Текст книги "Последний бой"

Действие второе. Завидово.

Кругом тяжёлый, посеревший снег, дороги и тропинки между домами вычищены. Возле постройки с поленницей дров у стены – егерь. На длинном, добротно сбитом столе – разделанный кабан. Порубленные и завёрнутые в чистую ткань куски предназначаются гостям. Первым приехал Брежнев с Ниной Александровной. Затем остальные на своих машинах: Косыгин и Пётр Андреевич Столыпин долго не выходят из машины, о чём-то темпераментно разговаривают. Юрий Владимирович приехал с Берией. Вышинский и Шейнин приехали на одной машине. Шейнин за рулём, рядом – Вышинский, Каин – на заднем сидении. Суслов вышел из машины один.

– Алексей Николаевич, вот вы не умеете делать ложки, притом очень хотите. Я так думаю, вы идёте к ложкорезу и внимательно смотрите все его операции – учитесь. Так какого чёрта вам далась эта коллективизация. Вы наверняка изучали опыт 906–910 годов. Сельские общины не получились, принесли только упадок. Только прямая собственность крестьян поднимала сельское хозяйство. Нет, вы опять на те же грабли, – разбитый пулей Багрова крест святого Владимира на груди Столыпина задрожал. Из пулевого отверстия показалась капелька крови.

– Им, Пётр Аркадьевич, нестерпимо хотелось положить учение Ленина в жизнь, – Люцифер сидел на крыше автомобиля, крылья его свисали по обе стороны открытых дверей. – К тому времени у них нагрелась вода в пулемётах, а как хотелось длинными очередями по умирающему крестьянству.

– Ну, согласитесь, Пётр Аркадьевич, насколько идеологически красивее выглядел бы труд коллективного хозяйства. Просто песня!

– Реквием, Алексей Николаевич, реквием. А промышленность, но это уже не при нас, позже. Вы же своим импортом по рукам производителю бьёте. А мы – санкции на ввоз. Не Европа, заметь, мы вводили жёсткие санкции, – Столыпин распалялся всё сильнее. – И у нас были свои Чубайсы и Гайдары, и тоже близко ко двору были.

– Вы, Пётр Аркадьевич, тоже не ангелок, кровушки достаточно пролито было, – Косыгин поправил галстук.

– Да, в год полторы тысячи человек к высшей мере приговаривали. Это говорит о том, что в условиях дикого напора терроризма приходилось проводить реформы, а ты подчёркиваешь правительственную или мою кровожадность? Вам нужны великие потрясения – нам нужна Великая Россия!

– К столу, дорогой Алексей Николаевич, а то Суслову без вас скучно, – Брежнев рукой показал на пустое место рядом с Сусловым.

Люцифер со Столыпиным не уходили, а медленно растворялись в надвигающихся сумерках.

– Тяжёлый вы человек, Пётр Аркадьевич, как мне было невозможно с вами и как легко с ними, – Люцифер повернулся к столу. Столыпин промолчал.

Стол без ресторанного изыска накрыт богато. В больших белых, без рисунка фарфоровых чашках отдельно – жареное на костре и варёное мясо оленя, посередине – большая горка овощей. Хлеб. Егерь колготится у кирпичного мангала. В рюмках – водка. Рядом с Брежневым – Нина Александровна, вполоборота к столу, как бы и не за столом.

– Михаил Андреевич, зачни-ка тостом, мясо на ветру стынет, – Брежнев взял рюмку.

– Товарищи, я предлагаю выпить за здоровье нашего Генерального Секретаря, неутомимого борца в деле строительства социализма.

Брежнев, не дожидаясь конца тоста, выпивает. Выпивают остальные. Молча, закусывают. Налили.

– Я предлагаю выпить за удачную охоту, за прекрасного следопыта и замечательного стрелка, – Косыгин неудобно встал, ему мешала длинная лавка (это не стул, не отодвинешь). Алексей Николаевич не любил охоту, но часто принимал в ней участие. Терпеливо стоял на номерах. Но стрелять почти не стрелял, да и зверь редко выходил в сектор его выстрела – не везло. А Брежнева он отмечал как настоящего охотника. Как «правильного» – любили говорить егеря.

– И этот выстрел был просто удивительный, шагов за сто пятьдесят и в голову. Просто поражаюсь, – Егерь принёс горячие, с костра, куски мяса.

Брежнев хотел было отнекиваться – не он добыл этого оленя.

Стрелять он тоже давно не стрелял. Руки плохо держали штуцер. Оптическим прицелом разбивал либо глаз, либо щёку. Врачам подолгу приходилось маскировать его синяки и ссадины.

– Давайте закончим с Каином, выпьем подарочного рома – Фидель ящик семилетнего Habana Club в последний раз оставил – и в баньку.

– Кто может что-то толковое сказать по этому вопросу, – Брежнев посмотрел в сторону Вышинского и Шейнина.

Вышинский поставил рюмку на стол, собирается встать, отличает деловую речь от тоста.

– Шейнин, пожалуйста, вы. Только короче, – заключает Брежнев.

– Лучше всего разъяснил бы нам философ Платон, но не думаю, что у него получилось короче.

– Не умничайте, Лев Романович, – перебил его Брежнев, – продолжайте.

– В своих молитвах и жертвах Господу Каин отличался заметной неискренностью, Бог гневался и посылал новые и новые испытания. На этот раз тоже – чтобы понять, насколько лоялен Каин к Божественному Началу. Он демонстративно отвергает дары Каина, а принимает дары Авеля. Этим приёмом пользовались и потом. Например, Сталин, чтобы определить безоговорочную преданность своих товарищей по партии, брал и сажал их жён в тюрьмы, других расстреливал. Но, вернёмся. Неукротимая ярость овладела Каином, и он ударил Авеля посохом. От полученной травмы Авель скончался.

Теперь, товарищи, было ли убийство умышленным? Скажу, нет. Ни что такое жизнь, ни что такое смерть, первым людям земли было неизвестно. А было их всего – Адам, Ева и дети их, Каин и Авель. Смерти как биологического прекращения жизни Каин не хотел, да и не мог хотеть. А ударил, да, во гневе.

Бог дал Каину возможность покаяться, спросил: «Где Авель, брат твой?» На что Каин дерзко, но искренне, ответил: «Не знаю, разве я сторож брату моему?» Всё это я говорю по материалам книги Моисея «Бытие», глава 4.

Каин, товарищи, – продолжал Шейнин, – не мог оценить случившееся как убийство, как смерть. И на основании этого, товарищи, предлагаю – считать наказание Каину достаточным и справедливым. Не будем же мы, товарищи, ставить под сомнение деяния Господни, – аккуратно, не толкая соседей, сел.

Суслов опять засуетился, намереваясь взять слово.

– На том и закончим, товарищи, есть мнение согласиться с товарищем Шейниным. А вы, товарищ Суслов, лучше постарайтесь предстоящий мартовский пленум по сельскому хозяйству привязать к моей книге «Целина», а то мы Библию лучше цитируем, чем мои книги.

Пили ром, доедали стынущее мясо. Каин как-то быстро растаял в наступивших сумерках. Нина Александровна поправила на шее Леонида Ильича воротник свитера из толстой шерстяной нитки, прошептала ему что-то на ухо. Они ушли, не забыв гостинцы – свёртки с мясом. Разошлись остальные.

Воронеж, 2015 г.

Жара

Жара. Высушенные на корню стебли и листья травы. Запёкшиеся, ещё не созревшие ягоды земляники покрывают непаханые степи воронежской земли. Испепеляющая жара, невыносимая жара. Если на небе появляется облачко – любой путник с интересом и надеждой вглядывается в него: пройдёт ли тень над его местом, спрячет хоть на какое-то время от изжигающих лучей.

Раскалённое солнце подходит к зениту, доедая последние капли влаги, спрятавшиеся в глубоких трещинах, как густой паутинкой, причудливым узором, покрывшие степь.

Все эти определения придумали люди неинтересные, прямо скажем, унылые. Вот, например, какие хорошие слова можно услышать о жаре от комбайнёра, двойной рядок обмолачивающего?

Комбайн у него старый, постоянного ухода и внимания требует, потому как ломаются часто узлы и агрегаты. Потому у него только две звёздочки на бункере, это значит, только две тысячи намолотил зерна золотистого. У других по три звёздочки, уже пылью густой покрытые, не вчера, значит, наклеенные. У него две звёздочки и рядок сдвоенный. В два раза больше комбайн для обмолота колосков проглатывает. В два раза больше зерна намолотит. И жара.

Солнце огненное к зениту прибито. Не движется солнце. Жжёт с высоты своей лучами раскалёнными. Поле пшеничное просто на глазах из золотисто-жёлтого в золотисто-коричневое превращается. А по полю огромный шар катится, пыльный шар. Это комбайн рядок сдвоенный обмолачивает. Уже и материться перестал комбайнер. Он по оттенкам тёмного и очень тёмного скошенного рядка направление определяет.

Скоро у его комбайна подшипник опорный развалится, остановится комбайн, откатит слабый ветерок пыльный шар в сторону и вздохнёт комбайнёр, сжигая ладони о раскалённый солнцем и работой подшипник.

У него есть, когда обрадоваться солнышку, глотком воздуха чистого лёгкие свои наполнить, но сейчас не делает он этого. Занят комбайнёр, ремонтируя своего раскалённого монстра. Ему теперь много чего успеть надо.

У него на поле этом самая большая продолжительность жизни. Вон перепел, пичуга крохотная. На сковороде, как его ни раскладывай, больше восьми штук помещается. Маленькая птичка. Шесть – семь раз может наблюдать лето прекрасное. Или, скажем, коршун парящий девять – десять лет живёт. У букашек, таракашек – насекомых разных – жизнь в одно лето помещается. Суслику запасливому и то десять – двенадцать лет отводится, а комбайнёру – лет сорок – пятьдесят, может, и поменьше будет, если он с мальства штурвальным на комбайн пошёл.

Пьёт комбайнер воду холодную, хрустальную, из родника привезённую в бочке деревянной. А на зубах хрустит пыль – эталон земли панинской, потому как омывает вода чистая губы липкие и скатывается в глотку пересохшую. Слышно даже, как шипеть начинает, касаясь внутренностей раскалённых. Пьёт, и нет у него слов ласковых зною жестокому.

Анатолий Иванович ещё ниже опускает узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу белоснежной, даже с синевой, как у молока сепарированного, рубашку. Перед собой он видит аккуратную стопку бумаг, сшитых разноцветными скрепками. На листах наклеены жёлтые, красные, синие квадраты, весёленько так. А на них короткие надписи: «На бюро райкома», «Выделить», «Провести выездное», «Прокурору». Всё это перед ним слева. Прямо перед ним – сводки из хозяйств. Взял верхний лист: «Уборка зерновых». Листок в руках колышется под ветром кондиционера. Читает: «Красный пахарь» – убрано 60 %, средняя урожайность 28 центнеров с гектара. Так, «Знамя Октября» – убрано 51 %, средняя урожайность 29,5 центнера с гектара.

– Тянет Бездетный, на всё у него причины. Нюх потерял, – бурчит про себя второй секретарь. – Таня, сделай чаю, лимон положи две дольки, сахар не нужно, жара-то какая, – отпустил кнопку селекторного телефона Анатолий Иванович. Нажал кнопку «Знамя Октября», – Бездетный, ты чего тянешь? У тебя самые низкие темпы.

– Анатолий Иванович, я же 30 % пересевал – вымерзали зимой. Всходы получились поздние. Но урожайность то выше, чем по району, – объясняет председатель.

– Через неделю бюро райкома, если не исправишь ситуацию – ты будешь первым вопросом в повестке. Знаток, твою мать, а то нам здесь неясно, когда и что нужно, – бросает трубку на аппарат. – Кулик болотный.

Бездетный огромного роста, плечи – боком в дверь входят, крупные черты лица, густые брови – отчего секретарь называет его «куликом болотным»? Он на филина то похож, как бык-производитель на тушканчика.

Дверь открывается ровно на столько, чтобы пройти с подносом. Входит Таня. На подносе – заварник, небольшая чашка толстого фарфора. Резанный дольками лимон. Подходит близко. Анатолий Иванович что-то маркером выделяет по тексту. Правой рукой снимает чай, лимоны. Левой – скользит от колена до юбочной планки, которая туго обхватывает Татьянину талию. Отмечает для себя, где заканчиваются чулки. Горбачёв на портрете за спиной секретаря стыдливо отворачивается.

– Вчера в бассейне воду поменял – сама доберёшься или машину прислать? Жара-то какая. Проехать по хозяйствам – да невмоготу, – громко отхлёбывает чаю, делает кондиционер потише и внимательно смотрит – Татьяна идёт по длинному кабинету к двери – как на подиуме.

Бездетный упёрся плечом в горячий от солнца лом, пробует повернуть шнек – помогает комбайнёру менять подшипник.

– Игнатич, пошустрее, дорогой, плечо отвалится, – по крупной шее председателя широкими дорожками за воротник теперь уже не белой рубашки стекает липкий пот. Вытирает руки о куртку комбайнёра. Закуривает. Предлагает папиросу Игнатьевичу.

– Думаешь, добьём сегодня поле?

– Роса рано не ляжет – добьём. Жара какая – дыхнуть нечем. Я это, – осмеливается комбайнер, – Семёнович, дай моему старшему направление. Говорит, что в институт поступать легче будет, – комбайнёр смущается.

– А сам-то что не пришёл? Здоровые вымахали, а всё за папку хоронятся. Дам, – председатель осторожно тушит папиросу о колесо комбайна.

Солнце подходит к зениту.

Другое дело ребятня голопузая. Спины у них коричневые, цвета початка камышового или шоколада горького. Вот у них время движется быстро, не успели смотать удочки рыбалки утренней, как солнце уже оторвалось от горизонта и давай сушить росу прибрежную и штаны по колено мокрые. Напекли раков, наловленных в неглубоких обрывистых берегах – солнце уже в зените. Искупались ещё раз, сбегали на бахчу колхозную, а вот уже и овец в село гонят. Вечереет, значит.

Ну, так вот, наелась ребятня раков печёных, свои животы солнцу подставила. Млеет. Виктор среди них, тоже лежит, щурится, на плечах кожицу, солнцем обгорелую, лохмотьями сдирает. Искупаться решили. В этом месте на речке мостик к берегу пристроенный, от пионерлагеря остался. Вот и давай прыгать с него.

Уж за какую провинность решили сбросить его с этого мостика. За руки, за ноги и на счёт три бросаем.

– Раз, – громко кричит Николай, прогнулись доски мостика.

– Два, – прижались доски под весом загоревших фигур мальчишек к поперечинам и оставили на поверхности торчащие гвозди.

– Три, – и выскользнули мокрые руки Виктора. И со всего размаху спиной по торчащим гвоздям и в воду. А на мокром мостике свежие мазки крови. Если бы всё это было на берегу – то никаких сил не хватило сдержать слёзы и плач. Тут пальцем не коснуться до обгоревшей на солнце спины. А когда ржавые гвозди вскрывали ожоговые волдыри – вытерпеть эту боль не было никакой возможности. Под водой хорошо, сковала прохлада ободранную спину, рыбки маленькие тычутся в грудь, щёки – отвлекают от боли невыносимой. Вынырнул, набрал воздуха – на мокром лице слёз не видно, и опять под воду. Вылез, намочил рубашку – и на спину, рукава на груди завязал.

Стоит звенящая июльская жара.

Последний бой Степана Гавриловича

1

Летом перебраться на правый берег Енисея просто, никакого труда. Паром ходит часто. На пароме переправляются машины, сельхозтехника, люди, а иногда перевозят скот. С носа дизель-катера на тросовых растяжках крепится баржа с плоской палубой, вот на неё и загоняют комбайны, грузовые машины, заходят люди.

Отцепившись от припаромка, пуская клубы дыма, паром медленно начинает забирать против течения. Слева виден заросший остров. Свежий ветер холодного Енисея надувает капюшон штормовки – привычная одежда для этих мест. Уже видно, как у припаромка на правом берегу засуетились люди, завелись ожидающие машины. Паром осторожно притирается к толстым брёвнам причала: не дожидаясь полной швартовки, люди начинают спрыгивать на припаромок. Швартовщик незло ругается на смельчаков. Вот и перебрались.

На берегу ожидает автобус, едущий в деревню Белая. Мест хватит всем, а всё равно пассажиры торопятся и суетятся. Тронувшись, автобус сразу скрывается в высоких соснах тайги. Взобравшись на сопку, из окошка автобуса вдалеке вы можете увидеть другую сопку и дорогу, по которой предстоит ехать. Слева внизу видно спрятавшееся озеро и тайга – тайга до самого горизонта.

Часа через полтора, остановившись у поскотины, чтобы открыть ворота, въезжаем в деревню Белая. Длинная улица ведёт в её центральную часть.

Куда бы ты ни посмотрел, везде видны вершины пологих сопок. Утром лучи пробиваются сквозь деревья на горе Медная. В середине дня солнце, высоко поднявшись над сопками, которые ограничивают деревню с севера, золотом подкрашивает красные листья боярышника.

Деревня, получается, находится в неглубокой чашке с неровно отколотыми краями. Ломаный горизонт от этого становится совсем близким. А приметные, почти круглые кроны кедров, остроконечные ели, как столбы Стоунхенджа, помогают старикам определять вехи календаря. Ну, например, в дни летнего солнцестояния, когда самый долгий день, солнце обязательно восходит между двумя огромными кедрами. В эти дни обычно заканчиваются покосы, деревня справляется с заготовкой кормов.

У подножия этих сопок течёт река Белая. Первые жители, недолго думая, и деревню назвали – Белая. Неширокая и неглубокая каменистая река полукольцом охватывает деревню. Тёплой весной или в первые летние дни там можно настрелять крупных щук, греющихся у самого берега. Белая впадает в Енисей, и в период нереста можно поймать хариуса, а окунёк, ёрш или плотва ловятся всё лето.

Деревня Белая с двумя просторными улицами. Одним своим краем близко подходит к реке. А весной, когда река разливается широко, подтапливает огороды. Вдоль обеих улиц сразу за аккуратными оградами домов вымощены деревянные тротуары. Каждый год по весне жители ремонтируют свои участки тротуаров. Меняют лаги, доски. Там, где это необходимо, устанавливают перила. Работы выполняются старательно. Все знают, где и чей участок, а по добротности этих тротуаров судят о хозяине, это как бы показатель деловых качеств мужика. Возле некоторых домов лежат берёзовые хлысты – это к зиме, на дрова.

2

Степан Гаврилович с войны вернулся без ноги, с протезом. Протез он сделал сам ещё в госпитале. Госпиталь дровами топился, вот он и нашёл в поленнице подходящую чурку. Старательно топором, чуть высунув язык между губами (он всегда так делал – высовывал кончик языка, когда старался выполнить какую-нибудь работу), вытесал себе протез. Степан Гаврилович не выдумывал, не изобретал: ещё мальчишкой он видел протез у Африкана Васильевича, соседа. Африкан Васильевич пришёл с Германской без руки и ноги. Так вот ему, тогда ещё Стёпке, и приходилось помогать пристраивать протез. Пустой рукав Африкан Васильевич выворачивал внутрь пиджака, и у него получался глубокий карман – прямо от плеча. Туда легко помещалась и там была незаметной бутылка.

В мастерских совхоза кипела работа. Готовились к весеннему севу. Культиваторы, сеялки, бороны приводились в рабочее состояние. Что-то ковалось в кузнице, что-то снимали с совсем непригодных сеялок, что-то привозили из районной сельхозтехники.

Степан Гаврилович невысокий, кряжистый, с сухим вытянутым лицом. На улице тепло, а он в фуфайке, тяжёлом сапоге и вельветовой фуражке командовал ходом всех ремонтных работ. Заведующим мастерской он работал, считай, сразу после войны. Свои ранения он отлежал в Ташкенте. На память у него остались две медали – «За отвагу», «За взятие Берлина», деревянный протез и несколько мучащих в непогоду осколков.

Остановился возле механизатора, поставил протез на что-нибудь твёрдое, чтобы не проваливался, замерил зазоры, а он их и так до сотых на глаз определял. Выслушал, чего нужно для ремонта, и к другому. Вот-вот земля поспеет, торопятся.

Дольше останавливался возле племянника, необыкновенно строже ругался за неточности, что прощал другому. Племяннику доставалось по всей строгости. Правда, и заботился больше – заставит подложить доску, чтобы не лежал на ещё холодной земле. Своих детей не было, вот и опекал, как мог. Помог своему племяннику срубить избу-пятистенок. Свадьбу справить.

3

Илья, племянник Степана Гавриловича, рос без отца, был добрым, крепким парнишкой. Женился поздно, когда уже мать похоронил, – всё хотел хозяйство своё покрепче наладить. Чтобы будущей жене просторно было, уютно. Отец Ильи Алексей погиб на войне. В 43 году похоронку мать получила.

Степана и его брата в один день призвали. Степан Гаврилович вернулся, а отец – нет. Отца своего Илюшка не помнил. Представлял его по старым, пожелтевшим фотографиям, да дядька много рассказывал про своего брата. Крутого нрава был мужик. Двадцать восемь перед войной было ему, а свой голос имел, к нему прислушивались. Любил жену, заботился. Дружно жили.

Однажды прямо перед войной случилось такое событие. Собаки вернулись из тайги без хозяина и скулили во дворе. Антонина, жена Алексея Гавриловича, почуяла неладное, встала на лыжи, ружьё закинула за спину – и в тайгу. Собаки впереди побежали. У дальнего ручья и нашла она Алексея. Порванного всего, лицо в крови, медведь рядом убитый. И ружьё открытое валялось. Скинула лыжи, спарила их, положила мужа, привязала, накрыла своей фуфайкой и волоком в деревню. Живого дотянула. Почти всю зиму пролежал Алексей. А на другой год осенью и призвали на войну.

4

Прошло тяжёлое послевоенное время, а на селе лёгких то времён и не было. Чем крепче становилось партийное устройство, тем бестолковее жизнь на селе, наверное, и не только на селе.

С агрессивным непониманием относился заведующий мастерскими к приездам всяких уполномоченных. Степана Гавриловича раздражало, когда посланник райкома, вчера окончивший курсы механиков, сегодня настойчиво рекомендовал сроки полевых работ. А представителей злило не то, что могут быть упущены сроки, снизится урожайность, а «как они могут брать под сомнение правильность моих указаний, значит, указаний партии». Уже давно предложил Степан Гаврилович первое поле у дороги (одни неудобья!) первым засевать. Каменистое поле, сколько ни убирай, а камни всё выходят и выходят из земли, как осколки из фронтовика, – сделать это поле опытным, показательным. В прямом смысле – для показа. Всё равно там ничего не родится. Вот и будем на нём выполнять все указания.

Начало девяностых каким-то размазанным эхом с крутых сопок долетело до таёжных деревень. Цирковые концерты с выборами районных депутатов и глав администраций, бандитские разборки – всё это не больно коснулось деревни Белая.

5

К жене Степан Гаврилович относился уважительно, почитал её. На людях называл Прасковьей. «А моя-то Прасковья, – это он с мужиками разговаривает – с церкви пришла, рассказывает, что инвалидам войны пенсию надбавят».

Дома, когда вдвоём, звал её Просюшка. «Ты бы, Просюшка, заварила ромашки, – это он жене. Пришёл с покоса, отстегнул протез и откинулся спиной на подоконник. – Культю, вишь, в кровь истёр, примочить, что ли?»

Летом Степан Гаврилович по дому всё сам старался – без кормов или без дров в зиму никогда не оставались. А зимой его назначали ночным сторожем на ферме – зарплата небольшая, а к пенсии прибавка значительная. Зимой. Летом нет. Летом и ночи-то нет. Чуть потухнет закат, как тут же на востоке заря поднимается.

6

Весной любил Степан на лодке, с ружьишком (у него была «Тулка», двустволка) в кущи заплыть перед рассветом и ждать, когда утки потянутся. Стрелял он хорошо, без промаха. Сердился и обидными словами бранился на охотников, которые стреляли уток на воде. Он стрелял влёт – наверняка, метко. Поджидал так, что битая птица чуть ли не в лодку падала. Гордился этим.

– Вот как-то так и надо, Илюшка, – вынимая из воды селезня, говорил он своему племяннику. Илюшка сидел в лодке сзади него, на вёслах, тоже с ружьём. – Ты мне шапку впопыхах не продырявь или лодку. Я-то на своей деревяшке (это он про протез) до берега доплыву, – из-под шапки у Ильи Степановича выбивались нестриженые пряди седых волос.

7

Заметный он был со своей сединой. Лицо худое, вытянутое, взгляд внимательный, пытливый. Когда долго молчит, сердитым кажется. Оттого и разговаривали с ним сельчане уважительно и лишь о деле. Только жена Прасковья могла грозно одёрнуть его, когда он брал лишка в характеристиках местного начальства. А так жили они ласково, любил он её, что ли?

– Простынешь, неугомонный, – несердито ворчала на него Прасковья Семёновна, когда он отцеплял с ремня добытых селезней.

– Так я же эта… А, давай, их просто пожарим под гнётом, – волновался Степан (он всегда волновался и закуривал, когда жена его заботливо журила). И сейчас машинально оторвал листок календаря, стал сворачивать цигарку из своего крепкого табака.

– Ты на численник-то глянь, до Троицы дни искурил, а нынче только Пасха кончилась.

На стене висел Православный календарь, отрывной, необходимая вещь Прасковьи Семёновны.

– Ты, Просюшка, не серчай, – ещё больше волновался Степан Гаврилович, – ты у меня вон какая, все дни без календаря наперечёт знаешь.

– Дак я это… Листочки-то, пускай. Я всё боюсь, ты с ликом каким святым цигарку свою поганую свернёшь, – тронутая похвалой мужа тоже заволновалась Прасковья Семёновна.

8

Осенью заладились ему сны дурацкие сниться. Будто идёт он по краю высокого обрыва, а внизу речка – видно, с сопки разогналась, течение такое быстрое, что камни скатывает. Идёт, а за ним край обрыва осыпается, и он как бы со стороны себя видит, и опасливо ему за себя становится. А один раз даже своего отца видел – стоит на том берегу и машет, зовёт, значит.

Днём рассказал свои сны Прасковье.

– Ты бы, Степан, сходил со мной в церковь – сны нехорошие.

– Ну вот ещё, додумалась. Это что мне костюм с наградами, сапог начистить – нет. Ты, Просюшка, вот что – хоронить будете, пиджак с наградами прикажи надеть, что же мне там, на пальцах объяснять – кто я, откуда, как жил.

– Вот удумал, тебе лет-то – жить да жить. Удумал.

9

Но сложилось всё по-другому.

Прасковья ушла первой. Как-то невзначай ушла. Зима была. Колючие снега скрыли неровные изгороди домов, глубокими траншеями казались уличные дороги и тропинки между домами.

Поставила Прасковья Семёновна хлебы, чугунок со щами закатила в печку. Степан Гаврилович баню топил. Пятница была. Зашёл в избу – Прасковья на кровати лежит. Голова в туго повязанном платочке. Лицо такое спокойное, может, усталое. И даже не как спит, а как будто просто закрыла глаза и сейчас что-нибудь скажет.

Высыпались с рук Степана принесённые в дом дрова. Подошёл к ней, уткнулся лицом в её ладони и заплакал, застонал. Плакал навзрыд, как ребёнок, когда оставляют одного в больнице.

Просидел он возле неё весь день, всю ночь. Каждый день, прожитый с нею, вспомнил. Когда не плакал, то разговаривал с нею. Громко разговаривал. Сердился, что не отвечает. Потом опять плакал. Плакал и ругал её, что раньше него померла.

10

Похоронили. Могильный холмик свежей земли напрочь отделил заботливую супругу от Степана Гавриловича. Степан вскинул голову к снежному небу, когда гулко стукнули первые комья земли по обтянутому красным плюшем гробу, трубно застонал. С кладбища Степан шёл уже другим человеком, яростным, решительным. Без шапки. Белые волосы рвались на ветру в стороны. Голова запрокинута. Костыль-протез ставил на утоптанный снег резко, старательно, как ставят печать в военкомате. Мужики по дороге с погоста даже заговорить с ним опасались. Вид у него был гневный.

11

За поминальным столом – Илья с женой, соседи, Прасковьины родственники, много народу. Тёплые, трогательные слова говорили. Соседка по двору, у неё колодец в ограде, Софья Аркадьевна, не вставая, не привлекая внимания, как бы сама себе: «Спи спокойно, Прасковья Семёновна, тебе там хорошо будет. Ты, Прасковья, и тут-то жила – старалась никому не мешать, никого не беспокоить».

Степан Гаврилович молчал. Пил и молчал. Слегка подрагивал в руке ненадкушенный кусок хлеба. Взгляд его становился злее и беспокойнее. Пугающий такой взгляд.

Теперь уже пенсионер, Степан Гаврилович жил один. Занимался своим хозяйством. Корова, два бычка (всё как у других) требовали и сил, и времени. Жена племянника Агафья помогала ему по хозяйству: подоить корову, прибраться в доме – это всё она. Поужинать Илья всегда приглашал дядьку к себе. Без него не возвращался. Агафья накроет на стол нехитрый ужин: картошка, щи, сало, грибочки. Другой раз и стопочку самогонки, она её крепкой делала. Степан Гаврилович против стопочки не был, а вот с племянником выпивать не любил – всё молодым считал его.

12

Прошла зима, скорыми ручьями сошёл снег. Река своими плечами выдавила лёд из берегов, затопила низкие кусты смородины. Гуси большими косяками, призывно гогоча, тянулись на Север. Как раз эту охоту Степан встретил неподготовленным. Нет ни покупных патронов, ни снаряжённых самим. Дроби и то накатанной нет.

– Вот получу пенсию и в район за патронами, – успокаивал себя Степан Гаврилович, когда шёл на почту. Мокрая оттаявшая дорога глубоко проминалась под протезом.

На почте пухленькая беленькая девушка с удивительно накрашенными губами, как с наклеенными лепестками красных георгинов, внимательно отсчитала деньги – пенсию Степану Гавриловичу, поинтересовалась, как он жив, здоров. Степан поблагодарил и ушёл.

13

По дороге обратно пришлось идти мимо сельского клуба. На крыльце клуба обратил внимание на ребят, человек пять – семь оболтусов (так их про себя обозвал Степан). Курят, плюют себе под ноги, а этот долговязый Вовка так ещё и матерится.

– Поколение, ёшкин корень, – зло и громко выкрикнул в никуда Степан.

Возле дома уже решил, что завтра поедет. Нога в протезе ныть стала.

Зашёл в старый сарай (он его давно, сразу после войны, сам срубил). Сел за стол. Закурил. Молчком обдумывал завтрашнюю поездку. У калитки увидел группу ребят, которые курили у клуба.

– Ага, увидели, как я ходил на почту за пенсией – клянчить будут, – подумал Степан Гаврилович.

14

Не стучась, зашли. Длинный Вовка, щуплый такой, как жердь, на нём отцовская просторная фуфайка, что делала его ещё тоньше, болотные сапоги отвёрнуты. Остальные столпились возле двери. Лет по двадцать ребятам, взгляд наглый.

– Стёп, – запанибратски начал длинный, – дал бы нам рублей пять. Погода-то, выпить хочется. На посевной заработаем – отдадим.

Нестерпимо рассердили его слова Степана Гавриловича. Он ехидно хмыкнул, даже улыбнулся, видно, план созрел у него. Ещё раз изучающее посмотрел на ребят, выделил Пашку – тот стоит, с ноги на ногу переступает, волнуется, стыдно ему.

– Ну что же, выпить так, выпить – Степан достал из кармана деньги, которые ему бережно свернула пухленькая кассир на почте. Отсчитал четыре рубля.

– Ты, Паша, пошустрее – сбегай-ка за бутылкой. Сырок какой возьми – там получится.

Пашка исчез. Остальные сели на лавку возле стены, к столу.

– Ну, что же мы в избе-то, погода… вон… Сам говоришь. Может, на речку? Табунок какой выбьем. А там можно и водочки. А?

– Так одной-то не хватит, – смело заметил длинный.

– Верно, пока соберёмся, Пашка ещё раз сбегает, – согласился Степан Гаврилович. Сам встал, снял ружьё со стены, взял с подоконника кусок мела и, опираясь на протез, как на ножку циркуля, на деревянном полу нарисовал два длинных полукруга, вроде лодка, вид сверху. Ружьё не выпускал. Ребята непонимающе смотрели на него.