи! – объявил Бхаскар. – Северная Рудхия. Нанаджи сказал, что ему на руку большое число мусульман и джатавов среди местного населения.

Махеш Капур покачал головой:

– Помолчи. Ты ничего в этом не понимаешь.

– Нанаджи, я серьезно, так будет лучше всего! – не унимался Бхаскар. – Почему бы тебе не выдвинуться по этому округу? Сам ведь говорил, что новая партия готова предоставить тебе любой мандат. Если выбирать из сельских округов, то Салимпур и Байтар на севере Рудхии – идеальный вариант. Городские я пока не смотрел.

– Идиот, ты ничего не смыслишь в политике! – отрезал Махеш Капур. – И верни бумаги, они мне нужны.

– А я, между прочим, возвращаюсь в Рудхию на Бакр-Ид, – сказал Ман, вставая на сторону Бхаскара и наслаждаясь растерянностью отца. – Местные пригласили меня на праздник. Я им очень нравлюсь! Ты тоже можешь поехать, я тебя познакомлю с будущими избирателями – со всеми мусульманами и джатавами.

Махеш Капур вспылил:

– Не надо меня ни с кем знакомить, я и так всех знаю! Имей в виду: это не мои избиратели. Позволь также заметить, что ты едешь в Варанаси – создавать семью и браться за ум, – а не веселиться и праздновать Ид в Рудхию.

12.19

Махеш Капур не мог без боли и сожалений покинуть партию, которой посвятил всю жизнь: его по-прежнему одолевали сомнения. Он боялся, что ИНК все-таки победит на выборах, – этого вполне можно было ожидать. Партия глубоко и основательно окопалась как во власти, так и в сознании людей; если Неру не уйдет, разве может она проиграть? Однако у Махеша Капура имелось несколько веских причин для ухода (помимо недовольства нынешними порядками): его детище, Закон об отмене системы заминдари, еще не вступило в силу и не было признано Верховным судом, а значит, Л. Н. Агарвал, воспользовавшись отсутствием сильного соперника-министра, вполне мог прибрать к рукам всю власть.

Махеш Капур отважился (а точнее, его уговорили) на рискованную, но хорошо спланированную авантюру: подтолкнуть Неру к выходу из Конгресса. Или, может, то была не спланированная авантюра, а каприз. Или даже не каприз, а инстинктивный шаг. Потому как подлинным закулисным авантюристом был министр связи из делийского кабинета Неру – ухватистый Рафи Ахмед Кидвай. Устроившись на своем ложе, точно добродушный Будда в белой шапочке и очках, он сказал Махешу Капуру (пришедшему к нему с дружеским визитом), что если он не прыгнет за борт дрейфующего судна Конгресса прямо сейчас, то впоследствии не сможет поучаствовать в его буксировке на берег.

Метафора получилась натянутая, хотя бы потому, что Рафи-сахиб при всей его сообразительности и любви к быстрым автомобилям никогда не отличался скоростью движений – и вообще никаких физических нагрузок не выносил, не говоря уж о прыжках в воду, плавании и буксировке. Зато он славился своим даром убеждения. Осмотрительные коммерсанты в его присутствии теряли всякую осмотрительность и охотно расставались с целыми состояниями, которые Кидвай моментально осваивал – передавал бедствующим вдовам, студентам, однопартийцам и даже попавшим в беду политическим соперникам. Проницательность, щедрость и умение нравиться людям позволили ему втереться в доверие к гораздо более расчетливым и трезвомыслящим политикам, чем Махеш Капур.

Рафи-сахиб был неравнодушен ко многому – перьевым ручкам, манго и дорогим часам, например, – а еще он очень любил пошутить. Махеш Капур, решившись наконец на вышеупомянутый шаг, теперь гадал, не был ли совет Кидвая очередной сумасбродной и роковой шуточкой. Ибо сам Неру до сих пор ни разу не обмолвился о своем уходе из ИНК – хотя его идеологические сторонники массово покидали партию. Впрочем, время покажет (только нужно правильно его выбрать). Рафи-сахиб имел удивительную способность: сидя в шумной толпе и с улыбкой слушая бурлящие вокруг разговоры, он вдруг безошибочно, точно хамелеон, ловивший муху, выхватывал из этого потока одну-единственную фразу, представлявшую для него особый интерес. Так же естественно он чувствовал себя в бурных и переменчивых водах политических течений: внутренний эхолокатор помогал ему даже в этом темном илистом омуте отличать дельфинов от крокодилов, а сверхъестественное чутье подсказывало, когда именно переходить к решительным действиям. Перед отъездом Махеша Капура он подарил ему новые часы (у старых сломалась заводная пружина) и сказал:

– Я вам гарантирую, что у нас с Неру и вами будет одна политическая платформа, не важно какая. В тринадцать часов тринадцатого дня тринадцатого месяца взгляните на эти часы, Капур-сахиб, и скажите, прав я был или нет.

12.20

Примерно в то время, когда в Брахмпурском университете проводились выборы в профсоюз студентов, на кампусе и за его пределами наблюдался всплеск политической активности по целому ряду никак не связанных друг с другом поводов: одни требовали льготных билетов в кино, другие призывали учителей начальных школ требовать повышения заработной платы; третьи настаивали на содействии занятости молодежи и выступали в поддержку политики неприсоединения Пандита Неру; четвертые мечтали переписать строгий университетский устав, а пятые хотели, чтобы экзамены в ИГС проводились на хинди. Некоторые партии – а точнее, лидеры некоторых партий, ибо разобраться, где заканчивались партии и начинались лидеры, подчас было очень трудно, – считали, что все болезни Индии можно исцелить путем возвращения к древним истокам. Другие утверждали, что панацеей может быть только социализм (суть которого разные люди определяли и ощущали по-разному).

Словом, в студенческой среде наблюдались брожение и разлад. В начале учебного года никто не думал об учебе. Оно и понятно: до экзаменов было долгих девять месяцев. Студенты собирались в кофейнях и общежитиях, болтали у дверей аудиторий, устраивали небольшие марши протеста, голодали и побивали друг друга палками и камнями. Порой им помогали в этом партии, к которым они принадлежали, но необходимости в этом не было: при англичанах студенты прекрасно научились бедокурить. Не пропадать же зря столь бесценному корпоративному, передаваемому из поколения в поколение навыку, лишь потому, что в Дели или Брахмпуре сменилось мироустройство! Кроме того, правящая верхушка ИНК, понемногу смирявшаяся со своей беспомощностью и неспособностью решать проблемы страны, уже давно не пользовалась популярностью у молодежи, для которой стабильность никогда не была самоцелью.