Текст книги "Гренландский меридиан"

На следующий день на ранчо появилась еще одна весьма колоритная фигура. Когда я вышел к завтраку, то сразу обратил на него внимание. Это был молодой человек атлетического сложения. Длинные белокурые волосы, загорелое лицо с крупными правильными чертами и особенно выделявшиеся на фоне загара пронзительно голубые глаза придавали ему сходство с викингом и, как оказалось, совсем не случайно. Джон представил его: «Познакомься, это Пэр Брейхоген – наш фотограф. Он норвежец, но живет в Штатах». «Hi!» – моментально отреагировал я, показывая, что тоже кое-что понимаю, хотя и не живу в Штатах. Мы пожали друг другу руки. Естественно, что сразу вслед за этим я попал в поле внимания его фотокамеры, работавшей с потрясающей быстротой. Пэр приехал отснять участников команды в тренировочном процессе, в который естественным образом входил и завтрак. Уилл с Джефом уехали в город, и поэтому я запрягал собак самостоятельно. Джеф, правда, оставил мне записку, чтобы я попробовал поставить Кавиа в паре с Чубаки, поскольку днем раньше Кавиа хронически не успевал за остальными собаками, что приводило к путанице, особенно на спусках. Джеф надеялся, что Чубаки заставит Кавиа быть порасторопнее. Когда собаки были готовы, ко мне подошел Пэр и попросил взять его с собой, чтобы он смог отснять несколько рабочих моментов. Мы поехали. Пэр верхом на нартах сел лицом ко мне, нацелив на меня свой неугомонный объектив, и на спусках мне приходилось вытягиваться во весь рост, чтобы заглянуть за белокурую голову нашего фотографа и не прозевать очередной поворот. Очевидно, на моей физиономии достаточно ясно отражался весь спектр эмоций, характерный для начинающего каюра, потому что Пэр был явно доволен выбранным типажом и периодически показывал мне поднятый вверх большой палец в виде поощрения моих усилий. Не успел я высадить Пэра, как попал в руки, а вернее сказать «на ручки», двух корреспондентов центральной и единственной дулутской газеты. В связи с отсутствием спасительного Константина, наводившего широкий и надежный мост между английским и русским берегами пропасти, разделявшей меня и корреспондентов, пришлось ограничиться постоянно рвавшейся канатной переправой. Корреспондент, как правило, практически сам отвечал на поставленный им вопрос, я же только односложно говорил «yes», если тон вопроса был утвердительный, «maybe», если чувствовал в тоне вопроса нотки сомнения, и совсем редко «no» в случаях, когда ни «yes», ни «maybe» не подходили. Что и говорить, интервью получилось на славу, и мы оба с облегчением вздохнули, когда вопросы были исчерпаны. На следующее утро пошел тяжелый мокрый снег, продолжавшийся весь день.

Дорогу замело, ветви елей низко склонились под тяжестью снега, я был вынужден постоянно нагибать голову, проезжая под ними. Иногда этого не удавалось сделать вовремя, и я принимал холодный снежный душ. Собаки чувствовали себя прекрасно, и Честер уверенно находил дорогу по озеру, несмотря на то что от старой не осталось и следа. После очередного «заезда» я обнаружил, что у саней оторвался пластиковый полоз. Ремонтировали вместе с Джефом, что означало следующее: Джеф ремонтировал, а я старался не мешать. Как и все остальное, что мне довелось видеть в исполнении Джефа, этот ремонт по своей подготовке и воплощению в жизнь напоминал некое ритуальное действо. Сначала он не торопясь, но достаточно быстро снял обломки старого полоза, затем от большого листа розового пластика, привезенного мной накануне с нашей лесной перевалочной базы, аккуратно отпилил длинную полосу – заготовку для нового полоза. Признаться, только теперь я понял, для чего Уиллу нужен был этот пластик в таких неимоверных количествах – вовсе не для отделки интерьеров ранчо. Затем Джеф высверлил в пластике, предварительно разметив (а не на глаз), отверстия под шурупы, отзенковал их и обернулся ко мне: «Victor, hold, please!», что могло означать только одно – «Подержи!». Мы вдвоем прижали пластик к деревянной основе полоза лежавших на боку нарт. Джеф наметил пару отверстий и, вооружившись отнюдь не отверткой, а портативной, работавшей от встроенных аккумуляторов электродрелью со специальной насадкой, ловко ввернул два шурупа. Весь процесс укрепления пластика занял не более 20 минут. Нарты были готовы.

Окрыленный удачей, Джеф поехал их обновлять, а я в поисках работы вернулся обратно в мастерскую, где обнаружил Джона и Дэйва, занятых более серьезным делом: они мастерили нарты для Гренландии. Если судить по размеру заложенного на стапелях полоза, эти нарты должны были значительно превосходить те, с которыми мы работали на тренировке. Полоз был главным и самым сложным элементом всей конструкции, все остальное – и поперечные планки, и вертикальные стойки нарт – просто привязывалось к нему. В конструкции нарт не предусматривалось ни единого гвоздя или шурупа, за исключением, пожалуй, тех, которыми крепился пластиковый слой. Полоз представлял собой наборную конструкцию: хорошо отструганные доски толщиной около 2 сантиметров и шириной около 10 сантиметров склеивались по широкой стороне эпоксидным клеем. Для придания конструкции дополнительной прочности между склеиваемыми поверхностями через каждый ряд прокладывались графитовые нити. Затем весь этот липово-эпоксидно-графитовый слоеный пирог зажимался в гигантские струбцины по всей длине через каждые полметра. Высота набора была около 20 сантиметров. Подобная конструкция нарт была позаимствована Уиллом у эскимосов и называлась «Коматэк». Джеф собирался взять с собой нарты другой конструкции: той, что он использовал во время своих работ в Антарктиде. Принципиальным отличием этих нарт, основные элементы конструкции которых были предложены Нансеном во время его первой Трансгренландской экспедиции ровно 100 лет назад (отчего эти нарты и по сей день называются нансеновскими), является наличие дополнительных поперечных элементов жесткости в виде арочных мостов, соединяющих полозья и придающих нартам необходимые прочность и устойчивость в поперечном направлении. Мы собирались взять в Гренландию двое нарт «Коматэк», над одними из которых сейчас трудились Джон и Дэйв, и одни нарты Нансена, которые Джеф привез с собой из Англии.

За эти несколько дней на ранчо определился расклад тренировочных (или работающих не щадя живота своега, если хотите) пар. Уилл тренировал Этьенна и они, как лидеры экспедиции, естественно, возили самые изысканные строительные материалы, как то камни, песок и мешки с цементом. Это было тяжело, но укладно, и им были неведомы муки остальных погонщиков, имевших дело с негабаритными грузами, такими как листы пластика, ДСП или бревна. Они не знали, чего стоит вписаться в узкую, изобиловавшую крутыми спусками и поворотами лесную трассу шириной, едва ли большей, чем ширина уложенных на нарты листов ДСП, и каких неимоверных трудов стоит выкарабкаться обратно на дорогу после очередного неудачного спуска, когда нарты твои беспомощно лежат на боку в глубоком сугробе, а коварные листы, цепляясь за каждый мало-мальски выступающий над поверхностью снега пенек, окончательно убивают и без того не слишком сильное желание собак их вытащить. Поэтому, наверное, эта пара, особенно на первых порах, выглядела свежее остальных. Я работал вместе с Джефом, а поскольку Джеф был занят некоей загадочной работой в офисе (так он ее во всяком случае называл), то мне приходилось практически работать с упряжкой одному, что, несомненно, сказывалось на скорости моего профессионального роста как погонщика собак. Меня по-прежнему немного тревожило мое совершенствование как лыжника, но времени на эти тренировки не оставалось, поэтому я исправно вместе с моими собаками тянул лямку международного тренировочного процесса. Кейзо, поначалу работавший с Мартином, вскоре остался один, ибо Мартин, сославшись на какие-то неотложные дела в Канаде, внезапно исчез и его участие в экспедиции оставалось под вопросом. Практически каждый вечер в нашей уютной кают-компании проходил очередной организационный митинг, который я тут же со свойственной мне привычкой рифмовать слова, будь то английские или русские, назвал «Meeting after eating». Я понимал на этих встречах не более 15–20 процентов всего того, что там говорилось, и только в переводе Кейзо или Этьенна, но тем не менее принимал в них самое активное участие. Особенно запомнилось обсуждение нашего дневного рациона во время гренландского перехода. Произносимые вслух названия различных продуктов звучали для меня как музыка, а музыка, как известно, понятна истинным ее ценителям, невзирая ни на какие языковые барьеры. Единственным не совсем ясным для меня оставалось составлявшее основу всех рационов слово «oаtmeal». Дословный перевод его озадачил меня не менее моей первоначальной версии перевода буквосочетания «XL». Это могло означать «вне еды», что звучало достаточно странно применительно к продукту питания и во всяком случае совсем несъедобно. Однако смутно подозревая, о чем идет речь, и стремясь укрепиться в своих догадках, я спросил у Джефа с интонацией сэра Генри Баскервиля: «Что это, Джеф?» В ответ последовало ожидаемое: «Овсянка, сэр!» В остальном же все было ясно: масло (много масла!), какао, кофе, шоколад, сухофрукты, орехи, сыр, пеммикан и т. д. Всего получалось около одного килограмма, содержащего ни мало, ни много а целых 5000 килокалорий продовольствия в день на каждого из нас, не считая собак. Про собак был отдельный разговор. Они должны были получать по два фунта специального высококалорийного (около 7000 килокалорий) сухого корма в день. Этот корм, упакованный в плоские картонные ящики с ярко-красной надписью «Science diet», что в переводе означало «Научная диета», был уже привезен на ранчо и хранился на складе. Во время тренировок мы его не использовали. Как мне объяснил Стигер, этот корм из-за его высокой калорийности можно давать только в условиях больших и продолжительных нагрузок и низких температур. В каждом ящике находилось пять брикетов серо-зеленого цвета по семь килограммов каждый. По своей консистенции корм напоминал мне столь любимую мною халву с той лишь разницей, что у меня никогда не возникало желания откусить кусочек на пробу. Наши же собаки были не столь разборчивы и с огромным аппетитом подъедали в экспедициях этот корм, а также менее калорийную его производную, выпускаемую одним из основных спонсоров нашей экспедиции – компанией «Hill’s Pet Products» – в виде шариков того же подозрительного цвета, использовавшуюся нами для кормления во время тренировочных забегов.

Почти столь же яркое впечатление по силе эмоционального воздействия, как обсуждение меню, на меня произвели посещения сауны. Сауна, рубленная из массивных бревен, была, по-моему, одним из самых совершенных строений на ранчо Уилла как по своей архитектуре, так и по месторасположению: на крутом берегу озера, к которому от самого ее порога вела деревянная лестница. Лестница завершалась небольшим деревянным стоящим на льду помостом, рядом с которым была вырублена и исправно поддерживалась прорубь размером примерно полтора метра на метр. Пожалуй, самым необычным в конструкции сауны по сравнению со всеми теми, которые мне приходилось видеть до сих пор, было то, что одну из стен парилки занимало большое, во всю ее ширину, окно. Лежа на верхнем полке и медленно тая при температуре выше 100 градусов, каждый парильщик получал не только физическое, но и эстетическое наслаждение: из окна были видны огромные заснеженные лапы елей и покрытый голубовато-серебристым в свете луны снегом склон холма, обращенный к озеру. Этот зимний пейзаж, казалось, освежал разгоряченное жарой тело: несмотря на все старания главного истопника Муса, щедро поливавшего раскаленные камни из медного ковшика, выжить меня с верхней полки, ему это редко удавалось – я держался. В этой сауне мне пришлось познакомиться еще с одним обычаем, прекрасно дополнявшим царящую на ранчо Уилла атмосферу, когда стремление быть ближе к природе проявлялось во всем: в отсутствии электричества, телефона, умывальников, простыней, подушек, радио, телевидения и т. п. Это случилось еще до отьезда Константина в один из вечеров, когда мы «расслаблялись» в сауне после очередного напряженного тренировочного дня. Мы были одни и поэтому могли позволить себе распластаться во весь рост на просторных полках. Звук внезапно открывшейся в предбаннике двери не прервал нашего блаженного состояния: мы знали, что несколько ребят, включая, естественно, Муса, собирались в этот вечер посетить сауну. Однако то, что мы услышали затем, заставило нас невольно встрепенуться, сесть и инстинктивно отодвинуться подальше от двери, отделявшей сауну от предбанника. «Есть кто живой?» – спросил женский голос, принадлежавший подруге Муса Джуди, одной из двух постоянно работавших на ранчо женщин. Тогда я еще толком не понимал, чем именно занимается Джуди, кроме того, что постоянно ходит с Мусом. Это была уверенная, очень энергичная молодая женщина, всем своим поведением и манерой одеваться более походившая на молодого человека. В том, что это все же не совсем так, нам с Константином удалось убедиться, так сказать, воочию, поскольку всего через несколько минут после своего вопроса, не обращая ровным счетом никакого внимания на наше с Константином дружное и громкое: «Да, да, здесь мы!», Джуди распахнула двери и «как ни в чем не бывала» вошла в сауну. Мы с Константином, совершенно неподготовленные к такому повороту событий, не сговариваясь тут же приняли позу роденовского мыслителя, для надежности подперев вмиг отяжелевшие головы обеими руками. Нимало не смутившись нашим присутствием, Джуди уютно расположилась в непосредственной близости от раскаленной каменки в самом освещенном углу сауны. Мы с Константином огромным усилием воли заставили себя отвернуться и стали самым внимательным образом изучать строение снежного покрова на ближайшей к окну еловой ветке. Ситуацию разрядил Мус, которого, как мне показалось, ничуть не удивил необычный состав посетителей сауны, и мы, воспользовавшись случаем, под прикрытием широкой спины Муса просочились в предбанник. Нечего и говорить, что нам потребовалась дополнительная минута в проруби, чтобы окончательно прийти в себя. Как выяснилось впоследствии, такие смешанные сауны были на ранчо в порядке вещей, и уже через некоторое время я воспринимал это не так остро.

11 марта было официально объявлено Уиллом выходным днем в расписании нашего напряженного тренировочного процесса. Накануне утром сразу после завтрака Джон был отправлен в город за покупками для праздничного ужина, при этом напутствующий его Уилл несколько раз довольно четко произнес слово «Смирнофф», из чего я заключил, что отношение к предстоящему празднику было достаточно серьезным. Я вернулся на ранчо около 6 часов, распряг собак, накормил их, переоделся и вышел, как я полагал, к праздничному столу. Около него уже томились в ожидании Жан-Луи и Кейзо. Одного взгляда на стол было достаточно, чтобы понять, что Уилл вряд ли был знаком с основополагающим трудом классиков марксизма «Как нам организовать праздник». Более того, он не имел об этом ни малейшего представления. Наш огромный хлебосольный овальный стол был совершенно пуст, если не считать полутора десятков стоявших по краям эмалированных кружек и двух больших алюминиевых тазов, один из которых был наполнен водой, в которой плавала сырая чищеная морковь, а в другом лежали крупно нарезанные ломти хлеба. Окинув голодными глазами все это великолепие, я с надеждой повернулся в сторону кухни, но там было темно и тихо. Перехватив мой взгляд, Кейзо сказал со вздохом: «Похоже, у Кевина тоже выходной и мы остались без повара, по крайней мере до послезавтра…» Излишне говорить, что после десятичасового тренировочно-рабочего дня я рассчитывал на нечто большее. Ведь говорилось о праздничном ужине, а в том, что речь шла именно о нем, я мог поклясться: тема праздничного ужина была наиболее популярна во время моих занятий английским, так что я в совершенстве владел той обширной частью английского словаря, которая посвящена этому вопросу. Увы, мои знания на предстоящем праздничном действе грозили быть невостребованными. Мои грустные голодные размышления были прерваны стремительным появлением Уилла.

Его праздничный наряд вполне соответствовал изысканному меню нашего стола: не первой свежести футболка, видавшие виды джинсы и резиновые сапоги на босу ногу. Подлинным украшением его скромного туалета была мерцавшая в свете газовых фонарей двухлитровая бутыль водки «Smirnoff», которую он несколько картинно водрузил на стол рядом с кружками. Не дожидаясь нашей реакции или, быть может, справедливо опасаясь ее, Уилл поспешил наполнить кружки. Делал он это, как практически и все остальное, левой рукой и быстро, но поскольку двухлитровая бутыль была тяжелая, а водку он разливал единым махом, то соответственно в одних кружках оказалось по 200 граммов, в других же едва-едва по 50. Уилл взял кружку первым, протянул кружку мне и затем широким жестом предложил Этьенну и Кейзо к нам присоединиться. Еще когда он разливал водку, нещадно ее проливая, я подумал, что у нас за такой разлив могли бы и побить, однако по тому, как он взглянул на меня по завершении этой волнующей операции, я понял, что все это делалось нарочито широким жестом в расчете произвести впечатление на русского – представителя истинных ценителей этого напитка. Само собой разумеется, что в моей кружке было не 50 граммов, и, естественно, я принял вызов. Однако, когда мы, осушив первую порцию, едва закусили сырой морковью, я в полном соответствии с инструкциями, полученными в Комитете накануне отъезда, предложил Уиллу выпить по второй, к собственному удивлению, железно аргументировав это, причем по-английски: «Between the first glass and the second there are only forty seconds»[7]7
  Между первой и второй рюмкой – только 40 секунд (англ.)


[Закрыть]. На этот раз вызов был брошен Уиллу, и он с достоинством, которое еще не успело раствориться в первой порции огненного напитка, принял его. Зрителями этого увлекательного поединка стали Этьенн и Кейзо. Об его итогах я мог только смутно догадываться на следующее утро, когда часов в девять проснулся с тяжелой головой и вполне отчетливым чувством жажды. В кают-компании был только Кейзо, на которого мое появление произвело, как мне показалось, не меньшее впечатление, чем на меня вид праздничного стола накануне. «Bicta, – в японском языке отсутствуют звуки «В» и «Р», поэтому в его произношении мое имя всегда звучало именно так, – how are you today? Too much vodka for you, but you danced very well yesterday, you are so strong!»[8]8
  Виктор, как ты себя чувствуешь? Чересчур много водки, но ты вчера так здорово танцевал, ты такой сильный! (англ.)


[Закрыть]

У меня не было ни сил, ни желания оспаривать ни один из этих не вполне понятных мне тезисов. Единственное, что я смог выдавить из себя это было: «Water, please…»[9]9
  Пожалуйста, воды… (англ.)


[Закрыть] «O! Yes», – поспешил ответить услужливый Кейзо и протянул мне какой-то красочный пакетик. Не обращая внимания на мои протестующие жесты, он показал, что мне надо его открыть, и, пока я с ним возился, успел даже притащить из кухни чайник с кипятком. При соединении кипятка с содержимым пакетика произошло чудо в виде ароматного супа, который практически вернул меня к жизни. Я понемногу стал осознавать происходящее вокруг меня. Первое, на что я обратил внимание, было отсутствие каких-либо признаков Уилла на месте вчерашнего сражения, из чего я заключил, что вышел победителем, хотя это обстоятельство никак не улучшило мое самочувствие. Постепенно стал подтягиваться остальной народ. Наиболее живописно выглядел Мус, вся левая сторона лица которого была покрыта ссадинами, а под глазом был большой синяк. Судя по его лаконичным комментариям, он тоже не слишком отчетливо представлял концовку вчерашнего вечера, а я, глядя на его рослую, чуть ли ни под потолок, фигуру, подумал о том, как прав был Александр Дольский, когда пел: «Нелегко ведь падать с высоты…»

Начало следующей тренировочной недели ознаменовалось сильным снегопадом и понижением температуры до минус 15 градусов. После однодневного отдыха собаки выглядели намного свежее нас, хотя при ближайшем рассмотрении оказалось, что и они не зря провели этот день: у одной из собак упряжки Кейзо оказалась прокушенной лапа, и нам пришлось оставить ее дома. Самый короткий путь до нашей перевалочной базы проходил по озеру, однако мы с Джефом решили пойти кружной дорогой через лес, опасаясь, что при такой видимости и сильном ветре ни мы сами, ни тем более наши собаки не почувствуют преимуществ короткой дороги. В лесу было заметно тише, снег валил крупными хлопьями и ветви деревьев, склонившиеся под его тяжестью еще более сужали и без того не очень широкую лесную дорогу. Собаки бежали резво: им явно больше нравилось в лесу, где было больше запахов и только им ведомых контрольно-прописных пунктов, около которых было просто необходимо задрать ногу. На перевалочной базе мы застали Муса, пилившего бревна бензопилой, которая периодически глохла. Очевидно, Уилл, увидев сегодня раскрашенную в боевые цвета физиономию Муса, решил, что тому будет лучше поработать в лесу подальше от людей, чтобы он своим видом не пробуждал в них, несомненно, вредные для работы воспоминания о минувшей праздничной ночи. Пока я увязывал уложенные в сани длинномерные доски, подоспела упряжка Кейзо, и его собаки, пробегая мимо и практически не снижая темпа, преподали мне весьма наглядный урок правил «хорошего тона», естественно, в своем понимании: «Человек! Не оставляй дорогих или просто нужных тебе вещей, даже если они и представляются тебе совершенно несъедобными, в пределах досягаемости собачьей морды». Этот урок, в качестве наглядного пособия к которому вконец расстроенный Кейзо вручил мне останки моей новенькой кожаной рукавицы, еще минуту назад лежавшей на моих санях, очень пригодился мне позже в Гренландии. А сейчас мне оставалось только чертыхнуться, а моей правой руке – довольствоваться жалкими останками собачьего пиршества. Обратно возвращались через озеро, благо ветер был попутным, однако видимость оставалась очень плохой и Джефу пришлось идти впереди собак, чтобы показывать дорогу. Вечером в кают-компании состоялся очередной митинг, на этот раз посвященный спальным мешкам. Джон принес несколько двойных (один, вложенный в другой) синтетических спальников, и мы все, по очереди залезая в них, пробовали запаковаться по-походному. Надо сказать, что это получилось не сразу: мешки казались тесными, а расположенные по бокам молнии не очень удобными для застегивания из положения «лежа внутри». Все мы сошлись во мнении, что в Гренландии можно будет ограничиться одним мешком, и практичный Джеф решил незамедлительно проверить правильность принятого решения, заявив, что этой ночью собирается спать на снегу на открытом воздухе и в одном мешке. Более добровольцев среди нас не нашлось, хотя каждому в отдельности были близки и понятны слова классика о том, что «опыт – сын ошибок трудных». Никто из нас не изьявил желания быть родителем этого самого опыта в данном конкретном случае, считая, очевидно, что Джеф со своим мешком является вполне репрезентативной выборкой из нашего интернационального коллектива. Что касается меня с моим неуемным желанием быть всегда в самой гуще событий, то в силу некоторых языковых различий я просто не понял до конца, предложения Джефа и только поэтому не присоединился к нему в тот вечер. Когда примерка мешков завершилась, Уилл сообщил, что получил письмо от Мартина, в котором тот сообщал, что не сможет принять участия в гренландской экспедиции из-за необходимости решать какие-то неотложные дела с «Adventure Network». Таким образом, мы остались впятером, что, насколько я мог понять из всех предыдущих разговоров о порядке организации нашего перехода, было совершенно неприемлемо. Мы неспроста рассчитывали на шесть участников: предполагалось, что каждая пара будет иметь свою упряжку, свою палатку и свой набор продовольствия. Это позволяло иметь внутри команды три совершенно самостоятельные и независимые группы, что гарантировало большую безопасность путешествия. Этьенн предложил в качестве шестого участника Бернара – самого колоритного из всех трех мушкетеров французской киносьемочной бригады. «Он наверняка согласится, несмотря на то что у него сейчас в Шамони начало горнолыжного сезона, – сказал Этьенн. – Более того, он всегда был непрочь пройтись на лыжах в приличной компании». Действительно, Бернар был весьма подходящей кандидатурой – в этом ни у кого из нас сомнений не было: мы успели достаточно близко познакомиться с ним во время съемок в Дулуте и здесь, на ранчо, а потому были уверены в том, что его присутствие существенно улучшит среднестатистические показатели нашей интернациональной команды особенно по разделам «Рост» и «Вес».

14 марта, спустя всего две недели после начала тренировочного процесса, наша команда совершенно неожиданно, во всяком случае для меня, начала распадаться на глазах. Руководители экспедиции, по-видимому, решив, что уже вполне обрели необходимую и достаточную для руководства переходом спортивную форму, и показав всем участникам, как именно надо тренироваться, покинули ранчо. Чтобы у нас не возникло никаких подозрений о том, что их отьезд заранее спланирован и является частью какого-то общего коварного плана, они разъехались в разные стороны: один (Уилл) – на Запад, в Лас-Вегас, другой – на Дальний Восток, в Париж. Уилл направлялся в Лас-Вегас отнюдь не для того, чтобы в этом признанном во всем мире центре игорного бизнеса спустить спонсорские деньги. Напротив, участвуя в проводимом в Лас-Вегасе ежегодном «Ski Show of America»[10]10
  Всеамериканское лыжное шоу (англ.).


[Закрыть], Уилл рассчитывал их приумножить, заключив соглашения с фирмами, производящими все необходимое для зимних видов спорта, что могло пригодиться нам в Гренландии. Что касается Этьенна, то он отбывал в Париж по делу срочно, чтобы, по его словам, проверить, как идет строительство яхты для нашей готовящейся Трансантарктической экспедиции. Это имело весьма отдаленное отношение к нашим ближайшим планам, но тем не менее с 14 марта на ранчо остались только три участника экспедиции – Джеф, Кейзо и я, – причем если Джефа и Кейзо удерживал от попыток бегства подписанный с Уиллом контракт, то меня – лишь отчасти билет Аэрофлота с фиксированной датой вылета. В основном это было чувство солидарности с товарищами по команде. Нельзя сказать, что в отсутствие Уилла режим наших тренировок претерпел заметные изменения, разве что мне приходилось больше заниматься собаками. Джеф теперь подолгу пропадал в офисе, а дублировавший меня прежде в работе с упряжкой Мус занимался с собаками Уилла. В результате уровень моего взаимопонимания с собаками заметно вырос, а точнее говоря, расширился: если до этого все нюансы моего отнюдь не командного голоса достигали только слуха коренных, наиболее близких ко мне, собак, да и то только потому, что в случае неповиновения им доставалось первым, теперь они стали небезразличны и Честеру, который выполнял мои команды практически с первого раза. Это очень облегчало работу с упряжкой и превращало ее из непривычного, изнурительного, требующего значительных затрат душевной энергии процесса в удовольствие. Естественно, случались и проколы. Тогда для укрощения своих лохматых строптивых друзей мне приходилось применять не только слово, но и дело, хотя только в тех случаях, когда даже более опытный каюр был бы бессилен. Так случалось, например, если нам на пути попадалась (к счастью, редко) какая-нибудь вольноотпущенная собака. Тогда образумить Честера и, стало быть, всю упряжку можно было только с помощью специальной плоской пластиковой плети, представлявшей собой нечто похожее на выбивалку для ковров. Основным назначением этого вселяющего в собак ужас и потому действовавшего безотказно устройства было производство страшного шума. Эта плеть всегда была под рукой, и в случае собачьего бунта пускалась в дело.

Утром 15 марта снег наконец прекратился и выглянуло солнце. Я, как всегда, запряг собак и уже было собрался выезжать, но тут подошел Джеф и сказал, что ему срочно нужно в офис и он поедет туда на упряжке. Его можно было понять: до офиса было по меньшей мере километров десять, а используемый для таких поездок «Pink Floyd» Уилла отсутствовал вместе с хозяином. В результате Джеф умчался, взметая облака снежной пыли, переливающейся под лучами солнца всеми цветами радуги, а я остался на хозяйстве. Раскосый, а потому, по-видимому, обладавший более широким углом зрения глаз Кейзо сразу же обнаружил в деловой суматохе утреннего ранчо слонявшегося без дела русского. Он подошел ко мне и, как всегда, немного стесняясь, но скорее утвердительно, чем вопросительно сказал: «Виктор, ты смог бы что-нибудь сделать с этой большой ямой?» – он жестом пригласил меня следовать за ним и, когда мы поднялись на вершину холма, где проходила любимая трасса Уилла и Этьенна, показал на внушительных размеров яму, находившуюся как раз посередине дороги. Обогнуть ее, особенно на упряжке с тяжело гружеными нартами, было невозможно: с одной стороны был крутой склон холма, а с другой – густой подлесок. Я понял: мне предлагалось устранить это препятствие, что в условиях избытка строительного материала в виде камней и песка, накопленных на вершине холма недельными стараниями Уилла и Этьенна, не представлялось безнадежным занятием. «Это будет стоить Уиллу по меньшей мере одной дополнительной ездки», – подумал я, оценив размеры и глубину ямы. Через полтора часа дорога стала подходить под американские стандарты, к вящему удовольствию моего работодателя, который не преминул тотчас же обновить трассу на своей упряжке. Джеф вернулся только около четырех часов пополудни.

Было видно, что он чем-то расстроен. Ни слова не говоря, он отдал мне собак и ушел к себе в домик. До шести часов я сделал еще одну ездку. Вернувшись в лагерь, я узнал неприятную новость: Джеф заявил о невозможности для себя участвовать в предстоящей экспедиции и о том, что завтра он нас покидает. «Вот так тренировочные сборы! – подумал я. – Команда распадается, не успев еще толком сложиться». Нас оставалось только двое из шести! Когда мы с Кейзо зашли к Джефу, то застали его в самом скверном расположении духа. Видно было, что это решение далось ему нелегко. Из того немногого, что он нам сказал, объясняя причины своего ухода, я понял только, что он недоволен тем, как организованы тренировки («А кто доволен?» – подумал я), и тем, как распределялись обязанности между членами команды. Джеф считал, что Стигер взвалил на него чересчур много обязанностей, а сам устранился от дел и отправился в какой-то никому не нужный Лас-Вегас приятно проводить время. Джеф сказал, что устал и вовсе не обязан помимо своей основной работы по подготовке собак и экспедиционного снаряжения заниматься еще противной и непривычной бумажной работой в офисе. Общую печальную картину предстоящего расставания дополнил пришедший с Джимом Грант, которого тоже, как оказалось, не устраивали условия работы на ранчо. Выражаясь нашим языком, помимо основного молодняка, с которым он должен был работать по контракту, на него здесь навешивали множество других менее симпатичных для него собак в виде разнообразной и бесконечной хозяйственной работы на ранчо беспощадного эксплуататора Уилла Стигера. Немного подсластило горькую пилюлю этого мартовского вечера принесенное Джимом мороженое, которое мы вчетвером с мрачной решимостью тут же и съели. Вечером в сауне последние из могикан – мы с Кейзо – парились без обычно присущего нам энтузиазма – не было настроения. Утром за завтраком Джеф объявил всем о своем решении. При этом он так разволновался, что даже заплакал. Это настолько не вязалось со всем его обликом, что я просто растерялся и не знал, как его утешить. Совершенно удрученные, мы разошлись по своим рабочим тренировочным местам. Собаки, как будто чувствовавшие напряженную атмосферу этого утра, бежали неохотно, путались и грызлись, и я, хоть и дал себе слово не орать на них без необходимости, на этот раз постоянно его нарушал. Вернувшись в лагерь после первой поездки, я обнаружил Джефа в полной боевой готовности к отъезду. Договорились, что я отвезу его на берег сразу же после второго рейса, однако этого, к счастью, не потребовалось, ибо Джеф так же решительно и неожиданно изменил свое решение и остался с нами. Сейчас, по прошествии многих лет, когда у нас за плечами остались и Гренландия, и Антарктида, и совсем недавно Северный полюс, я думаю о том, что не измени тогда Джеф своего решения, все могло бы пойти по-другому и не лучшим образом. Участие Джефа в наших экспедициях, его огромный опыт, умение работать с собаками, отменная выдержка и надежность во многом определили наш успех. Я не совсем понял, что же все-таки произошло в течение этих полутора часов, пока я отсутствовал в лагере, но особо по этому поводу не страдал – главным было то, что Джеф оставался с нами. Завершением всей этой взбудоражившей нас истории был очередной, или внеочередной, митинг, который в отсутствие Уилла проводил Джон. Насколько я смог уловить суть, Джон говорил о трудностях организации такой большой экспедиции и о том, что только слаженная и ответственная работа каждого из нас может привести к успеху всего дела. С этим нельзя было не согласиться. Затем он перешел к распределению обязанностей, заявив, что все, что делается здесь на ранчо, все, без малейшего исключения, подчинено одной цели – подготовке предстоящего перехода. Даже перевозка дров – тут он посмотрел на меня, как будто почувствовав, что именно я могу стать его главным оппонентом в этом вопросе, не говоря уже о работе в офисе – суровый взгляд в сторону Джефа, – все это имеет для всех нас первостепенное значение. Естественно, не обошел он вниманием и отсутствующих Уилла, Этьенна и Кати. При этом, увлекшись, Джон достиг вершин патетики. Он заявил: