Текст книги "Гренландский меридиан"

Джеф потрепал пса за загривок, приговаривая: «Good boy, Chewbakee, good boy!» При этом для меня это звучало примерно как «Губой, Чубаки, губой!» Но Чубаки ни губой, ни другими частями своей выразительной морды не пошевелил. Он припал на передние лапы и еще интенсивнее замахал хвостом. Эта собака была очень красива. Невысокая, с очень широкой грудью и мощными передними лапами, которые от непрерывных усилий при работе в упряжке приобрели характерное расположение: пясти лап были направлены внутрь, а локти были развернуты наружу, отчего лапы как бы повторяли абрис грудной клетки и придавали собаке чрезвычайно устойчивый вид и некоторую забавную косолапость. Совершенно необычно выглядели глаза: они были ярко-голубыми, как бы светящимися изнутри, благодаря чему собачья морда имела совершенно детское выражение. Крупную голову венчали два меховых треугольничка ушей. Короткая, но очень густая шерсть имела красивый волчий окрас – от темно-серой на спине до светло-серой на боках и почти белой на брюхе. «Это очень трудолюбивая собака, я использую ее в качестве коренной в моей упряжке», – пояснил, обернувшись ко мне, Джеф. Чубаки, заметив, что мы отходим от него, сделал несколько отчаянных попыток достать нас, но цепь и металлический штырь оказались сильнее, и пес, сделав два оборота вокруг своего ненавистного якоря, занял наблюдательный пост на крыше своей будки.

Следующим по порядку был Кавиа. В отличие от Чубаки, он не произвел на меня особого впечатления. Небольшого роста и не очень крепкого сложения, он был к тому же пронзительно рыжим со светло-желтыми подпалами, что никак в моем представлении не вязалось с обликом настоящей ездовой собаки. Кавиа не проявил никакого любопытства при нашем приближении и остался лежать на снегу, прислонившись к стенке будки. «Это отменный лодырь», – бросил Джеф, и по интонации его голоса я понял, что Джеф не слишком высокого мнения о достоинствах этой собаки. Кавиа, очевидно, тоже понимая, что его отнюдь не хвалят, равнодушно зевнул и отвернулся от нас. Мы пошли дальше вдоль обрывистого заснеженного склона, у подножья которого стояли собачьи будки. «Какие они все разные», – подумал я, глядя на следующего пса, напоминавшего, скорее, слегка перекормленную борзую, нежели ездовую собаку. Содапоп – так звали этого пса – был поджарым и длинноногим, с узкой мордой и несоразмерно большими ушами. О его масти тоже, пожалуй, нельзя было сказать ничего определенного: здесь в равной степени присутствовали черный и серый тона, смешанные совершенно хаотично, что придавало псу неопрятный вид. Он беспрерывно передвигался, насколько позволяла цепь, которая по сравнению с его тонкой шеей казалась массивной и тяжелой, хотя пес этого, по всей видимости, не замечал. «Это очень подвижная собака, – cказал Джеф, – поэтому мы назвали его Содапоп – он все время в движении, как пузырьки газа в стакане с содовой водой». Глядя на прыжки и ужимки этой собаки, трудно было не согласиться с характеристикой, данной ему Джефом. Как бы опережая мой вопрос о том, чем же именно может помочь такая собака в упряжке, Джеф произнес: «Он хорошо поддерживает рабочий настрой в упряжке и поэтому очень полезен». Да, в собачьей упряжке, так же как и в человеческом коллективе, должны быть и те, кто тянет лямку, и те, кто своим поведением создает ту самую, столь необходимую при выполнении тяжелой и изнурительной работы атмосферу оптимизма и праздничного настроения. По выполняемым им в упряжке функциям Содапопа можно было бы сравнить с политработником с той лишь, пожалуй, разницей, что Содапоп, несмотря на свои прыжки и ужимки, все-таки временами не забывал тянуть лямку вместе со своими собратьями по упряжке.

Следующим был Хак (уменьшительное от Геккельберри – героя популярного романа Марка Твена). Как мне впоследствии удалось выяснить, имена собакам, родившимся на ранчо Уилла, давали достаточно произвольно и бессистемно. Основной принцип, исповедовавшийся Стигером в его селекционной работе, сводился к развитию и усилению линии крупных собак. Здесь, по-видимому, сказывалась традиционная для большинства американцев тяга к солидности и даже монументальности во всех проявлениях жизни – будь то самые высокие небоскребы, самые большие автомобили, самые здоровые собаки или самые большие гамбургеры. Во всяком случае собаки упряжки Уилла были чуть ли не на полголовы выше остальных собак, которых он оставил Джефу и Кейзо для формирования упряжек. Что же касается имен, то здесь получалось как Бог на душу положит, и зачастую имена никак не соответствовали поведению и характеру собак. Содапоп был в этом смысле редким исключением, что же касается Хака, то он первым делом продемонстрировал мне свои великолепные клыки, когда я, успокоенный почти дружелюбным поведением предыдущих собак, попытался его погладить. В тот момент ни я, ни Хак даже и не подозревали о том, что Гренландская экспедиция свяжет нас воистину кровными узами. Пока же я предусмотрительно отдернул руку: время для кровного братания еще явно не наступило. Джеф отреагировал на это выступление Хака совершенно спокойно: «Он еще очень молод, а потому глуповат…» О том, что он еще молод, говорили и его белоснежные острые клыки, которые он был готов демонстрировать по любому поводу, расточительность его движений и непрекращающиеся попытки освободиться от цепи – занятие, совершенно бессмысленное, с точки зрения других, уже умудренных жизнью собак. Он был не так крепко сложен, как Чубаки, но в то же время уже сейчас размерами превосходил Содапопа, хотя последний был вдвое старше его. Великолепный светло-серый мех с белой манишкой на груди и белыми носочками на лапах и темно-карие глаза делали его похожим на пса «из общества», что никак не гармонировало с именем его литературного прототипа. Как и положено, место по соседству с Хаком занимал его брат Сойер – еще одно свидетельство отсутствия какой-либо системы в выборе собачьих имен. Казалось бы, если одного из братьев назвали Хак, то второго логичнее было называть Томом или, наоборот, первого назвать Финном… Но перед нами был именно Сойер. Он не только не походил на своего брата по характеру, но, более того, между братьями и чисто внешне было очень мало общего. Сойер вообще отличался от всех окружающих собак и наверняка был бы первым кандидатом на выбывание в конкурсе «Угадайте лишнего», если бы такой можно было бы устроить среди собак упряжки Джефа. Роскошный длинный рыжевато-черный мех, распадавшийся пробором по спине, и узкая вытянутая морда делали его похожим на колли. «Он боится всего и всех, за исключением разве что своего брата, с которым готов играть 24 часа в сутки, даже порой и при работе в упряжке, – сказал Джеф и продолжил: – Эти два «юноши» постоянно создают проблемы, путая упряжку, поэтому будь особенно внимателен к ним».

В справедливости слов Джефа о сказочной способности марктвеновских героев молниеносно путать свои и чужие постромки мне пришлось убедиться уже на следующий день, когда я впервые повел упряжку самостоятельно. Тем временем мы дошли до конца ряда собачьих будок, стоявших у подножья холма. Дальше метрах в двадцати пяти – тридцати начинались владения собак из упряжки Кейзо. Мы повернули и перешли к другому краю этой узкой заселенной собаками лощины. Здесь располагалась вторая группа собак нашей упряжки. «Годзилла», – уважительно представил Джеф огромного черного пса, который при нашем приближении стал неожиданно для своей крупной комплекции подпрыгивать вверх, отталкиваясь при этом всеми четырьмя лапами. Всякий раз, когда цепь, уже не казавшаяся такой мощной по сравнению в его огромным телом, все-таки возвращала пса назад, мне казалось, что вот еще чуть-чуть и он так же легко, как вертолет Валико Мизандари, разорвет ее и взмоет вверх, туда, где, смыкаясь друг с другом, застыли заснеженные кроны сосен. Я подошел ближе, стараясь не пересекать линию, ограничивающую свободу его перемещений. Да, это была та самая ездовая собака, которую я представлял по рассказам Джека Лондона. Мощные лапы, широкая грудь, характерные треугольники ушей, пушистый плюмаж хвоста, горделиво задранный вверх, длинный розовый язык и стонущая под неистовыми порывами 60-килограммовой массы мышц цепь – все это создавало неизгладимое впечатление.

Меня поразила необычность цвета глаз Годзиллы: правый был темно-коричневым, левый – таким же ярко-голубым, как и у Чубаки.

Позже я узнал, что они братья. Поскольку правого глаза было практически не видно на фоне темной морды, казалось, что пес смотрит одним глазом, и это было немного жутковато. Свирепое выражение морды этого колоритного пса смягчали светлые мохнатые брови.

Джеф воздержался от комментариев по поводу Годзиллы, но было видно, что это одна из его самых любимых собак, определяющая лицо, или точнее, морду его упряжки. Когда мы подошли к следующей будке, мне показалось, что, описав каким-то загадочным образом круг, мы вновь вернулись к Годзилле: настолько обитатель этой будки, Роден, внешне походил на своего соседа. Я невольно обернулся: цепь по-прежнему пока еще справлялась со своими прямыми обязанностями, удерживая Годзиллу на его законном месте. Перед нами была его совершенная копия: те же шварценеггеровские габариты и черная шерсть, и, только присмотревшись, я обнаружил-таки некоторые различия в облике собак. В отличие от своего более экстравагантного брата, Роден имел глаза совершенно одинакового темно-карего цвета, и если левое его ухо было, как и положено у ездовых собак, вполне треугольной формы, то правое немного подкачало – самый кончик его был слегка надломлен и свисал вниз.

Конечно же, ни у кого не повернулся бы язык назвать Родена (разумеется, за глаза) лопоухим, но тем не менее именно это свисавшее ухо придавало его морде весьма простодушное выражение, заставлявшее усомниться в его способности подарить миру своего «Мыслителя», как удалось когда-то его знаменитому однофамильцу. Я ничуть не удивился, услышав от Джефа, что Роден, как и Чубаки, является родным братом Годзиллы и что именно эта великолепная тройка составляет основную тягловую силу упряжки. Зато следующий пес по кличке Спиннер по внешним параметрам никак не походил на ездовую собаку. Среднего роста, покрытый короткой черной шерстью, он своим невыразительным хвостом и висячими ушами сразу напомнил мне одну из тех многочисленных дворняг, которые водились у нас в Шувалово. Тем не менее это была одна из собак, родившихся здесь на ранчо в результате селекционной деятельности Уилла и его добровольных помощников. Поскольку для экспедиции нам необходимо было подготовить не менее 40–45 собак, то Уилл, как правило, сохранял весь помет, а не только лучших щенков – этим и можно было объяснить присутствие в упряжках наряду с такими собаками, как Годзилла, и псов, подобных Спиннеру. Правда, при этом самых крупных собак Уилл все-таки на правах хозяина, как правило, собирал в своей упряжке, отдавая «гадких щенят» на воспитание и тренировку в упряжки Джефа и Кейзо. Надо сказать, что эти, на первый взгляд неказистые собаки в умелых и терпеливых руках могли превратиться и превращались, как показали наши последующие экспедиции, в отличных ездовых собак, на равных со своими более «породистыми» собратьями тянущих лямку и переносящих все невзгоды полярной собачьей жизни. Принцип, которого придерживался Джеф в подборе и расстановке собак, заключался в том, чтобы заставить каждую собаку в меру всех отпущенных ей природой и селекционным талантом Уилла возможностей работать на своем месте в упряжке и, самое главное, беспрекословно подчиняться командам погонщика. Этот принцип себя оправдывал, и поэтому упряжка Джефа, даже не имея, за редким исключением, в своем составе таких звезд, каковыми изобиловала упряжка Уилла, работала, как я смог очень скоро убедиться, четче и слаженней остальных упряжек, включая уиллову. Что же касается Спиннера, то он, очевидно, чувствуя слегка пренебрежительное отношение к себе со стороны «Творца», регулярно облаивал Уилла при каждом его приближении. Эта не совсем обычная реакция собаки, особенно в присутствии посторонних людей и тем более представителей прессы, смущала Уилла, и он неоднократно пытался задобрить Спиннера разными подачками, но тщетно.

Надпись над следующей будкой была не столь лаконичной и гласила: «Chester – the first dog, reached the North Pole on May 1, 1986»[6]6
  Честер – первая собака, достигшая Северного полюса 1 мая 1986 года (англ.).


[Закрыть]. Это был вожак упряжки – Честер. Честно сказать, внешне он мало отличался от Спиннера, но его начинающая седеть, покрытая многочисленными шрамами морда, надорванные в некоторых местах уши и полная достоинства поза, которой он встретил нас, выдавали в нем испытанного, прошедшего лед, воду и медные трубы и много повидавшего в своей жизни бойца. Он встал при нашем приближении, но не прыгал, не вилял хвостом, а только, слегка припав на вытянутые передние лапы, стал едва заметно покачивать головой из стороны в сторону. Создавалось впечатление, что он, как будто зная о содержании надписи на своей будке, всем своим видом давал понять, что да, это именно он, Честер, первым среди собак достиг Северного полюса и что это вовсе не было случайностью. «Это очень хороший вожак, – сказал Джеф, поглаживая Честера. – Он умен и сдержан, выполняет команды и отлично держит направление. Честер – одна из немногих здесь собак, кто понимает команды „Право” и „Лево”». Действительно, правильная и своевременная реакция на такие команды, как «Вправо» или «Влево», давала той или иной собаке все основания претендовать на роль вожака. Кроме понимания этих двух команд, звучащих на принятом у здешних собак эскимосском языке как «Джи!» и «Хо!» соответственно, от вожака требовалось знание и беспрекословное подчинение основной команде «Воооу!», что в переводе с того же эскимосского означало «Стой!». Поскольку честолюбие наверняка не входило в список основных инстинктов ездовых собак и, более того, эта непременная для любого вожака черта характера никоим образом не культивировалась в тренировочно-воспитательном процессе здесь на ранчо, иными словами, вожак не получал ни дополнительного пайка, ни имел особых жилищных привилегий, претендентов на эту, казалось бы, почетную должность было совсем немного. Честер был одним из них, и поскольку Стигер подобрал эту собаку в одном из индейских поселков во время своего путешествия в 1985 году по Северо-Западным территориям Канады, то он, скорее всего, принес свое понимание обязанностей вожака из куда более суровой, чем здесь, на ранчо, прошлой жизни. Позже, в Гренландии, именно Честер своим хладнокровием и «непрерыкаемым» авторитетом предотвратил первый за всю долгую историю существования нашей упряжки случай каннибализма.

6 марта истекала неделя, отпущенная Константину на совершение его непростой миссии по сопровождению меня на тренировочные сборы в Америку, и он с чувством полностью выполненного долга готовился к отъезду, оставляя меня наедине с моим английским самостоятельно решать все вопросы моего сосуществования с незнакомым миром. И то правда, пора же было когда-то начинать самому отвечать на вопросы и понимать все, происходящее вокруг меня, и чем скорее, тем лучше. И хотя в глубине души я понимал, что присутствие спасительного Константина позволяет мне расслабиться и не слишком стараться вникать в суть обращенных ко мне вопросов, что здорово тормозило мое превращение в полноценного участника команды, тем не менее расставаться с ним было грустно. Я уставал от постоянного напряжения, вызванного стремлением при практически полном отсутствии восприятия английской речи адекватно реагировать на происходящее вокруг меня.

Погода с утра стояла под стать настроению: грустная и какая-то серая, было тепло и дождливо. Джеф выехал первым – размять собак, а я помогал Косте собирать чемодан, слушая его последние напутствия. Неожиданно Костя, как бы обращаясь к самому себе, произнес: «Слушай, ведь мне же надо будет отчитаться в Комитете за выданный аванс!» И уже, обращаясь ко мне, добавил: «Ты же видишь, здесь все равно некуда тратить деньги, отдай их мне». Опасаясь, что Константин и на самом деле может не выдержать очной ставки в бухгалтерии этого далекого, но могущественного Комитета, я незамедлительно передал ему все, что оставалось у меня от справедливо поделенных поровну в аэропорту Нью-Йорка 50 долларов. Нельзя сказать, что я почувствовал себя более уверенно, оставаясь в Америке без цента за душой, но делать было нечего. Тем временем Кейзо, погрузив на свою упряжку довольно громоздкое оборудование наших киномушкетеров, уехал. Вскоре появился Джеф и, передав мне упряжку, скрылся, скорее всего, для того чтобы не мешать моему первому самостоятельнму выезду. Усадив Костю на нарты оберегать собственный чемодан и заняв полагающееся погонщику место позади нарт, я не без волнения скомандовал: «О’кей!». К моему удивлению, собаки отреагировали на эту команду и тронулись с места. Мы углубились в лес. Дождь сделал свое дело, и местами нам попадались обнаженные участки земли, но поскольку их размеры не превышали длины нарт, они не тормозили нашего движения, которое, к слову сказать, нельзя было назвать стремительным. Собаки, почувствовав смену руководства, бежали вяло, без интереса, как бы приглашая погонщика продемонстрировать свое умение управлять ими. Я же в свою очередь был в основном занят тем, что старался привести в соответствие аллюр Содапопа с вялой иноходью остальных собак, а кроме того, периодически распутывал постромки Хака и Сойера, устраивавших при каждом удобном случае бурные сцены братания. В те редкие минуты, когда мне удавалось это сделать, я запрыгивал на небольшую площадку, укрепленную на полозьях нарт позади стоек, и с некоторой завистью поглядывал на Константина, мирно дремавшего на нартах в обнимку со своим чемоданом. Медленный темп движения убаюкивал. В результате я прозевал очередной поворот дороги и, не успев вывернуть нарты, съехал с дороги в сугроб. Собаки с явным облегчением остановились и, не обращая ни малейшего внимания на мои призывы, завалились в снег. Ситуация осложнялась тем, что нарты уперлись в невысокий, но достаточно мощный пень, который, естественно, торчал прямо между полозьев, и поэтому выехать из этой засады можно было бы только сдав нарты немного назад. Нечего и говорить, что если собаки не желают идти вперед, то заставить их сдвинуться назад вообще невозможно, более того любая попытка потянуть на себя веревку, которая соединяет упряжку с нартами, тотчас же вызывает прямо противоположную реакцию. Этот способ часто используется погонщиками, чтобы заставить собак стронуть с места тяжелые нарты. В нашем случае он не работал – мешал пень. Наших с Костей усилий явно не хватало, несмотря на то что Костя даже снял свой чемодан, чтобы облегчить нарты. Кто знает, состоялись бы Костин отъезд и мое участие в экспедиции, если бы не подоспевший со своей небольшой учебной упряжкой Грант, который и помог нам выбраться. Поведение наших собак, почувствовавших впереди себя другую упряжку, в корне преобразилось. Куда только подевались их вялость и деланное равнодушие! Они полетели как угорелые, я едва успевал тормозить на спусках, стараясь вписать нарты в коварные повороты лесной трассы. На Костю было страшно смотреть, он распластался на нартах, подмяв под себя свой чемодан. Всякий раз, когда нарты на бешеной скорости взлетали на очередной трамплин и их передняя часть устремлялась ввысь, я опасался, что Костю неминуемо выбросит в сугроб, однако правильно упакованный чемодан справлялся с задачей удержания Константина в пределах прямой видимости и ограничивал свободу перемещений его тела радиусом его вытянутой руки. Вскоре показалась упряжка Гранта, и мне пришлось остановить собак, иначе столкновение было бы неизбежным. После этого без приключений мы пересекли озеро и подъехали к месту, откуда несколькими днями ранее отправились на ранчо в сопровождении Джефа. Машина уже ждала Костю и мушкетеров. Мы простились. До дня моего отъезда, четко обозначенного на моих билетах, которые я, к счастью, не отдал Константину, оставалось три недели.

В полном соответствии с командировочным предписанием, полученном в Комитете, наши пути с Константином разошлись: он возвращался домой на вполне приличном «Олдсмобиле», я же устремил бег своей упряжки, являвшейся тоже в своем роде «old», я бы даже сказал «very old mobile», к противоположному берегу озера, где находилась наша главная перевалочная база. Она представляла собой круглую внушительных размеров делянку, окруженную довольно чахлыми березами. Сюда с угрожающей регулярностью доставлялись всякого рода строительные материалы, которые мы должны были возить на упряжках на ранчо нашего гостеприимного хозяина. Эта работа, начинавшаяся в 6 часов утра и заканчивавшаяся около 6 часов вечера, когда темнело, и была той самой тренировкой, о необходимости которой так долго говорили… Безусловно, для собак это было хорошей школой – вес поклажи, которую мы порой грузили на нарты, значительно превосходил тот, что им предстояло тащить в экспедиции. Все остальные участники тренировочного процесса, как мне представлялось, относились к нему неоднозначно. Более всего он устраивал Уилла – как-никак с каждой удачной ходкой склады строительных материалов у него на ранчо пополнялись, а вид растущих на глазах штабелей досок, огромных, как футбольное поле, листов ДСП и увесистых мешков с цементом не мог не радовать его, как рачительного хозяина. Кроме всего прочего, благодаря усилиям нашей интернациональной команды, этот процесс значительно ускорился. Для Джефа и Кейзо эта тренировка ничем особенно не отличалась от их повседневной работы на ранчо Стигера, которой они занимались с ноября, когда выпавший снег позволил использовать собачьи упряжки. Как мне показалось, Этьенн был не в восторге от этой мягко навязанной нам эксплуатации, но, как автор оригинальной идеи, не подавал виду, во всяком случае пока, но, как оказалось, его хватило ненадолго. Что касается меня, то мое отношение к происходящему было двояким. С одной стороны, незнание языка не давало мне возможности объясниться и каким-то образом изменить этот так называемый тренировочный процесс. В частности, мне представлялось, что иногда можно было бы просто походить на лыжах или, что еще лучше, устроить небольшой поход в полном составе с двумя-тремя ночевками в палатках, но, увы, каждый день начинался одинаково с хрустящих корочек бекона и выезда по знакомому маршруту за очередной партией досок. С другой стороны, я был доволен всем происходящим – все-таки я приобретал какие-то навыки в обращении с собачьей упряжкой, то есть в том, чем мне никогда прежде не доводилось заниматься. Кроме всего прочего, я еще и практиковался в английском самым что ни на есть правильным образом: будучи полностью лишенным всякой возможности говорить на родном языке (никто, разве что кроме собак, его не понимал), я был попросту вынужден выжимать из себя по каплям те знания, которые чудесным образом еще держались в моей голове. Пожалуй, это было для меня главным и позволяло с легкостью переносить все тяготы капиталистической эксплуатации.

На обратном пути на самой середине озера я встретил упряжку Кейзо. Желая предотвратить неизбежное столкновение и, как следствие его, потасовку, я опрометчиво отпустил тяжело груженные нарты и побежал вперед в надежде остановить собак, но не успел. Собаки встретились, и через мгновение мы с Кейзо, крича каждый на своем языке, пытались разобрать этот мохнатый рычащий клубок на отдельные довольно симпатичные и в общем-то мирные составляющие. Оставленные мной нарты после остановки, проехав немного по инерции, уже не могли более сдерживать коренных собак, которые тотчас же превратились из зрителей в самых непосредственных участников ледового побоища. Около получаса мы с Кейзо растаскивали дерущихся и приводили своих собак в порядок, после чего упряжки как ни в чем не бывало продолжили путь каждая в своем направлении. Глядя на них со стороны, невозможно было даже и предположить, что всего несколько минут назад эти добродушные лохматые создания скалили зубы, рычали и бросались на своих собратьев. До ранчо мы добрались без особых приключений, если не считать того, что у меня сильно разболелось левое колено: очевидно, давала себя знать старая травма, полученная еще в студенческие годы, когда я осваивал невысокие, но достаточно крутые склоны холмов в Юкках – пригороде Ленинграда. То падение, одно из многих на моем пути к средним высотам горнолыжного искусства, запомнилось надолго, поскольку имело наиболее тяжелые последствия как для лыж, так и для моих ног. Когда мы поднимались на эту злополучную вершину, мой друг Саня обратил мое внимание на яму, крутые края которой перерезали как раз середину укатанной трассы, по которой мне предстояло спускаться. «Если тебе удастся удержаться на ногах, – сказал Саня, – и ты доедешь до этого места, то здесь, – он указал на верхний край ямы, – ты просто слегка отклонишься вправо и приподнимешь левую лыжу. Все остальное сделает скорость, и ты ее проскочишь». Мы поднялись выше. «Запомни этот ориентир, – он кивнул в сторону небольшой сосны с характерно изогнутым стволом, росшей слева от трассы, – ты можешь приподнимать лыжу сразу, как только поравняешься с ней. Так будет надежнее», – добавил он, обращаясь уже, кажется, к самому себе. Излишне говорить, что, когда я разогнался, окружающий пейзаж превратился для меня в сплошную и невыразительную серо-зеленую линию, начисто лишенную всяческих ориентиров и существовавшую как бы вне моего сознания, всецело сосредоточенного на носках моих подрагивающих на неровностях трассы, стремительно рвущихся в неизвестность лыж. Я всеми силами стремился удержаться в колее. Последнее, что я запомнил, была фигура человека в серо-зеленой шинели, отчаянно махавшая руками. Сейчас, по прошествии многих лет, я мог бы сравнить отчаянную жестикуляцию этого человека с жестикуляцией Адриано Челентано в фильме «Блеф», когда он, стоя на краю огромной ямы, махал руками и орал своим преследователям: «Сюда нельзя, ребята!». Я очнулся от резкой боли в левом колене и увидел участливо склонившееся надо мной лицо Сани. «Ну ты, Витек, даешь», – покачав головой, произнес он и показал мне оторвавшуюся во время падения левую лыжу. Я с трудом приподнял голову: лыжина была аккуратно обломана с обоих концов сантиметров на тридцать. «Надо же так умудриться», – продолжал Саня, вертя в руках уже совершенно никчемный обломок, но я его уже не слушал – мое внимание было приковано к неподвижно лежавшей метрах в трех впереди по склону фигуре в серо-зеленой шинели, над которой в полный рост, как памятник неизвестному солдату, возвышалась точно такая же фигура, полная какого-то скорбного достоинства. В его руках были казавшиеся совершенно нелепыми бамбуковые лыжные палки. Я узнал человека, который, судя по всему, пытался предупредить об ожидавшей меня участи, но, увы, не успел. «Сколько же народу здесь полегло сегодня?» – подумал я, но усиливавшаяся пульсирующая боль в колене вновь отвлекла меня от этих мрачных мыслей. Ногу я, к счастью, не сломал, но колено ушиб, причем здорово, так что у меня на всю жизнь остался довольно внушительный желвак повыше колена на левой ноге. Сейчас же я думал, что неистовая беготня за упряжками в последние дни в непривычной, начисто лишенной каблуков обуви, наверное, и послужила причиной этой боли. Поскольку перерывов в тренировочном процессе пока не намечалось, я должен был что-то предпринять, чтобы подлечиться. Я вспомнил, что когда-то в книжке «42» о марафонцах я прочитал о способе укрепления связок коленного сустава: необходимо было, сидя на высоком столе, сгибать и разгибать ноги с укрепленным на лодыжках грузом. Я приступил к этим упражнениям в тот же вечер в своей келье, выбрав в качестве груза средних размеров березовое полено.

В этот вечер мы примеряли экспедиционную одежду, предоставленную нам, как мне пояснили, таинственными и могущественными спонсорами. В ту пору это слово было, во всяком случае для меня, в диковинку, однако по ассортименту и количеству одежды я понял, что это очень неплохие и достаточно щедрые люди. Ну как тут было не вспомнить легендарное «Одеть из остатков»! Верный своей тактике, я наблюдал за Джефом и отбирал одежду для себя практически по его списку, тем более что, как оказалось, у нас были одинаковые размеры, обозначаемые загадочными буквами «XL». Поначалу мне показалось, что это какое-то недоразумение, ведь если читать эти цифры по-латински, то получится какой-то несерьезный 40-й размер, в то время как в последние годы я никогда не опускался ниже 48-го. Меня успокоили, объяснив, что это сокращение от слов «Extra large», что означает «очень большой». Здесь тоже, по-видимому, сказалось стремление американцев сэкономить свои душевные и физические силы для чего-нибудь более существенного в этой жизни по сравнению с угадыванием соответствия каждой конкретной фигуре своего размера, выражаемого непонятными для большинства людей цифрами. Насколько легче иметь на все случаи жизни только четыре, зато вполне понятные градации: S – small (маленький), M – medium (средний), L – large (большой) и, наконец, как мы уже знаем, XL – очень большой! Правда, потом я узнал, что существует и пятая градация, когда размеры человека превышают всякие разумные пределы: XXL – extra extra large (очень и очень большой). Подобная, воистину американская, непосредственность в отношении определения размеров абсолютно не соответствовала европейской скрупулезности в этом вопросе и невольно напомнила мне известный способ счета в каком-нибудь Богом забытом африканском племени: все то, что в сумме превышало число пальцев на руках и ногах, определялось как «очень много». Так или иначе, но XL нас с Джефом вполне устраивал и даже давал некоторые основания для гордости: все остальные участники команды, включая лидеров – Стигера и Этьенна, – вполне обходилась размером M, а в некоторых случаях – даже S! Одежда, которую нам предстояло носить в Гренландии, совершенно не походила на ту, к которой я уже успел привыкнуть за годы моих предшествующих полярных экспедиций. Прежде всего это был праздник красок. Куда подевались излюбленные болотные, черные или темно-синие цвета дизайнеров нашей полярной одежды! Здесь господствовали бирюзовые, ярко-зеленые и розовые тона, искусно подчеркнутые включениями совершенно уместного черного цвета! А молнии! Их можно было обнаружить в самых неожиданных местах, и мне показалось, что если все их разом расстегнуть, то куртка или брюки неминуемо распадутся на множество разноцветных лоскутов самой причудливой формы. Однако все они при внимательном рассмотрении имели четкое функциональное назначение. Молния, проходившая по внутренней поверхности предплечья от локтевого сгиба до подмышки, позволяла регулировать приток воздуха и служила для вентиляции, ту же функцию выполняли молнии по наружным швам брюк, которые на цветном фоне несколько смахивали на генеральские лампасы; кроме того, эти молнии позволяли надевать брюки через маклаки, что порой было очень удобно. Я уже не говорю о самой главной молнии, волшебной полуаркой охватывавшей обширное пространство пониже спины, – ее значение для полярного путешественника трудно было переоценить.