Текст книги "Гренландский меридиан"

До города Дулут, куда мы направлялись, было около 180 миль. Это три часа хорошей езды. Когда мы подъехали к Дулуту, погода еще более нахохлилась, серое беспросветное небо опустилось еще ниже, снег усилился и подул ветер. Справа открылся вид на порт с множеством кранов и двумя огромными толстоногими элеваторами. Дулут расположен на западном берегу огромного, как море, озера Сьюпериор, имеющего сообщение с Атлантическим океаном, и поэтому его порт является одним из основных на северо-востоке Соединенных Штатов. Основная часть города расположена на обращенном к озеру склоне, своеобразным и достаточно крутым амфитеатром, так что даже нашему легкому «Фольксвагену» стоило определенных трудов взобраться в гору по заснеженной и потому скользкой крутой улочке, когда мы свернули с главной городской магистрали. Здания деловой части города представляли собой в основном классические образцы архитектуры середины прошлого века: трех– и пятиэтажные, с фасадами, украшенными большими арочными окнами и традиционными колоннами. Небоскребов нет. Создавалось впечатление, что улицы города несколько тесноваты для населяющих его автомобилей.

Мы подъехали к современному зданию из красного кирпича и стекла. Именно здесь, в госпитале Святой Марии, официально именуемом «Saint Mary’s Medical Centre», по словам Кати, меня уже поджидала бригада врачей, чтобы подвергнуть медицинской экзекуции. В холле нас встретили двое мужчин. Тот, что постарше, в белом халате и колпаке, из-под которого выбивались светлые вьющиеся волосы, выглядел совершенно естественно на фоне сверкающих чистотой белоснежных стен этого медицинского учреждения.

Небольшие круглые очки в серебристой металлической оправе отнюдь не делали его лицо строже. Здороваясь, он так приветливо и симпатично улыбнулся, что я сразу же почувствовал расположение к нему и подумал, что такому врачу я мог бы немедленно доверить все тайны своего организма. «Это доктор Скип Хофстранд, друг Уилла и шеф местного отделения скорой помощи, – сказала Кати. – Уилл попросил его по старой дружбе проверить, не потребуются ли, а если потребуются, то как скоро, услуги возглавляемого им отделения будущим участникам экспедиции». Стоявший рядом со Скипом молодой человек явно не принадлежал к медицинскому персоналу этого да и, скорее всего, какого-либо другого медицинского заведения. В то же время он столь же очевидно не подпадал под категорию пациента: при сравнительно небольшом росте он был широкоплеч и строен, а его уверенная манера держаться и готовая тронуть уголки губ улыбка говорили о том, что у него все в порядке и со здоровьем, и с настроением. Одет он был в джинсы, остроносые ковбойские сапожки и флисовую куртку. «Стетсон», – представился он, крепко пожимая протянутую мной руку. «Это Джон, – добавила Кати, – правая рука Уилла. Он отвечает за подготовку экспедиционного снаряжения и тренировку собак». Все вместе мы поднялись наверх, где меня представили «настоятельнице» этого воистину богоугодного заведения. Заручившись ее благословением, я отправился на процедуры. Костя остался с Кати. Перехватив мой печальный взгляд, Скип успокоил меня: «Don’t worry, Victor. You will not need a translator over there»[4]4
  Не волнуйся, Виктор! Там тебе переводчики не потребуются (англ.).


[Закрыть]. И действительно, в первом кабинете, куда я попал, меня первым же делом, ни слова не говоря, раздели, и пожилая, но явно молодящаяся и загадочно улыбающаяся тетушка, широким жестом указав мне на стоящий топчан, предложила прилечь. Однако когда я прилег, совершенно неожиданно, во всяком случае для меня, вместо белоснежного потолка я увидел прямо над собой черный глаз кинокамеры. Я хотел привстать, но человек, держащий эту камеру на плече и, наверное, лучше меня представлявший, что мне надо делать, остановил меня и, по-видимому, вполне удовлетворенный ближним планом, продолжая снимать, отодвинулся вместе с камерой в глубь кабинета. Он был не один. Рядом возвышался огромного роста человек в наушниках. Мне, лежащему на спине и смотрящему на него снизу вверх, вообще казалось, что он касается головой потолка. В его руках поблескивал длинный металлический жезл, увенчанный странным предметом, очень напоминавшим покрытый густым серебристым мехом кабачок примерно таких же размеров, какие мы в отдельные урожайные годы находили на наших грядках в Шувалово. «Микрофон, надо дышать громче, – подумал я, – снимают со звуком». Кроме этих двоих, я заметил еще одного участника съемок, совсем молодого курчавого темноволосого парня, который, в отличие от своих коллег, не имел ни камеры, ни магнитофона, однако вовсе не выглядел третьим лишним. Эта неожиданно появившаяся троица переговаривалась, насколько я мог судить, на французском языке.

Тем временем, нисколько не смущаясь присутствием киносъемочной группы (наверное, они обо всем договорились заранее), хозяйка кабинета щедро уставила мою грудь, запястья и щиколотки многочисленными электродами. «Будут снимать кардиограмму», – догадался я и задышал ровно и глубоко, насколько позволял мой заложенный нос. Едва я, успокоенный, прикрыл глаза, как дверь внезапно распахнулась и в кабинет впорхнули два воздушных создания с кучей пробирок в руках. «Не иначе как по мою кровушку, – подумал я. – Ну что ж, берите», и протянул им навстречу свою опрокинутую и беззащитную руку. Они остались весьма довольны моей сговорчивостью и занялись своим мокрым делом под неусыпным оком кинокамеры. Я тоже вполглаза наблюдал за их действиями и не мог не отметить про себя некоторое различие в методике отбора крови здесь и у нас. Большой шприц с видавшей виды и вены иглой – эти непременные атрибуты подобной операции у нас в поликлиниках – здесь заменили тонкие разовые иглы и вакуумные пробирки, которые без всяких усилий со стороны моих симпатичных «вампиров» в соответствии с простыми физическими законами, сами засасывали кровь, необходимо было только следить за их наполнением и своевременной заменой. Быстро, стерильно и безболезненно. «No problem», да и только! Правда, некоторое время спустя я обнаружил в районе локтевого сгиба небольшую, размером с четверть доллара, гематому, но, как поется в известной песне про макароны, «…потом мне было худо, но это же потом!»

Я сразу мысленно окрестил французскую киногруппу тремя мушкетерами, хотя внешне, пожалуй, только один из них, звукооператор Бернар Прюдом, каким-то образом ассоциировался с героями романа Дюма. Правда, он походил сразу на двоих из них: гигантским ростом и внушительными объемами – на Портоса, а щегольские тонкие усики и характерная изящная бородка клинышком придавала ему сходство с Арамисом. Что касается главного оператора и одновременно режиссера Лорана Шевалье, то его внешность никоим образом, по моему мнению, не отражала той напряженной и постоянной борьбы, происходящей в душе большинства режиссеров-кинодокументалистов, борьбы в поисках неуловимого компромисса между желанием внести элемент новизны и творчества в каждый кадр и необходимостью не отрываться от действительности. И суета, и резкость в движениях, и даже совершенно необходимое в отдельные, наиболее ответственные моменты съемки повышение голоса были, казалось, совершенно чужды этому обаятельному человеку. Он был совершенно, во всяком случае внешне, спокоен и, казалось, не замечал внушительного веса кинокамеры, приросшей к его правому плечу. Несмотря на заметно тронутые сединой густые темно-русые волосы, он выглядел намного моложе своих лет. Когда он ненадолго отрывался от окуляра своей камеры, первое, что привлекало внимание в его незаурядной внешности, были его глаза: большие, карие, слегка выпуклые – глаза всевидящего и веселого человека. Третий участник киногруппы Дамиан Морисот был совсем юным. Я подумал, что это студент, проходящий практику, и, как выяснилось, ненамного ошибся – во всяком случае, в отличие от своих коллег, он еще помнил кое-что из тех иностранных языков, которым их учили в школе, в частности из русского. Сказанное им невпопад «спасиба» и моя реакция на это моментально, ко всеобщему удовольствию, выдвинули его на особые позиции связного между мной и всей киногруппой. Мы перешли к следующим медицинским процедурам уже вполне сложившимся, понимающим друг друга с полутора слов (именно таков поначалу был словарный запас русского языка у Дамиана) коллективом.

Следующий этап медицинских исследований заставил нашего режиссера немного отступить от принципов документалистики, поскольку то, что он снимал – определение функциональных особенностей русского организма в условиях возрастающих физических нагрузок на голодный желудок, – на самом деле не происходило. То есть внешне все было как будто и взаправду: и бегущая в горку с регулируемым наклоном дорожка, и я на ней, облепленный со всех сторон многочисленными датчиками, и в маске летчика-испытателя с зажатым носом (в чем не было никакой необходимости – он и так не дышал) с подключенными к ней с двух сторон трубками для анализа вдыхаемого и выдыхаемого (если осталось) воздуха, – все это было, за исключением пустяка: все эти датчики и трубки не были ровным счетом к чему-то подсоединены! Умение Лорана подать этот сюжет как документальный определялось тем, насколько ловко его камера обойдет вниманием безжизненные экраны мониторов, предназначенных отражать те самые функциональные особенности русского организма. Когда он, закончив снимать, поднял вверх большой палец, я понял, что задача решена. Жаль, но ни я сам, ни потенциальные зрители будущего фильма так никогда и не узнают, на что же все-таки способен наш русский организм в условиях непрекращающихся нагрузки и голода.

Зато следующий этап был, как мне кажется, вполне реалистичным, даже чересчур (возможно, мои экзаменаторы пытались как-то сгладить неловкость за проваленный эксперимент на беговой дорожке). Даже сейчас при одном только воспоминании об этом у меня от ужаса немеют пальцы рук. Эксперимент, проводимый надо мной, как я узнал позже, назывался «проверка адаптации русского организма к холоду». Наверное, знай я о нем раньше, все могло повернуться по-иному и я, возможно, смог бы убедить моих экзаменаторов не терять время понапрасну, ибо был уверен, что их кратковременный эксперимент ничего нового науке не даст. Действительно, если вдуматься, что мог изменить один несчастный, пусть даже в определенном смысле и удачный, опыт в традиционном, проверенном веками и самой жизнью всеобщем представлении о прекрасной адаптации именно – и особенно – русского организма к холоду и водке?! Но как говорится: «Учи английский смолоду!» А пока меня усадили на мягкое кресло и привязали к самым кончикам всех пяти пальцев кистей обеих рук датчики температуры, что было не больно, а скорее, приятно. Затем ко мне придвинули небольшой столик со стоящей на нем ванночкой покрытой салфеткой. Когда один из ассистентов едва уловимым движением, как фокусник, сдернул салфетку, я увидел, что ванночка наполнена водой с талым снегом. Не надо было никаких градусников, чтобы понять, что температура этой ужасной смеси, куда, как я догадался, мне предстояло погрузить свои ничего не подозревающие и пока еще вполне розовые пальцы, ровно ноль градусов. То, что это будет не очень приятно, я заподозрил сразу, но разве мог я подумать, что мне предстоит продержать пальцы в снегу целых 45 минут?! Пальцы мои потеряли всякую чувствительность уже через несколько минут этой ужасной процедуры, но никакого сострадания на лице человека, сидящего по соседству со мной и наблюдающего за показаниями прикрепленных к моим пальцам термисторов, я не обнаружил. Более того, тот самый ассистент, который стоял у истоков этой процедуры, с деланно равнодушной миной на лице добавил еще целый совок снега в начинающую, кажется, уже нагреваться от моего внутреннего крика воду. Чтобы не видеть всего этого, я закрыл глаза и положил голову на вытянутые вперед, укорачивающиеся на глазах руки.

Нечего и говорить о том, как нравился драматизм этого сюжета Лорану. «Попался русский организм», – казалось, злорадствовала его камера, уткнувшись своим глазом буквально в ванночку со снегом. Даже насморк мой, похоже, захлебнулся от ужаса, и я впервые за последние несколько дней смог дышать через нос. И вот в это самое время я почувствовал, что тепло физически осязаемыми пульсирующими толчками медленно возвращается в мои бесчувственные пальцы. Этот процесс, очевидно, отразился и на приборах, потому что наблюдавший за ними человек, взглянув на часы, записал что-то в лежащей перед ним тетради. Блаженство было недолгим, и вскоре вторая волна эмиграции тепла покинула пределы моего организма. Как мне объяснили позже, суть эксперимента и состояла в определении периода этой тепловой релаксации организма. Вердикт был близок к ожидаемому: «Русский организм весьма чувствителен к холоду, но при необходимости достаточно быстро адаптируется к нему!»

Единственным светлым пятном этого запомнившегося утра был, конечно же, завтрак, к которому меня наконец-то допустили. Судя по довольной улыбке Константина, не обошлось без его усиленного лоббирования моих (и заодно – после неудачного завтрака в отеле – и своих) интересов в этом вопросе. О, что это был за завтрак! То, как и чем был сервирован стол в небольшом овальном кабинете, мне приходилось до этого видеть лишь в рекламных проспектах. Здесь были и упакованные в красочные стаканчики всевозможные йогурты, бананы, клубника, ананасы, кексы, сыры и кофе! Я старался попробовать все, и мне это, кажется, удалось, несмотря на ограниченность во времени этой приятной процедуры. В приподнятом настроении я проследовал к терапевту, который зафиксировал мое давление на необходимом уровне. Последовавшие затем прощупывания пальцами хирурга, не пощадившие ни живота моего, ни моего мужского достоинства, не выявили ни завалящейся и, тем паче, вывалившейся грыжи, ни затаившегося в пещерах геморроя, и я был признан годным для совершения предстоящего лыжного перехода.

Оставалось проверить одну из самых коварных и непредсказуемых частей организма полярника – его зубы! Я попал в руки Джона. Мы все вместе спустились вниз и пересели из маленького «Фольксвагена» Кати в огромный розоватого цвета «Кадиллак» Уилла. «На нем меньше заметна ржавчина, – сказал Джон. – Во всяком случае, так считает Уилл», хотя уже одного взгляда на этот видавший виды автомобиль было достаточно, чтобы понять, что даже такой изысканной маскировки ему явно было мало. Я обратил внимание на номерной знак. Как и у всех миннесотских машин, он был бело-голубого цвета с изображением характерного прямоугольного с одной стороны и волнистого с торчащим в сторону Великих озер клювом – контура штата Миннесота – с другой, а также с горделивой надписью по верхней кромке номера «Minnesota – 10 000 Lakes”, что означает: «Миннесота – страна 10 000 озер». На самом номере красовалось «ZAP-269». Джон охотно давал пояснения: «ZAP – это кличка любимой собаки Стигера, коренного в его упряжке, на которой он достиг Северного полюса в 1986 году». При выдаче номерных знаков в США, оказывается, учитываются пожелания владельцев машин, и если желаемого буквенного сочетания нет у кого-нибудь другого, то ты вполне можешь рассчитывать на получение номера с желаемыми, пусть даже необычными, буквосочетаниями. Размеры нашего «Pink Floyd», как я его уже мысленно окрестил, были таковы, что мы с Константином комфортно разместились на переднем сиденье рядом с Джоном. «Кадиллак» легко тронулся с места, но на пути к зубной клинике всякий раз отмечал многочисленные неровности рельефа крутых улиц Дулута леденящим душу металлическим скрежетом днища об асфальт. Неброская, но запоминающаяся надпись «Duluth Dental Clinic» выделяла небольшой дом, к которому мы подъехали, из ряда совершенно похожих на него одноэтажных уютных домов, расположенных в верхних рядах дулутского амфитеатра. Просторный вестибюль, куда мы вошли, был разделен надвое невысоким барьером. Здесь царила удивительно приятная атмосфера: напрочь отсутствовал характерный для медицинских учреждений этого профиля запах, замешанный на лекарствах и страхе, не было видно длинных очередей людей со скорбными лицами, равно как и не было слышно леденящего душу визга бормашин. «Совсем неплохо для начала», – подумал я, все более укрепляясь в своем мнении по мере дальнейшего осмотра помещения. За барьером несколько чрезвычайно симпатичных регистраторш скучали у своих компьютеров в ожидании пациентов. Уже на пути к одной из них меня перехватила за руку невысокая средних лет женщина в белом халате. «Кати», – представилась она, и я вздохнул с облегчением: из двух знакомых американок – две с именем Кати, по крайней мере не спутаешь. У меня отличная память на наши имена, которые я запоминаю машинально и порой подолгу и без особой на то надобности храню в своей памяти. Здесь же в Америке я обнаружил, что мне стоит значительных трудов запомнить то или иное имя, а иногда приходилось обращаться за помощью к Косте, чтобы восстановить тот или иной пробел. Скорее всего, это было вызвано плохой еще пока восприимчивостью к английскому языку, особенно это касалось сказанных быстро при знакомстве имен.

Мы зашли в небольшой кабинет, в центре которого самым естественным образом располагалось большое обтянутое добротной светло-коричневой кожей лобное место. В воздухе плавал приятный цветочный запах примерно той же гаммы, которую уже успел отметить еще в холле мой постепенно приходящий в сознание нос. Тихо играла музыка, и я ее все еще слышал! Только я, присев на кресло, собрался раскрыть рот, как спинка кресла стала медленно откидываться назад и я невольно принял почти горизонтальное положение. В связи с определенным изменением проекций векторов силы тяготения при переходе из сидячего положения в лежачее мне стоило несколько больших трудов поддерживать необходимый размер апертуры моего рта, тем не менее я как можно шире открыл рот и закрыл глаза – прямо как в детстве в ожидании сладкого сюрприза. Но то, что мне положили в рот, никак, однако, не напоминало по вкусу и консистенции шоколадную конфету… Мне сделали слепки и рентгеновские снимки обеих челюстей, выдали зубную щетку и специальную намотанную на маленькую катушечку нейлоновую нитку, показав, как я должен отныне чистить свои зубы. Все эти снимки и слепки, как я понял, были необходимы для решающей атаки на мои зубы позже, непосредственно перед экспедицией в Антарктику.

Посещением зубного врача моя медкомиссия завершилась. Одно только осознание этого делало меня счастливым и готовым на всяческие подвиги, которые, кстати, не заставили себя долго ждать, ведь мы отправились в ресторан. После внимательного изучения меню все мы без исключения остановили свой выбор на пицце с пивом. «Now! We go to Ely!»[5]5
  Все, поехали в Или! (англ.)


[Закрыть] – решительно произнес Джон, поднимаясь из-за стола, и мы поехали. Название этого небольшого городка на севере штата Миннесота, практически на границе с Канадой, где находилось ранчо Уилла, в его английском и даже русском написании можно было бы легко трактовать как нечто связанное с севером и необходимостью главного жизненного выбора для каждого искателя приключений. В самом деле, по-английски Ely легко читается как ЕЛИ, что само по себе говорит о преимущественном, типично северном составе местной растительности. С другой стороны, по-русски это звучит как ИЛИ, что может означать: «Или вы знаете иной способ существования здесь, кроме как путешествовать?!» Так ИЛИ иначе, но отличная зима, морозы под 40 градусов, обильный снег, бесконечные озера и холмы сделали этот городок и его окрестности настоящей меккой для любителей зимних видов спорта не только в Миннесоте, но и далеко за ее пределами. Достаточно сказать, что при численности населения чуть более 4000 человек городок этот вырастил всех известных американских полярных путешественников. Кроме Уилла, здесь жил и Пол Шурке – компаньон Стигера в путешествии к Северному полюсу и по настоящее время активно занимающийся походами по Канадской Арктике и Ледовитому океану на собачьих упряжках, и Энн Бэнкрофт – первая женщина, достигшая Северного полюса в составе экспедиции Стигера – Шурке, а затем возглавившая первую женскую команду, собиравшуюся штурмовать Южный полюс, и Лонни Дюпрэ, совершивший путешествие на собачьих упряжках по Северо-Западному проходу от мыса Барроу до Черчилла. В Или также жил Джим Бранденбург, которому фоторепортажи из Арктики, опубликованные в «National Geographic Magazine», принесли мировую известность. Так что в данном случае, имея в виду Уилла и его выбор, можно было бы сказать, что не только человек красит место, но и само место очень этому способствует.

Мы ехали на север. Наш розовый теплокровный «Кадиллак» c вполне приличной для его возраста скоростью около 70 миль в час уверенно приближал нас к цели. Его широко расставленные глаза, светящиеся желтоватым неугасимым огнем, выхватывали из наступившей темноты стволы деревьев: прямо за снежными брустверами начинался окаймлявший шоссе лес. Едва уловимыми движениями руля Джон искусно вписывал наш разогнавшийся, словно почуявший приближение дома, «Pink Floyd» в крутые повороты дороги, разделенной двойной осевой линией желтого цвета. В зависимости от направления поворота то левая, то правая сплошная разделительная полоса превращалась в пунктирную, разрешающую обгон. Обгонять было некого, да и незачем – несмотря на сравнительно раннее время, шоссе было совершенно пустынным. Мы миновали состоящий, кажется, из одной улицы, подсвеченной с двух сторон витринами магазинов городок со средневековым названием Тауэр. «Скоро приедем», – проронил Джон. Примерно через полчаса после этого обнадеживающего заявления я увидел справа от дороги возвышавшийся над темной зубчатой кромкой леса подсвеченный снизу огромный голубой, имеющий форму эллипсоида резервуар водонапорной башни. Я невольно сравнил архитектурные стили нашего социалистического ренессанса и этого самого, что ни на есть капиталистического возрождения американской глубинки с точки зрения таких бытовых сооружений, как водонапорные башни, и, увы, сделал вывод опять не в нашу пользу. Хотя, может быть, по большому счету и все равно, как выглядит это сооружение, лишь бы не падало и в соответствии со своим назначением «напирало воду», но, с другой стороны, во многих городках и поселках именно водонапорная башня (если не считать сохранившихся кое-где церквей) является главной архитектурной доминантой, которая невольно попадает в поле зрения и местных жителей, и приезжих. Так вот, если вид этого голубого дирижабля, парящего над городом, автоматически ассоциировался с хранящейся в его чреве прозрачной и чистой холодной водой, то вид наших сработанных из кирпича крепостных башен таких ассоциаций не вызывал. Позже во время моих поездок по Штатам мне приходилось видеть еще более оригинальные конструкции, но та, впервые увиденная в Или, башня, на выпуклом боку которой было размашисто написано название городка, до сих пор сохранилась в моей памяти.

Шоссе плавно перетекло в центральную улицу со светофорами и более оживленным движением. Первые этажи домов, в большинстве своем двух– и трехэтажных, обращены в сторону улицы ярко освещенными витринами магазинов. Поднявшись в гору и свернув налево на одну из узких пересекавших главную дорогу улочек, мы остановились у маленького магазинчика. Над входной дверью висела вывеска «Steger Design» с изображением головы индейца в боевом украшении. При более внимательном рассмотрении он мне чем-то напомнил нашего певца Валерия Леонтьева, при этом перья его боевого головного убора ассоциировались с буйной леонтьевской шевелюрой. Когда мы вошли внутрь, колокольчик, укрепленный над дверью, возвестил о нашем вторжении коротким мелодичным звоном. Чтобы лишить хозяев сомнительного удовольствия от прослушивания этого мелодичного звона шесть раз подряд, я придержал входную дверь, пока последний из нас не пересек порог.

Нам навстречу вышла очень высокая худощавая женщина. Ее длинные белокурые волосы, которых едва ли, во всяком случае недавно, касался гребень, в сочетании с голубыми глазами и белозубой улыбкой прекрасно дополняли сложившийся в моем представлении, главным образом под влиянием просмотренных вестернов, образ «стопроцентной» американки. Она протянула руку, и я почувствовал уверенное не по-женски крепкое пожатие. «Патти», – представилась она. Я обернулся к Косте, как бы ища подтверждения тому, что я услышал и что ее имя произносится именно как Патти, а не Парри или Пэрри, но Костя как-то незаметно растворился в глубине магазина. Я отступил назад и стал прислушиваться к тому, как она будет произносить свое имя, знакомясь с остальными. Выяснилось, что все мушкетеры и, вполне естественно, Джон уже с ней знакомы. Оставалась последняя надежда на Константина, который, к счастью, и очень кстати так же внезапно возник рядом. «Патти», – теперь уже совершенно отчетливо услышал я. Она была хозяйкой этого магазина и, как мне пояснил Костя, бывшей женой Стигера, сохранившей после развода его фамилию, красующуюся сейчас на вывеске над дверями магазина. Глядя на высоченную, сантиметра на два повыше меня, Патти и мысленно представив рядом с ней Уилла, рост и габариты которого были, что называется, ниже среднего, мне показалось, что я понимаю причину их развода. Однако как показало мое дальнейшее знакомство с этой примечательной парой, причины были не только и не столько в их внешнем несоответствии.

Основным товаром, выставленным на витрине, прилавках и упакованным в многочисленных стоящих на стеллажах коробках с изображением все того же Валерия Леонтьева, была обувь. Да, но что это была за обувь! Представьте себе сапог, подошва которого изготовлена из каучука, верхняя часть стопы вплоть до уровня чуть пониже щиколотки – из натуральной кожи, а все голенище – из плотной светлой ткани, напоминающей брезент. В верхней части голенище схватывалось тонкой кожаной тесьмой, такая же тесьма, но только более длинная, была продета в две небольшие пришитые на уровне щиколотки петельки и служила для шнуровки всего голенища в обхват крест-накрест. Я так подробно останавливаюсь на особенностях этой замечательной конструкции, потому что именно в этой обуви, изготовленной в индейских и эскимосских традициях, нам предстояло совершить героические переходы через Гренландию и Антарктику. Назывались эти сапоги «muklucks», что звучало по-русски примерно как маклаки, причем с ударением на втором слоге, чтобы не спутать его с рыночно-разбойничьим маклаки! Патти и ее помощница Робин, молодая черноволосая и черноглазая среднего роста женщина, усадив меня на стул, стали обучать премудростям правильного надевания маклаков, в которые были вложены толстые войлочные стельки. Затем мне выдали светло-серые теплые, удивительно эластичные носки и войлочные же в форме ботинок вкладыши. Я вставил свою полностью экипированную ногу в маклак, зафиксировал стопу и, потянув как следует за мягкие голенища, зашнуровал ногу. Затем по просьбе Патти я встал и прошелся по залу. «How do you feel this stuff?» – указывая на находящиеся на моих ногах творения своих рук, озабоченно спросила Патти. Я посмотрел на Костю. «Ну как, не жмут?» – перевел Константин, кося одним глазом на прилавок в поисках чего-либо подобного своего размера. В ответ я поднял вверх два больших пальца и неуверенно выдавил: «Very well, thank you». Жаль, что моего словарного запаса не хватило на большее. Мне было очень удобно и легко в этой экзотической обуви. Но уже через несколько минут я почувствовал, что ногам тепло и, скорее всего, будет жарко, если мы срочно не выйдем на улицу.

Патти повела нас на экскурсию. В подвальном помещении прямо под торговым залом находилась святая святых всего ее маленького предприятия – цех, где изготавливалась подошва маклаков. Патти объяснила, что она долго определяла экспериментальным путем формулу состава, из которого можно было бы изготовить подошву, не теряющую эластичности в самые лютые морозы и в то же время непромокаемую, и ей это удалось. Она показала нам издалека два чана, в которых варилась эта удивительная смесь, цветом и консистенцией напоминавшая шоколадное масло, но ближе не подпустила, совершенно справедливо опасаясь, что такой опытный химик, как я (как никак двукратный победитель республиканских олимпиад по химии в 1965–1966 годах), моментально разгадает секретную формулу и нарушит монополию Патти на мировом рынке маклаков. Мы были не в обиде: дружба – дружбой, бизнес – бизнесом! Тут же по соседству стояли полки со множеством изготовленных из дерева ступней самых разных размеров. По достижении необходимой кондиции «шоколадное масло» в горячем виде наносилось на эти деревянные формы, и к нему подклеивался скроенный по необходимому размеру кусок кожи. Когда вся конструкция остывала, к ней подшивалось голенище. Это было просто, как все гениальное. Второй этаж здания занимала небольшая швейная мастерская, где, кроме маклачьих принадлежностей, изготавливались постромки для собак, чехлы для спальных мешков и многие другие не менее необходимые в экспедициях вещи. Здесь же находился небольшой офис с телефоном и факсом, который, как я узнал впоследствии, нещадно эксплуатировался для нужд нашей экспедиции, так что Патти была самым щедрым ее спонсором. Когда мы спустились вниз, я увидел незнакомого человека, беседовавшего с Джоном. Он стоял вполоборота к нам, и лица его не было видно, но нетрудно было догадаться, что этот визит его по крайней мере второй: на ногах у него были точно такие же маклаки, как у меня. «Hi, Geoff!» – приветствовала его Патти. Он обернулся к нам, и я познакомился с еще с одним участником предстоящего перехода Джефом Сомерсом из Великобритании. Он был моего роста, худощав, из так называемой породы жилистых, и, судя по пожатию его большой ладони, сильным человеком. Его нос, размерами несколько превосходящий мой (в связи с чем Джеф сразу же снискал мое невольное уважение), надежно разделял близко посаженные ярко-голубые глаза. Светлые волосы, вьющиеся мелкими упругими кольцами, немного смягчали аскетическое выражение его лица. Говорил он негромко, как бы стесняясь, и, увы, его классический английский показался мне еще менее понятным, чем американский, который я, общаясь в основном с американцами, воспринимал уже лучше.

Джеф пришел, чтобы сопровождать нас на ранчо Уилла. Здесь же, в магазине Патти, где было светло и уютно, я в очередной раз перетряхнул свой чемодан, чтобы не брать на ранчо ничего лишнего.

По словам Джефа, с особым участием переведенным Костей, на ранчо, куда мы направлялись, не было ни электричества, ни телефонной связи, поэтому расставаться с цивилизацией правильнее было начать прямо здесь, что я и сделал, без сожаления выложив из чемодана свой парадный костюм – обязательный атрибут гардероба всякого советского гражданина, выезжающего за рубеж в составе официальной делегации. Лишившийся своего основного содержимого, чемодан сразу же стал слишком велик и не нужен для всего остававшегося в нем. Мгновенно оценив ситуацию, Патти предложила воспользоваться небольшим рюкзачком, который она сняла прямо с полки магазина. Я почувствовал себя намного уютнее в маклаках с рюкзаком: и то, и другое было уже атрибутами новой, полной неизвестности и говорящей на непонятном языке жизни, начинающейся для меня на противоположном берегу одного из 10 000 озер Миннесоты, к которому нас подвезла Патти в своем микроавтобусе.