Текст книги "Честь мундира. Записки полковника"

– Пооолк! Ко мне!!!

Мне уже тогда понравились и эта его беспощадная самокритичность, и умение во время разговора не отводить глаза в сторону, и его речь, лишенная пустого словоблудия. «Я отвечаю за командира не меньше, чем за себя, – говорил мне он, – да видно, неважно пока это у меня получается».

Подполковник Вахмуров произвел на меня такое впечатление, которого я не ожидал, – во время моего с ним разговора он не стал юлить, частенько повторял одну и ту же фразу «что было, то было» и весьма благожелательно отзывался о Гартине. А свое пристрастие к шнапсу, он и прямо, и намеками оправдывал «сорванной в Афганистане психикой». На афганской войне он был два года, там его ранило осколками душманского снаряда. Он полгода лечился в ташкентском госпитале. Затем получил назначение в Группу войск в Германии. Вахмуров клятвенно пообещал мне «завязать» с пьянством и наладить нормальные отношения с замполитом. И почти полгода никаких сигналов о его стычках с Гартиным в политуправление Группы не поступало. Но затем в артполку грянуло громкое ЧП. Да такое, что весть о нем дошла аж до ЦК КПСС.

Вахмуров тайком направил группу солдат полка на потсдамскую мебельную фабрику. Полтора десятка бойцов должны были заработать там столы и стулья для штаба, а заодно – и мебельный гарнитур для командира полка. Бойцы во главе с сержантом жили в подвале и в таких скотских условиях, которые возмутили старого немца, – дочка его работала на фабрике и все рассказала отцу (она каждый день носила из дома еду русским солдатам). Немец приехал на фабрику, убедился, что все обстоит именно так, как рассказывала ему дочь, и написал возмущенное письмо послу Советского Союза в ГДР Петру Абросимову. В письме том были и такие строчки: «Я с 1943 по 1958 год был в русском плену, но со мной никто не обходился так, как сегодня это делают советские командиры со своими солдатами».

Получив письмо немца, Абросимов переслал его Главкому Группы войск генералу армии Михаилу Зайцеву. Направленные на мебельную фабрику военные следователи обнаружили там дюжину солдат-артиллеристов. Двое из них с высокой температурой лежали на грязных матрацах в сыром подвале. Солдаты были немедленно возращены в часть, больные направлены в госпиталь. В тот же день приказом Главкома Вахмуров был отстранен от должности, прокуратура возбудила уголовное дело. А закончилось все тем, что подполковнику объявили неполное служебное соответствие – самое суровое наказание, выше которого могло быть только увольнение из армии.

Подполковник был понижен в звании до майора и назначен на должность командира дивизиона в пулеметно-артиллерийской дивизии на Курилах. Главком Зайцев намеревался отправить Вахмурова на войну в Афганистан, но узнав о том, что он там уже воевал (к тому же был тяжело ранен), пожалел его. Досталось Вахмурову и по партийной линии, – ему был объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку. На парткомиссии Группы войск пропесочили и Гартина. Его шпыняли за то, что он слабо опирается на партийно-комсомольский актив полка и потому вовремя не мог получить информацию «снизу» о тайной отправке солдат на мебельную фабрику. «Коммунист Гартин, как вы оцениваете то ЧП, которое произошло в вашем полку?» – спросил его кто-то из членов парткомиссии.

– Как мой личный позор, как мои недоработки, – ответил майор, – в том, что случилось, есть и моя вина.

– Мы дадим вам возможность смыть позор и искупить вину. Но уже в другом месте службы, – грозно сказал кто-то в президиуме.

Через месяц майор Гартин принимал должность замполита артиллерийского полка, стоявшего возле Кабула. Присвоение ему звания подполковника было отложено на неопределенный срок…

6

Дай Бог памяти, когда же это было? Кажется, осенью 1986 года. Я тогда служил уже в Главном политуправлении Советской армии и Военно-Морского флота (ГлавПУре) и где-то в начале октября я приехал в командировку в Афганистан. Среди множества рутинных партийно-политических вопросов мне тогда по приказу своего начальства надо было решить и еще один особый – разобраться с жалобой начальника политуправления Туркестанского военного округа (ТуркВО) на недостойное поведение командира 103-й воздушно-десантной дивизии полковника Павла Грачева. В то время представление на присвоение ему звания генерал-майора уже лежало в Кремле. А туда тоже каким-то образом просочилась информация о «хулиганской выходке» комдива на кабульском аэродроме. Из Кремля позвонили министру обороны СССР маршалу Сергею Леонидовичу Соколову, – мол, есть серьезный сигнал, надо бы разобраться с Грачевым. А потому с указом Президента СССР о присвоении полковнику генеральского звания придется повременить. Министр обороны дал указание проверить жалобу на Грачева начальнику ГлавПУра, а тот – начальнику моего управления, ну а он – мне.

А случилось вот что. Однажды на кабульском аэродроме загружался военно-транспортный самолет, который должен был лететь в Ташкент, а затем в Москву. Чрево Ил-76 уже почти полностью было набито сугубо военными грузами. А на оставшемся в конце грузового отсека месте солдаты размещали десятки коробок с подарками командования 40-й армии ташкентскому и московскому начальству. В тех коробках было и шмотье, накупленное инспекторами из Москвы и штаба ТуркВО в кабульских дуканах.

Во время загрузки самолета на аэродроме из госпиталя стали подъезжать санитарные машины с ранеными офицерами и солдатами. Некоторые из них лежали на носилках, опущенных санитарами на бетонку под хвостом самолета. Тут и подъехал «УАЗик», из которого выпрыгнул комдив Грачев. Он намеревался попрощаться со своими десантниками, которые были ранены во время недавней операции в горах. Там же оказался и майор Гартин, – он вместе с военврачом и медсестрой привез на санитарке лейтенанта – замполита батареи, которому разорвавшимся шальным душманским снарядом оторвало до колена ногу.

– Что здесь происходит?! – сурово гаркнул Грачев, увидев, что экипаж самолета готовится убирать трап, а раненые солдаты и офицеры так и остались лежать на носилках, опущенных на бетонку, – ветер бросал им в лица серую пыль.

Гартин представился комдиву и доложил, что руководивший загрузкой подполковник из штаба армии запретил вносить раненых в самолет до тех пор, пока солдаты не перенесут из «КАМаза» в Ил-76 все коробки. Коробок было так много, что места для носилок уже не осталось.

– Майор, – за мной! – крикнул Грачев и с какой-то медвежьей прытью на сильных и кривоватых ногах взбежал по трапу. Гартин – за ним. В следующую минуту десятки коробков полетели на бетонку из самолета – магнитофоны «Шарп» и джинсы «Левис» выпадали из них…

– Что вы делаете?!!! Что вы делаете?!!! – панически кричал щеголеватый подполковник из штаба армии, пытаясь с вратарским проворством ловить летящие коробки.

Грачев приказал солдатам выгрузить все коробки из самолета, а на освободившемся месте поставить носилки с ранеными. Когда экипаж поднимал трап, Гартин вытирал полевой фуражкой пот со лба и слышал голоса, доносившиеся из чрева Ил-76:

– Спасибо, товарищ комдив!

– Спасибо, товарищ полковник!

– Спасибо, Пал Сергеич!

Подполковник из штаба армии поглядывал то на Грачева, то на Гартина свирепым крысиным взглядом. Когда комдив сел в свой «УАЗик» и уехал, штабник сквозь зубы сказал Гартину:

– Я сгною тебя, майор. Капитаном будешь! А Грачу теперь не видать генеральской звезды, как своих ушей. Я уж позззззабочусь…

В тот же день Грачева и Гартина стали таскать по высоким кабинетам штаба армии и требовать объяснений. Командарм и начальник политотдела учинили им формальные допросы – голоса были суровые, а глаза смеялись. Не то, что у зама начальника политотдела полковника Двинцева. Тот кругами ходил в сигаретном дыму по кабинету, хватался за голову и приговаривал:

– Теперь капец, капец нам всем! И у тебя, Паша, и у тебя, Гартин, и у меня тоже, да-да, и у меня тоже служба наперекосяк пойдет! Сошлют в Борзю, запрут в Кушку!

Все это Гартин рассказал мне, когда я приехал к нему в артполк под Кабулом. Он выложил мне все, как на духу. И восхищался Грачевым:

– Знаешь, – говорил он, – когда Грачева и меня притащили на парткомиссию и учинили допрос, этот Двинцев сказал комдиву:

– Павел Сергеевич, а вы понимаете, что из-за этой своей хулиганской выходки теперь вряд ли получите генеральскую звезду?

– Это не страшно, – ответил Грачев, – мне страшно было бы смотреть в глаза тем раненым солдатам и офицерам, которым не нашлось места в самолете. А о моей звезде не беспокойтесь. Она меня еще найдет!

– Знаешь, – говорил мне Гартин, – когда я вместе с Грачевым вышвыривал коробки из самолета, то подумал, что такой его поступок требовал не меньшего мужества, чем во время боевых операций. Ты же знаешь, как ведут себя иные полковники, которым послали представление на генерала. Тише воды, ниже травы. В госпиталь ложатся, в отпуск уходят. Я именно это на парткомиссии и заявил. А когда мы с нее вышли, Павел Сергеевич, пожал мне руку и сказал: «Спасибо, замполит. Я твоей поддержки никогда не забуду».

А 1 ноября 1986 года комдиву Грачеву позвонил сам министр обороны СССР маршал Соколов:

– Павел Сергеевич, на вашем месте я бы с этими коробками на аэродроме поступил так же! Поздравляю с присвоением вам очередного воинского звания генерал-майор!

Среди офицеров, приглашенных Грачевым по такому случаю на офицерскую пирушку в дивизионной столовой, был и майор Гартин. Он тоже тогда вместе с хмельной компанией во все горло вдохновенно орал песню «Наш командир боевой, мы все пойдем за тобой!»…

7

Весной 1991 года служба снова свела меня с Гартиным, – его из какой-то дальневосточной дивизии, прикрывавшей границу с Китаем, перевели в наш ГлавПУр. Я частенько пересекался с ним в коридорах, на совещаниях, в командировках. Мы как-то незаметно стали друзьями и нередко после рабочего дня принимали втихаря «по пять капель», закусывая дешевую водку килькой в томатном соусе и с безоглядной откровенностью обсуждали новости.

– Что творится, что творится со страной! – с какой-то черной, похоронной печалью часто говорил мне в тот год Гартин, и выражение его лица в ту минуту было такое же, как у человека, который признается, что неизлечимо болен раком.

В то время Советский Союз уже вовсю лихорадило, разномастные демократы изгалялись над армией, все чаще раздавались призывы о ее «департизации». Где-то в середине августа Гартина (как и других офицеров его отдела) все чаще стали вызывать на какие-то тайные совещания в Минобороны и Генштабе. Обычно в тот же день или рано утром Гартин уезжал в придворные войска – Таманскую или Кантемировскую дивизию, стоявшие недалеко от Москвы. Расспрашивать его о цели таких поездок было бестактно: я знал, что друг мой презрительно относился к тем офицерам, которые пытались разузнать «семейные тайны» соседнего отдела.

К слишком любопытным и сплетникам он относился с куда большей брезгливостью, чем к бездарям. В те дни он несколько раз ночевал на службе.

Однажды явно не выспавшийся, с розовыми, цвета вареных креветок, белками глаз и серебристой, почти свинячьей щетиной на щеках, он забрел ко мне чтобы попросить кофе. Он говорил, что за последнюю неделю уже выпил месячную норму. В его усталых глазах поблескивала какая-то тайна. Это интриговало меня. В тот раз Гартин, видимо, не выдержал, чтобы хоть немного «выпустить пар». Я уже знал: если он садился в кресло напротив, закуривал сигарету, смачно затягивался дымком и спрашивал: «Старик, а как ты думаешь?» – это значило, что его мучили какие-то очень серьезные сомнения. У многих наших офицеров была эта привычка – проверять состоятельность своих мыслей и выводов с помощью мозгов сослуживцев. Чем чаще это делаешь, тем меньше пускаешь мыльных пузырей в документах для начальства. Несколько голов всегда умнее одной.

Гартин сел в кресло, закурил, посмотрел на меня устало-хмурыми глазами и сказал:

– Старик, а как ты думаешь… Допустим, если… если наши танки придут в Москву. Народ поддержит?

Тут я все понял.

Этот его вопрос наполнил меня каким-то атомным радостным восторгом (а тайна частых визитов Гартина в Кантемировскую и Таманскую дивизии мгновенно раскрылась!).

Я был убежден, что народ армию поддержит. Сколько можно уже терпеть этот горбачевский бардак! Хотя, конечно, народ-то пошел разный, говорил я Гартину. Возможно, кто-то будет и под танки ложиться, и бутылки с зажигательной смесью в них швырять. На худой конец – гнилые помидоры. Но ведь главное – что миллионы иссохлись без порядка!

Я заводился с каждым новым словом.

Я уже видел танки на улицах: алые розы сыплются на зеленые броневые башни и закопченные трансмиссии. Миллионы москвичей радостно ликуют, а счастливые офицеры и солдаты несут на руках детей с маленькими красными флажками. И салют – обязательно будет невиданный салют! Может, даже лучше того, что был в мае 45-го. И московские старушки будут украдкой крестить по своей милой привычке наших бравых воинов и плакать от счастья…

Это я много позже думал о том, что и полковники в иные моменты бывают романтично-дураковатыми детьми.

А тогда Гартин недоверчиво глядел на меня смертельно усталыми глазами и стеснительно позевывал.

– А с тобой не скучно будет на нарах сидеть, – мрачно сказал он. – Сладко поешь, человек на воздушной подушке… Ты не забыл случайно, для чего армия предназначена?

19 августа Гартин вместе с другими офицерами ГлавПУра был направлен к Белому дому наблюдать за обстановкой, – там бушевала гигантская толпа защитников Ельцина. Среди шумного людского моря, над которым витал перегар, стояли танки.

Когда Гартин вернулся, я зашел к нему в кабинет.

– Ну и какие твои впечатления? – осторожно спросил я.

Гартин протянул мне лист бумаги, на котором было написаны всего три строки:

«Генерал-майору Григорьеву В.А.

Докладываю.

Войска у Белого дома деморализованы и…»

– Да, старик, все именно так, – сказал мне Гартин, – деморализованы и даже нетрезвы! Так называемые защитники Белого дома спаивают наших танкистов, мотострелков и десантников! Солдаты и офицеры в растерянности… Они не понимают, что происходит… Они не понимают, зачем их пригнали к Белому дому – для защиты или нападения…

Я тоже ушел от Гартина в растерянности. А когда по каким-то делам зашел в наше машбюро, то застал там генерала Григорьева. Он с важным полководческим видом, заложив руки за спину, прохаживался перед столом машинистки и величественным тоном диктовал:

«У личного состава, прибывшего к Белому дому по приказу министра обороны СССР, наблюдается… наблюдается… Как бы это, Машенька, поточнее сказать? Да-да, пиши, – наблюдается некоторая… Нет лучше так – определенная психологическая усталость»…

Вечером, закрывшись в моем кабинете, мы с Гартиным пили водку и закусывали килькой в томатном соусе. Мой друг был молчалив и зол. Мы сидели в полумраке хмурые, как на поминках.

– Вот тебе и алые розы на башнях, и невиданный салют, и ликующий народ! – мрачно говорил Гартин. – Там, у Белого дома, кто-то орал о рождении новой России… А это ведь похороны Советского Союза… Налей, налей еще! И убери эти мензурки к черту! В стакан налей!

Я налил ему полстакана.

Он выпил, даже не чокнувшись со мной.

Он курил, прикуривая новую сигарету от недокуренной. И говорил, говорил, говорил:

– Две тысячи одурманенных демократией мерзавцев могут решить судьбу почти 300 миллионов?! А сколько у нас коммунистов? 18 миллионов? Где они? Пьют водку и закусывают килькой в томатном соусе? Херовые мы коммунисты, брат, если отдали власть какой-то трепотливой падали! Этим наперсточникам от демократии!

Уже поздно вечером, когда мы с Гартиным вышли из ГлавПУра и направились к метро «Арбатская», там перед центральным входом в Минобороны роилась огромная толпа журналистов с телекамерами и диктофонами. Белокурая девушка, обратив внимание на людей в военной форме, подскочила к нам, представилась корреспондентом «Аргументов и фактов» и спросила:

– Товарищи офицеры, что вы думаете о происходящем у Белого дома?

Гартин почти слово в слово сказал ей и про «одурманенных демократией пьяных мерзавцев, которые могут решить судьбу почти 300 миллионов» и про «херовых коммунистов, которые отдали власть какой-то трепотливой падали».

– А вы можете назвать свою фамилию и должность? – спросила Гартина белокурая журналистка.

– Конечно могу, – ответил он, – старший офицер Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота полковник Петр Гартин, – так и запишите!

В тот момент мне показалось, что я трусливо прячусь за спиной Гартина.

– И мою фамилию запишите, – сказал я, назвав себя и свою должность.

Гартин уважительно взглянул на меня.

Через пару дней в газете «Аргументы и факты» вышла заметка под заголовком «Хреновые мы коммунисты», в которой упоминались наши фамилии и должности.

А вскоре в той же газете появилась заметка какого-то рьяного демократа, который предлагал немедленно арестовать «реакционных» офицеров ГлавПУра, – в длинном списке были и наши с Гартиным фамилии. Нас называли еще «выкормышами осиного коммунистического гнезда ГКЧП в армии».

А вскоре Гартина и меня вызвали в кабинет начальника управления. Правда, на месте генерала сидел юный и небритый капитан-лейтенант в форменной, расстегнутой до пупка рубашке, – галстук его лежал на столе. От этого юного офицера, который входит в какую-то комиссию по реформированию ГлавПУра, несло таким густым амбре, что пролети мимо него муха – умерла бы мгновенно от тяжелого отравления газом.

На столе перед капитан-лейтенантом лежали помятые «Аргументы и факты».

– Вы действительно все это говорили корреспондентке? – спросил он нас.

– Так точно, – ответил Гартин, – там все сказано правильно. Эта девочка и слова не переврала. Мы действительно хреновые коммунисты, если позволили куче демагогов и шарлатанов от демократии совершить путч!

– Путч совершили эти пристарки из ГКЧП вместе с министром обороны, – зловеще отрезал капитан-лейтенант.

– Это был не путч, а последняя попытка спасти Союз, – мгновенно отрезал Гартин.

– С такими взглядами, товарррищ полковник, – наседал каплей, – вам в армии делать нечего. Вы вредный элемент. Вам вместе с Язовым надо лежать на нарах в Матросской тишине.

Тут уже и я не выдержал и вставил:

– Почел бы за честь!

– Тогда мы вам предоставим такую возможность, товарищи полковники! – с веселым злорадством откликнулся каплей, – вы свободны!

После того разговора мы с Гартиным ждали ареста или увольнения из армии. Но вместо этого приказом нового министра обороны маршала авиации Шапошникова были откомандированы в распоряжение начальника политуправления Московского военного округа. А там нам сказали, что «вакантных должностей нет». Шел месяц за месяцем, мы оставались за штатом и не получали денежного довольствия. Наш ГлавПУр на американский манер переименовали в управление по работе с личным составом, туда пришли новые «демократически настроенные» начальники, которые разговаривали с нами, как с заразными. Мы с Гартиным жили в подвешенном состоянии. Нас не увольняли, но и на службу не брали. В то время в доме, где жил Гартин, его соседом был уже успевший раскрутиться бизнесмен, – он торговал офисной мебелью. Узнав о тяжелом материально положении полковника, он предложил ему стать бригадиром сборщиков столов и стульев. Это, конечно, было большим унижением, но Гартин согласился – надо же было как-то жить. Правда, согласился Гартин при условии, что в новую бригаду возьмут и меня.

– Хорошо, – сказал бизнесмен, – а этот ваш друг отвертку в руках держать умеет?

– Если не умеет, – научим, – ответил Гартин. И они ударили по рукам. Жить стало веселее. В то время даже 150 долларов были для нас большими деньгами. А на дворе уже был май 1992-го. В середине месяца сотни две старших офицеров, таких же, как и мы с Гартиным заштатников, собрали в большом зале Минобороны. Перед нами выступил только что назначенный новый министр обороны России генерал армии Павел Грачев. Когда Гартин с места задал ему какой-то вопрос, Грачев узнал его и воскликнул:

– О, старый знакомый! Вы как здесь оказались, замполит? После совещания зайдите ко мне, поговорим!

Я целый час кругами ходил вокруг белого здания Минобороны на Арбате, ожидая Гартина. Он вышел из подъезда с таким выражением лица, словно выиграл миллион в лотерею. Мне не терпелось поскорее расспросить его о разговоре с министром. Мы прошли в сквер, где над высокими кустами цветущей сирени возвышался бронзовый бюст Фрунзе. Сели на скамейку, закурили. Там Гартин и признался мне, что Грачев предложил ему генеральскую должность в нашем бывшем ГлавПУре. Сказано это было таким пресным тоном, словно речь шла не о генеральском звании, а о покупке мешка картошки.

– Ну а ты, – ты что? Что ты ответил? – нетерпеливо спросил я Гартина. Он посмотрел на меня насмешливым взглядом и ответил:

– Я отказался.

– Ты что, с ума сошел?! – воскликнул я, – тебе что, в этой нашей бригаде по сборке мебели каждый день генеральский пост предлагают? Я не пойму тебя!

Гартин курил, поглядывая то на цветущую сирень, то на бронзового Фрунзе.

– Вот эти же самые слова – «я не пойму тебя», – мне и Грачев раза три сказал, – раздумчиво вымолвил Гартин и продолжил, – а я ответил… Я ответил… Мол, так и так… Спасибо за доверие, Пал Сергеич, но я не смогу руководить людьми, которые будут считать меня блатным… А для меня важнее не красные лампасы на штанах, не шитая звезда на погонах, а чистая совесть. Ну что я тебе детские вещи говорю! Легко получить должность по протекции… Но есть еще и моральное право командовать подчиненными. Так вот там, в ГлавПУре, такого права у меня больше нет.

Высказав мне все это, Гридин снова замолчал. Затем азартно продолжил:

– Нет, ну ты сам подумай… Что люди будут говорить обо мне? Что Гартин «на халяву» получил генеральскую должность из рук Грачева? Поймал за хвост синюю птицу на похоронах Союза?

После этих слов Гартин тоном матерого кадровика-мецената вдруг спросил меня:

– Ты в референты министра обороны пойдешь?

По тону этого его вопроса я понял, что он уже дал согласие служить в референтуре министра и брал меня с собой. Я согласился. Ну не собирать же мне на Арбате офисную мебель, ожидая еще неизвестно сколько решения моей военной судьбы!

Гартина вскоре назначили начальником группы референтов министра обороны России, а меня – его заместителем. Мы денно и нощно писали речи и доклады министра на совещаниях, коллегиях, сборах, конференциях.

Однажды Гартина срочно вызвали к Грачеву.

– Кажется, мы допустили какой-то ляп в тексте речи или статьи министра, – мрачным тоном высказал он догадку и ушел. Но оказалось, что причина вызова к министру была совсем иной. Офицеры контрразведки засекли сына Гартина на каком-то антипрезидентском митинге и просигналили «наверх».

– Петр Петрович, – сказал Гартину Грачев, – ты поговори с сыном, поработай с ним. Ты же политработник, так сказать, инженер человеческих душ! А то как-то нехорошо получается, – сын референта министра обороны – экстремист… На президента бочку катит. А если до Ельцина дойдет? Борис Николаевич меня не поймет. И я буду вынужден тебя уволить…

Судя по тому, что Гартин продолжал служить, его сын светиться на оппозиционных митингах вроде перестал. Но своих «экстремистских» убеждений Юрий не изменил, – я судил об этом во время наших встреч с ним на квартире Петра Петровича.

– Вот как выпьет стакан водки, – так и прет на меня буром, – с усмешкой говорил мне Гартинстарший, и опасливо поглядывал на сына.

– Как у вас с совестью, товарищи офицеры-коммунисты? – снова и снова «наезжал» на нас Юрий. – Сдали Советский Союз без единого выстрела и спокойно водку пьете? В прислугу Ельцину подались?

– Мы служим не Ельцину, а народу! – сколько раз тебе говорить?! – почти вскричал в тот раз Петр Петрович, – пить меньше надо!

Таким злым я его еще никогда не видел. Впрочем, вру, – видел. Было это в тот день, когда нашей группе референтов было приказано готовить письмо министра на имя Ельцина. Кто-то надоумил Грачева предложить Президенту России издать указ о том, чтобы армия «переприсягнула» ему. Мы должны были подготовить обоснование под такой указ. Дескать, нехорошо получается, – армия наша уже Российская, а почти весь личный состав служит под советской присягой.

– Никаких обоснований мы готовить не будем, – решительно сказал мне Гартин, – глупость все это! Присяга не костюм, который можно поменять! Я сам Грачеву об этом напишу и в глаза скажу!

Служебную записку Грачеву он написал. Прочитав ее, я сказал Гартину, что это не записка, а рапорт с просьбой об увольнении. Но он от своего не отступил. Отнес свою записку в приемную министра. И в тот же день Гартин получил ее обратно. В левом верхнем углу, наискосок, хорошо знакомым нам корявым грачевским почерком было написано: «Тов. Гартин! Не суй свой нос не в свое дело! Иначе уволю!».

Грачев Гартина не уволил. Но и с идеей «переприсяги» носиться перестал.

8

…Только на четвертый день пурга на Новой Земле стихла и мне удалось улететь. Я сидел у теплой трубы в чреве Ил-76 и думал про Гартина, вспоминал некоторые эпизоды нашей совместной службы. В памяти моей одна за другой мелькали давние картины событий.

…Была осень 1993 года – бурная и страшная осень. Кремль и Верховный Совет грызлись, как кошка с собакой. Ельцин приказал Грачеву подогнать танки к парламенту и усмирить взбунтовавших депутатов. Я хорошо помню тот вечер, когда полковник Гартин зашел в мой кабинет растерянный и бледный:

– У тебя водка есть? Налей.

Он выпил полстакана, а закусил дымом закуренной сигареты. Я видел, как дрожали его руки, – дрожали так, что огненный лепесток зажигалки никак не мог достать до края сигареты. Он смотрел на меня глазами человека, который боялся сообщить мне о смерти кого-то очень близкого. Я заволновался и почти вскричал:

– Да говори же, черт побери, что случилось?!

– Налей мне еще, – тихо сказал он и снова закурил. Затем долгим, изучающим взглядом вперился в мои глаза и похоронным голосом произнес:

– Мой Юрка тоже засел в Верховном Совете… Он там помощником у Руцкого… А завтра утром Грачев будет стрелять по нему из танка… Ты понимаешь, что происходит? Это же гражданская война! Брат на брата… Отец на сына… Сын на отца… Я должен спасти сына!

Я тоже пил водку с Гартиным и, как мог, успокаивал его. Прилично захмелев, мы решили вместе идти к Верховному Совету, чтобы вытащить из него Юрия.

Я предложил Гартину для пущей маскировки переодеться в гражданку.

– Что?!!! Что?!!! – вдруг страшным рыком зашелся он, – в какую гражданку? Это от кого я должен «маскироваться»? Это кого мы должны бояться? Тех, кого обязаны защищать?

Мы надели полковничьи шинели и двинулись к выходу из здания Минобороны. В коридорах была какая-то паническая суета – полковник и даже генералы шустро бегали, как посыльные солдаты. Суетились и какие-то гражданские люди с автоматами.

Прапорщик, дежуривший на посту у входа в Минобороны со стороны метро «Арбатская», проверил наши документы и предостерег нас:

– Товарищи полковники, я не советую вам выходить на улицу. Там опасно.

Сквозь толстые дубовые двери мы слышали шум разъяренной толпы.

– Открывайте дверь, товарищ прапорщик, – решительно приказал Гартин, – я хочу поговорить с народом!

Прапорщик открыл нам дверь и я вышел на улицу следом за Гартиным. В этот момент плотная толпа разъяренных людей с арматурными прутьями и милицейскими резиновыми дубинами захватила нас… Я лишь успел заметить, как слетела офицерская фуражка с головы Гартина и чьи-то грязные сапоги тут же растоптали ее – прямо перед моим носом, разбитым о мостовую…

– Бей продажное офицерье! – яростно призывал кто-то.

Перед тем, как страшный удар по голове оглушил меня, я успел заметить, что кто-то длинной очередью резанул из автомата трассирующими поверх разъяренной толпы…

Я очнулся на гранитном полу холла – он был сразу за входной дверью в Минобороны. Рядом со мной, на такой же солдатской плащ-накидке лежал безжизненный Гартин. Человек в белом халате стирал бинтом кровь с его разбитого лица и кричал прапорщику:

– Немедленно вызывайте скорую, этот тяжелый… Черепно-мозговая… Срочно в госпиталь… А этого – ко мне в медпункт на перевязку…

9

Только через неделю врачи разрешили мне навестить Гартина – он все еще лежал в реанимационной палате госпиталя Бурденко. Там у входа в палату я встретил мрачную Веру Алексеевну, которая шепнула мне:

– Прошу вас, – ни слова про Юрия, – Петру и так тяжело… Ну а если спросит, скажите, что все в порядке.

Гартин встретил меня болезненной улыбкой – он был бледен, как кочан мороженной капусты, голова его была забинтована. Он жадно слушал мой рассказ о новостях в Москве, в Минобороны. Я принес ему приятную весть: когда Грачев узнал, что на начальника группы его референтов было совершено нападение, он решил наградить его пистолетом – приказ уже готовится. Но надо после выписки из госпиталя получить справку в милиции.

На эту мою новость Гартин отреагировал лишь какой-то брезгливой ухмылкой.

– Ты про Юрку моего ничего не знаешь? – тихо спросил он и приподнялся с подушки.

– Все в порядке, все в порядке, – тут же забубнил я, строго следуя инструктажу Веры Алексеевны.

То была святая ложь. Где сын Гартина и что с ним, я не знал. Лишь через три недели Вера Алексеевна сообщила мне, что Юрий вместе с Руцким был арестован в Белом доме и находится в тюрьме.

* * *

Гартина выписали из госпиталя в конце ноября, а в начале декабря он вышел на службу. Однажды вечером, во время наших тайных посиделок в кабинете, он признался мне, что Юрий арестован и сидит в тюрьме вместе с другими защитниками Белого дома. Я как мог успокаивал Гартина, убеждал его, что Юрию большой срок не дадут, что он обязательно скоро выйдет на свободу. Он вроде слушал меня, кивал, но по глазам его было видно, что Гартин думает о чем-то другом…

Вскоре в большом зале Минобороны нам читали приказ Грачева о поощрении лучших офицеров, славно потрудившихся в уходящем 1993 году. Некоторые получали ордена за образцовое выполнение задач по установлению конституционного порядка в Москве. По кабинетам ходил слух, что зам Граче-ва – генерал-полковник Георгий Кондратьев, отказался получать Золотую Звезду Героя Российской Федерации. В представлении Кондратьева к этой награде было записано – «за храбрость и мужественные действия, связанные с большим личным риском для жизни при проведении спецоперации». Офицеры нашего «Арбатского военного округа» из уст в уста восхищенно передавали слова, сказанные Кондратьевым Грачеву:

– Паша, такую награду дают за подвиг, а не за расстрел народных избранников.