Текст книги "Гренландский меридиан"

Мы распрощались на самой кромке берега, едва возвышающегося над заснеженным льдом озера. Когда я обернулся назад, мне показалось, что на том берегу вместе с Патти остались и все те блага цивилизации, к которым так быстро привыкаешь и которые просто не замечаешь в повседневной жизни, как то: электричество, телефон, автомобиль и многое другое, чего впереди, в чернильной темноте ночи, лишь слегка разбавленной молочным отсветом снега, явно не просматривалось. Джеф уверенно и быстро вел нас вперед, периодически подсвечивая дорогу укрепленным на лбу фонариком, делавшим его похожим на бредущего по темной штольне шахтера. Подмораживало. Плотный снег, неглубоко проминаемый маклаками, поскрипывал под ногами и мерцал серебристыми искорками на фоне усыпанного звездами неба в тусклом свете луны. Последний раз мне приходилось видеть такое обилие звезд на небе и столь ясно очерченный Млечный путь на Памире на высоте около пяти тысяч метров, где я провел целый август в 1979 году, работая на леднике Абрамова. Но то было в горах, здесь же на уровне моря это можно было бы объяснить только исключительно чистым воздухом и отсутствием какой-либо, за исключением разве что фонарика Джефа, подсветки неба.

Минут через сорок мы пересекли озеро и углубились в лес на противоположном берегу. Темнота сгустилась, и фонарик Джефа остался нашей единственной путеводной звездой. Мы шли в гору по узкой, не более полутора метров шириной, тропе. «Здесь проходит одна из трасс, по которой мы ходим на упряжках», – сказал Джеф, оборачиваясь и подсвечивая фонариком поверхность снега, где мы отчетливо увидели многочисленные отпечатки собачьих лап и перечеркивающий их след полозьев нарт. Пройдя холм, мы вновь спустились и вышли ко второму озеру поменьше, на его противоположном берегу – вновь подъем, однако прежде чем я, подсчитав в уме, успел сообщить Косте, что, чтобы выйти к цели, нам осталось пересечь всего лишь 9998 озер, раздался лай собак. О нет, это не был лай двух или трех собак, разбуженных нашим приближением и предупреждающих об этом хозяина какого-нибудь затерявшегося в этих лесах хутора. Это была СИМФОНИЯ! Никак не менее пятидесяти собачьих глоток, перекрывая несколько октав, мощно сотрясали темноту, затем внезапно, словно договорившись, они перешли с лая на леденящий душу вой и через несколько минут так же внезапно смолкли. Эта музыкальная встреча не произвела, как мне показалось, ни малейшего впечатления на Джефа, который даже не приостановился, чтобы подумать: а правильной ли дорогой мы идем? Более того, не снижая темпа, он продолжал следовать как раз в направлении этого весьма специфичного ночного оркестра, и нам ничего не оставалось, как следовать за ним с одним лишь, естественно, усилившимся стремлением: держаться поближе к нашему мужественному проводнику.

Тем временем деревья внезапно расступились, и мы вышли на довольно широкую, обрамленную с трех сторон лесом, поляну, на которой угадывались в темноте какие-то похожие на сараи строения. Вокруг ни души, даже собаки, которые, по всей видимости, находились где-то рядом, молчали. Вот и первый сюрприз: Джеф подвел нас к низкому одноэтажному строению, над дверью которого горела настоящая лампочка. Правда, ее света едва хватало, чтобы обозначить контуры самой двери, но это все же был свет! «Не так уж плохо!» – подумал я, втягиваясь за Джефом в образованный поленницами дров узкий коридор перед самой дверью. Неожиданно откуда-то слева из темноты вынырнула какая-то фигура, превратившаяся в неверном свете дверной лампы в колоритного бородатого человека с длинными до плеч волосами. Очевидно, не менее нашего удивленный этой встречей, после секундного замешательства, человек так же внезапно исчез.

Путь к двери, за которой уже скрылся Джеф, был свободен. Немного пригнувшись, чтобы не зацепить головой косяк, я вошел внутрь. После темноты ночи, окружавшей нас в течение последних полутора часов, мне показалось, что помещение, куда я попал, освещено очень ярко. Моим первым впечатлением было ощущение того, что я внезапно очутился в кают-компании пиратского парусника. Просторное и кажущееся низким, несмотря на видимое отсутствие потолка, помещение с бревенчатыми стенами было разделено на две неравные части несколькими столбами, поддерживающими мощную деревянную балку. В центре стояла внушительных размеров железная печь, над которой по кругу была натянута тонкая сетка, служащая, очевидно, для сушки одежды. По диагонали располагался огромный деревянный стол овальной формы, уставленный тарелками. Вокруг стола в самых непринужденных позах, красноречиво свидетельствовавших о том, что ужин вступил в заключительную фазу, сидело человек шесть. Некоторые из них, бородатые, длинноволосые с загорелыми, обветренными лицами, казалось, сошли со страниц романов Стивенсона. Эту живописную палитру смягчали благородная бледность и безбородая улыбка Этьенна и круглые учительские очки Уилла в металлической оправе. Мы встретились очень тепло, как старые знакомые.

Уилл представил мне Кейзо Фунатсу и Мартина Вильямса – еще двух кандидатов на участие в экспедиции. Кейзо приехал в Америку из Осаки, где он работал в какой-то компании, занимавшейся торговлей электронным оборудованием. «Бизнесмен из Осаки», – так он себя иногда именовал, представляясь очередному интервьюеру. Однако одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что слово «бизнес» в его обычном понимании и он, Кейзо, – вещи несовместимые. Немного медлительный, немногословный и очень скромный, Кейзо буквально преображался, стоило кому-нибудь заговорить отнюдь не о конъюнктуре на мировом рынке электронного оборудования, а о… собаках. Казалось, что какая-то скрытая в нем энергия выплескивалась наружу. Он знал наперечет всех победителей традиционных гонок на собачьих упряжках, мог подолгу говорить о тонкостях обращения с ездовыми собаками, об особенностях конструкции нарт и упряжи, о преимуществах гренландских собак перед колорадскими и о многом таком из этой же сферы, что можно постигнуть только лишь собственным, и немалым, опытом. Кейзо и приехал-то сюда, оставив свой бизнес, чтобы воплотить свою давнюю мечту: обзавестись собственной упряжкой и участвовать в гонках на Аляске. Он проработал больше года на одной из многочисленных расположенных в Колорадо ферм, на которых выращивают ездовых собак, затем переехал на Аляску, где работал тренером собачьих упряжек. Там же он узнал о готовящейся экспедиции в Антарктику и написал Уиллу письмо с просьбой взять его погонщиком. И вот он уже более полугода на ранчо Уилла занимается любимым делом и готовится к экспедиции. К своей великой радости, я обнаружил, что понимаю английский в исполнении Кейзо намного лучше, чем даже в исполнении Жана-Луи, которого до последнего времени считал лучшим в мире переводчиком с английского на английский. То, что Кейзо занимал одну из четырех небольших комнаток, примыкавших к кухне, как раз напротив входа в мою келью, было как нельзя более кстати, особенно в связи с предстоящим отъездом Кости: теперь я всегда мог в трудные минуты общения с новыми друзьями обратиться за помощью к нему.

Мартин был высоким рыжеволосым худощавым мужчиной лет сорока. Он жил в Канаде, а работал в Южной Америке в созданной им совместно с чилийскими партнерами компании «Adventure Network» – нечто вроде «Приключенческой сети», – в которую, по его словам, им удавалось заманивать отдельных искателей приключений, а иногда и целые команды, такие, например, как наша. Дело в том, что эта компания предлагала своим клиентам авиационное обслуживание в обширном районе от Магелланова пролива до Южного полюса. Арендуя легкий двухмоторный «Твин оттер» в канадской авиакомпании «Bradley Air» и организовав базовый лагерь на холмах Патриот в горном массиве Элсуэрта в Антарктике, «Adventure Network» обеспечивала все работы по доставке путешественников в Антарктику и обратно, а также организацию подбаз с продовольствием и страховку на маршрутах в Антарктиде. Именно поэтому Мартин был приглашен в команду. Уилл с Этьенном рассчитывали, что в этом случае им будет проще и главное дешевле договориться с компанией о помощи в организации задуманного ими перехода века.

Подошли и остальные ребята. Я познакомился с Дэйвом, Грантом, Мусом, Джимом и Кевином. В Дэйве я немедленно признал бородача, с которым едва не столкнулся на входе. Он был другом и правой рукой Джона, помогая ему здесь на ранчо на его нелегком «директорском» посту. Грант и Мус занимались тренировками упряжек, Джим плотничал, а Кевин был поваром, поэтому ему первому (наверное, чисто профессионально) и пришла в голову замечательная мысль – предложить нам поужинать. Это было весьма кстати, потому что, если не считать выпитой по дороге в Или банки «Кока-колы», в наших желудках ничего, кроме прощального привета цивилизации в виде съеденной в Дулуте пиццы с пивом, не было. Предложенное Кевином меню еще более существенным образом, чем присутствие электричества, поколебало сложившееся в моем воображении представление о походной жизни, в которую мне предстояло окунуться во время тренировочных сборов на ранчо Уилла.

Ну, кто бы мог подумать, что здесь, «посреди ничего», не менее чем в двух часах ходу до ближайшего поселка, среди зимней ночи на столе вдруг окажутся салаты из свежих огурцов, помидоров, цветной капусты, любимая мной рассыпчатая и щедро сдобренная маслом гречневая каша и золотисто-румяные, хрустящие куриные окорочка. Ну, какая это, к черту, походная жизнь! «Нам бы дома побольше таких походов», – подумал я, вгрызаясь в куриную ногу и вполуха слушая, как Константин рассказывает о нашем путешествии засыпающим от интереса ребятам.

Уилл отвел нам с Костей комнату, находившуюся рядом со столовой. Стратегические преимущества подобного расположения спальни очевидны: до кухни рукой подать, не надо надевать маклаки, чтобы дойти до обеденного стола, но, с другой стороны, так же очевидны и его тактические недостатки: невольно будешь находиться в курсе того, что и как делается на кухне, да и режим сна будет не слишком сильно отличаться от режима сна повара с его ранними подъемами. Но поскольку я приехал сюда не спать, а есть, преимущества с лихвой перекрывали недостатки. В комнате были устроены широкие двухъярусные нары, находящееся напротив большое окно смотрело на поросшую лесом гору. В углу не известно за какой надобностью стояла швейная машинка «Зингер» образца начала века без всяких внутренностей. Находясь после сытного ужина в благодушно расслабленном расположении духа, мы с Костей решили, что эта антикварная вещица – элемент постмодернистского дизайна.

Над окном мы заметили транспарант «Welcome Victor & Konstantin» и чуть пониже, специально для тех, кто не понял, то есть для меня, уже по-русски: «Добро пожаловать». Все это выглядит очень трогательно, несмотря на удивительное отсутствие ошибок в столь сложном, даже для нас, обороте, как пожаловать. Я припомнил, как во время дружеского визита на австралийскую станцию Дейвис в Антарктике в канун 1987 года я прочел на огромном плакате, который мы заметили еще с вертолета, «Добро Ложаловть»! Столь явные успехи представителей западной цивилизации в освоении загадочного русского языка не могли не радовать.

Поскольку Косте предстояло находиться здесь всего несколько дней, то, как человек временный, он и занял менее почетную верхнюю полку, а я, будущий хозяин помещения, расположился на нижней. Кровати в нашем «гостиничном номере», очевидно, не успели перестелить перед нашим приездом: прямо поверх матраса, представлявшего собой просто толстый лист поролона, был брошен большой спальный мешок, что, однако, прекрасно сочеталось с простотой окружающей обстановки. Зеркальная чернота оконного стекла, в которой отражался белый матовый глаз висящего на стене газового светильника, приглушенные и потому вдвойне непонятные разговоры, доносящиеся из кают-компании, отделенной от нас тонкой дощатой дверью, и особенно манящая теплота спального мешка – все это располагало ко сну. Понятно, что мы не особенно сопротивлялись этому вполне естественному желанию, и поэтому я, не теряя времени, забрался на свою койку, откуда уже сквозь дрему наблюдал, как Константин тщетно пытается отыскать ту необходимую точку опоры, которая позволила бы ему перевернуть весь свой внутренний мир из вертикального положения в горизонтальное. Надо отметить, что он с честью выдержал испытание, о чем свидетельствовал грузный скрип верхней полки, который я успел услышать, прежде чем окончательно провалился в глубокий сон.

Прежде у меня не было синдрома «нового места», то есть я мог совершенно спокойно засыпать и беспробудно спать до утра, несмотря на смену обстановки, однако где-то среди ночи я вдруг проснулся от ощущения страшной жары и обволакивающей все мое тело влажной испарины. Пот буквально струился у меня между лопатками, совершенно не впитываясь в мешок, отчего у меня возникло ощущение, что я вот-вот поплыву на спине, так как глубины подо мной было уже вполне достаточно для первого уверенного гребка. Я выбрался наружу. Было совершенно темно, если не считать пробивающегося через стекло лунного света, и, как мне показалось, достаточно прохладно. Мой глубокий сон, естественно, сняло как рукой. Расстегнув до конца молнию мешка, я заметил, что вся его внутренняя поверхность мерцает серебристым светом и шуршит в руках так, как будто это не ткань, а обертка шоколадной плитки. Да, это был особый мешок! Сидя по-турецки на своей койке и прислушиваясь к мерному дыханию Константина, который, судя по всему, никаких неудобств не испытывал, я начинал постепенно постигать всю глубину замысла изобретателей этой своеобразной минипарилки. Этот изготовленный из металлизированной ткани «саван» был предназначен для того, чтобы не допустить проникновение тепла естественных испарений тела спящего в нем путешественника внутрь самого мешка, что, как известно, в конечном счете приводит к образованию льда внутри теплозащитного слоя. Вполне удовлетворенный своим объяснением, но тем не менее не желающий далее спать в ванне из своих собственных испарений, я вывернул мешок наизнанку, подстелил одну его половину под себя и накрылся второй. Слава Богу, размеры мешка позволяли сделать это даже с небольшим запасом.

Разбудили меня звуки кухонной музыки. Светало. Я взглянул на часы: они показывали 6.30 миннесотского времени, что соответствовало 15.30 московского. Да, явно пора было вставать. Я растолкал Костю. По его выспавшейся физиономии я догадался, что он каким-то образом избежал участия в ночном эксперименте и в полной гармонии с окружавшим его новым и незнакомым миром продрых всю ночь. Еще вчера вечером я обратил внимание на отсутствие каких-либо признаков умывальника в этом доме, не считая, конечно, кухонного крана, у которого хлопотал Кевин и который мы сразу исключили как нечто, пригодное для умывания по утрам. Золотое правило, обычно используемое мной при попадании в неизвестную обстановку: «делай, как все, не ошибешься», – в данном конкретном случае не срабатывало, ибо все те, кого мы смогли наблюдать в это утро, или уже пришли умытыми, или полоскались в небольшом алюминиевом тазу, иногда меняя воду, что было совершенно неприемлемо для нас, воспитанных в лучших полярных традициях, где доение металлического вымени умывальника по утрам входило в число самых приятных и обязательных процедур. С одной стороны, мне показалось, что отсутствие самого элементарного умывальника можно, скорее, отнести к искусственно созданным и потому совершенно необязательным трудностям походной жизни, с другой – и искусственные трудности необходимо как-то преодолевать: не ходить же неумытым. После недолгих размышлений мы с Костей остановились на варианте переносного микроумывальника, в качестве которого была выбрана самая большая из имевшихся на кухне эмалированная кружка. Набрав туда горячей воды, я вышел на улицу. Было тихо, светло и пасмурно. Заснеженные высоченные ели взбирались вверх по склону холма, начинавшегося метрах в пятнадцати от стен нашего дома. В кедах на босу ногу, проваливаясь в глубоком снегу, я добрался до ближайшей елки, утоптал там небольшую площадку, поставил туда кружку, моментально начавшую втаивать в снег, набрал в обе пригоршни белого, как снег, снега и медленно, с чувством вытер лицо. Затем, разбавив воду до комнатной температуры, почистил зубы. На этом процесс умывания лица, равно как и приятная снежная процедура для моих ног были завершены. Косте ничего не оставалось, как со своей кружкой последовать моему примеру.

Вернувшись в каюту, я застал там всех, кроме Стигера, однако это, казалось, никого особенно не беспокоило: каждый знал, чем ему следует заняться после завтрака, который не заставил себя ждать. О! Эти завтраки на ранчо! Как я буду вспоминать их в ледяной пустыне после однообразных, подстать непогоде, утренних овсянок! В центре стола стояла огромная сковородка с прожаренными до хруста ароматными ломтиками бекона. Несмотря на усиленные старания восьми здоровых мужиков опустошить ее, Кевин пополнял ее быстрее и под одобрительные стоны всех присутствующих регулярно ссыпал в нее с горячего противня все новые и новые порции. Затем появились яичница и толстенные золотисто-румяные лепешки – традиционные американские «pan cakes», политые тягучим и ароматным кленовым сиропом, я уже не говорю про тосты, сливки, кофе и чай – это само собой разумелось. В ходе завтрака я усвоил несколько весьма полезных фраз, как то: «Pass me a butter, please» или «Victor, take one more cake, please!» На все это я неизменно и учтиво ответствовал: «Yes, please!», «Of course, sir» и т. д. и т. п. Вообще-то в этой новой для себя обстановке я отметил какую-то прежде вовсе не свойственную моему характеру чрезвычайную предупредительность и учтивость. Это объяснялось по-видимому страстным желанием понять обращенные в мой адрес слова и совершенно инстинктивной потребностью подтвердить это понимание адекватной реакцией. Поэтому если мне казалось, что кто-либо, обращающийся ко мне, рассчитывает на мою положительную реакцию, то я неизменно отвечал: «Yes, of course», сопровождая все это на всякий случай улыбкой. Во всех остальных ситуациях, то есть когда я был не вполне уверен, что полюбившееся мне «yes» будет способствовать укреплению советско-американских отношений, я просто многозначительно улыбался в ответ, заставляя тем самым своего собеседника решать нелегкую дилемму: спросить меня еще раз помедленнее или отойти, причем многие (к счастью, не все) выбирали последнее.

Подобный подход к преодолению высоченного языкового барьера имел поначалу большой успех. У всех окружающих меня, очевидно, сложилось впечатление, что этот загадочный и для многих из них увиденный впервые русский был вполне покладистым, общительным, хотя и бестолковым, парнем, с которым можно иметь дело. Хорошую службу в моем становлении как личности в этой совершенно отличной от всего того, с чем мне ранее приходилось иметь дело, обстановке сыграли мои прирожденная общительность и, я даже сказал бы, некоторая развязность. Меня совершенно не смущал мой более чем скромный запас английских слов и то обстоятельство, что даже те слова, которые я знал, в моем исполнении вызывали некоторую оторопь у окружающих. Более того, я, не стесняясь, заменял неизвестные мне английские слова русскими, отчего фразы мои приобретали так недостающую им полновесность и законченность. Иначе говоря, я пытался общаться со всеми, насколько они могли это выдержать.

После завтрака Джеф повел меня знакомиться с собаками своей упряжки. Как мне удалось понять, мы предполагали взять в гренландскую экспедицию три упряжки по девять собак каждая, при этом каюрами были Джеф, Уилл и Кейзо. Мне, Жану-Луи и Мартину отводилась роль помощников каюров, то есть каждый из нас был, что называется, закреплен за определенной упряжкой. Моим наставником был Джеф.

Собакам на ранчо была отведена большая территория, ограниченная с двух сторон невысокими, но протяженными холмами. Естественная природная акустика этой своеобразной сценической площадки и позволяла находившимся там лохматым солистам добиваться такого потрясающего окрестные леса воя, который мы слышали накануне ночью при подходе к лагерю. Собаки каждой из упряжек располагались обособленно, так как дух постоянного соперничества не мог способствовать установлению каких-либо добрососедских отношений. Условия проживания для собак, созданные Уиллом, максимально приближались к походным: в убранстве их жилищ не было ничего лишнего. Вбитый глубоко в землю металлический штырь с вертлюгом и двухметровой цепью, заканчивающейся пристегиваемым к собачьему ошейнику карабином, внушительных размеров фанерный ящик в форме лежащего на одной из длинных граней параллелепипеда, лишенного торцевой стенки, немного соломы на дне ящика – вот, пожалуй, и весь их нехитрый реквизит. Если добавить к этому неравномерно разбросанные в пределах окружности двухметрового радиуса большие и малые следы собачьей жизнедеятельности, то картина собачьей жизни будет почти полной. Разумеется, главным украшением этой картины были сами собаки.

Несмотря на довольно сдержанное, если не сказать больше, отношение к домашним животным моих родителей, главным образом матери, из-за ее чрезмерной требовательности к чистоте полов и целостности обоев, собаки всегда как-то по-особому притягивали меня. В шестидесятые годы, на которые пришлось мое детство, а особенно в Грузии, где я рос, увлечение собаками еще не приобрело того угрожающего размаха, который мы наблюдаем сейчас, и поэтому собаки моего отрочества были, за редким исключением, представителями самой что ни на есть дворянской породы. При этом это были, безусловно, наиболее выносливые ее представители, не только сумевшие пройти суровый внутривидовой отбор, но и уцелевшие в неравной борьбе с местными вивисекторами, которые просто из кожи вон лезли, чтобы хоть как-то нивелировать тяжелые последствия игравшихся повсеместно и, невзирая на время года, с поистине кавказским размахом собачьих свадеб.

Эти собаки иногда сопровождали нас во время наших налетов на инжировые сады или в полных опасностей походах за земляникой на заброшенные аджарские кладбища, но в основном, естественно, были заняты своим основными заботами: поиском пищи и свободных вакансий в свадебных процессиях. Мы же считали делом чести оповестить своих четвероногих друзей, когда замечали характерный темно-синий металлический фургон машины отловщиков собак. Делалось это очень просто и, главное, доходчиво: с помощью камней и палок. Они не держали на нас зла за это, поскольку, наверное, понимали, что шрам от палки или камня – это ненадолго, а сетка вивисектора – это навсегда. При этом, как правило, нам самим приходилось ретироваться вслед за собаками, скрываясь от гнева не выполнивших дневного плана душегубов. Уже потом, много позже, когда я женился и мы с Натальей жили в доме ее родителей в Шувалово на берегу одного из Суздальских озер, мы решили завести собаку. При выборе породы мнения разделились: родители настаивали на злобной сторожевой собаке, которая охраняла бы наш дом, что с учетом ветхости нашего забора и постоянно открытых входных дверей диктовало особые требования к кандидату на эту опасную должность. Нам с Натальей больше нравились ньюфаундленды и ирландские сеттеры, но ни на тех, ни на других нам не хватало собственных сбережений, а родители отказывались участвовать в финансировании этого бесполезного, с их точки зрения, мероприятия. Помог случай. Одним солнечным июньским утром Наталья позвонила мне на работу и спросила, смогу ли я на пару часиков оторваться от своих важных дел, с тем чтобы вместе с ней съездить на станцию Ивановская Московской дороги, где, по словам живущей там ее сослуживицы, обитает бездомная собака, очень похожая на ньюфаундленда. Запасшись по дороге куском любительской колбасы и веревкой вместо поводка, мы отправились на поиски.

Станция Ивановская оказалась довольно большим поселком, а не одиноко стоящим у железнодорожных путей домиком станционного смотрителя, на что мы, честно говоря, надеялись. Поэтому нам пришлось изрядно побегать, прежде чем мы напали на след собаки. Помогли всезнающие мальчишки, которые заявили, что видели какую-то большую черную собаку около почты, однако там никого не было, и, только войдя внутрь, мы заметили свернувшегося клубком на полу лохматого черного пса. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что перед нами не ньюфаундленд, но это не имело для нас уже ровным счетом никакого значения.

Внешний вид собаки и ее реакция на протянутый кусок колбасы красноречиво свидетельствовали о том, что она голодает и достаточно давно. Собака, которую мы стали называть Джек, пошла за нами, а точнее, за колбасой с той печальной покорностью, которая появляется у собак, потерявших своего хозяина и живущих за счет случайных подачек сердобольных людей. Она шла, с трудом передвигая ноги, изредка поднимая вверх свою тяжелую голову в надежде на очередную порцию. Теперь когда она встала во весь рост, мы поняли, отчего ее принимали за ньюфаундленда. У нее была массивная голова с характерным крутым лбом и абсолютно черная, несмотря на покрывающую ее пыль, длинная шерсть, однако по строению тела, форме лап и хвоста она, скорее, напоминала шотландского сеттера.

Больше всего мы опасались, что нам не хватит колбасы, чтобы довести собаку до платформы, и я на всякий случай, изготовив из имеющейся веревки нечто наподобие ошейника, надел его на собаку. У нее явно не было ни сил, ни желания сопротивляться, и мы успешно сели в электричку.

Джек быстро окреп и освоился в нашем загородном доме. Наибольшее беспокойство у него вызывали мальчишки, приходившие играть к моему племяннику. Очевидно, они здорово достали его в прежней жизни, так что теперь он мечтал немного отыграться. К нашему ужасу, это ему однажды удалось, и он буквально располосовал рубаху одного пацана, который подошел к нему непозволительно близко. Пришлось принимать специальные меры предосторожности. Несмотря на то что он стал всеобщим любимцем в доме и кормила его в основном моя теща, он всем своим поведением показывал, что хозяин – я. Он беспрекословно меня слушался и ревниво меня оберегал. Однажды вечером, когда мы стояли и разговаривали с тестем у крыльца нашего дома, тот, как это часто бывает при разговоре седовласого полковника с безусым лейтенантом, назидательно похлопал меня по плечу. В тот же момент сидевший на земле между нами Джек молча взметнулся в воздух, и, если бы не добротное английское сукно тестевого пиджака, его правой, назидавшей меня руке пришлось бы несладко. Джек, естественно, был наказан, но я не думаю, что это его как-то образумило: по крайней мере тесть еще долго после этого случая воздерживался от воспитательных бесед со мной, во всяком случае в присутствии Джека. Он пропал почти так же внезапно, как и появился. Имея обыкновение убегать из дома, он проделывал это регулярно, перегрызая поводки, ломая наспех залатанные проходы в нашей изгороди или просто-напросто, перепрыгивая через нее. Чаще всего это были свадебные загулы. Из некоторых он возвращался быстро, но иногда, когда, по-видимому, встречал разделенную любовь, пропадал сутками. Как-то раз, с огромным трудом водворив его на законное место на крыльце и крепко привязав, я ушел в дом. Вернувшись всего через 15 минут, я увидел, что поводок перегрызен (несмотря на все его побеги, я никогда бы не решился посадить его на цепь – не та это была собака). Уже стемнело, но я отправился на поиски, так как он не мог уйти далеко, а оставлять его на ночь на улице не хотелось. Я знал, что его последняя привязанность жила неподалеку, во дворе огромного бревенчатого дома, в котором некогда размещались казармы расквартированного в Шувалово полка связи. Дом этот был заброшен и служил убежищем для бездомных собак и кошек, которых было немало в ту пору. Подойдя к дому, я громко позвал Джека, но ровным счетом ничего не говорило о том, что здесь кто-то есть, кроме меня и причудливых теней, отбрасываемых в лунном свете окружающими дом неказистыми деревянными постройками.

Я перелез через низкий забор и очутился во дворе. Картина, которую я увидел, кажется, до сих пор стоит у меня перед глазами. Посредине пустынного двора спиной ко мне, застыв как изваяние, сидела собака. В том, что это Джек, я не сомневался ни секунды. Он смотрел в одну точку перед собой и больше, кажется, ничего вокруг не видел и не слышал. Я подошел к нему совсем близко, так что при желании смог бы коснуться обрывка поводка, висевшего на его ошейнике. Джек не шелохнулся. Я тоже молчал, не желая ему мешать. Прошло минут пять, прежде чем я решился заговорить. «Послушай, Джек, – сказал я, наклонившись к нему, – бывает и такое. Ну ушла она, ты же видишь, никого нет. Пойдем домой, может быть, завтра найдешь ее». Я выпрямился и, повернувшись, медленно пошел прочь. Спустя некоторое время он догнал меня, и мы пошли с ним рядом, понимая друг друга без слов.

Однажды сентябрьским утром мы уезжали за грибами. Джек был оставлен дома. Он прекрасно ориентировался в лесу, но нам предстояло ехать на электричке, а затем – на метро и вновь на электричке, и поэтому я решил не брать его с собой. Уже когда поезд тронулся, я вдруг увидел на платформе метавшегося Джека. Я подумал, что, не обнаружив нас, он вернется домой, как это уже не раз бывало в прошлом, но ошибся. Он не вернулся ни в этот вечер, ни на следующий день. Мы искали его сами, давали объявления – никакого результата. Больше мы его никогда не видели. Спустя некоторое время мы купили щенка восточно-европейской овчарки по имени Стэн, который и ждал меня сейчас дома. О ездовых собаках я знал только из романов Джека Лондона. Мне всегда казалось невероятным, что собака могла сдвинуть нарты весом 1200 фунтов, как Бэк в «Зове предков», причем в моем воображении рисовались не очень дружелюбные огромные лохматые псы. То, что я сейчас увидел, только отчасти оправдало мои ожидания. Мое знакомство со своей (а с этого момента – с нашей) упряжкой Джеф начал с Чубаки. Именно так, если судить по надписи на небольшой прибитой к дереву фанерной табличке, звали обитателя ближайшей к нам импровизированной будки. Когда мы подошли к нему на расстояние вытянутой цепи, Чубаки, не обнаруживая ни малейших признаков недружелюбия (как-никак, я был совершенно чужим для него человеком), выкатился нам навстречу и так интенсивно начал размахивать своим роскошным хвостом, что ветки стоящих вблизи деревьев зашевелились.