Текст книги "Философия экономической науки: учебное пособие"

2.2. Вторая революция: маржинализм

В любом современном руководстве по истории экономических учений непременно отмечается маржиналистская (от фр. marginal – предельный) революция, начало которой принято датировать 1871 г. У ее истоков стояли У.С. Джевонс, К. Менгер, Л. Вальрас, а также А. Маршалл. Маржиналистская революция знаменует собой ту гряду, которая разделяет классическую и неоклассическую экономические теории. Соотношение этих двух теорий свидетельствует не за, а против тезиса Дюгема-Куайна: классику невозможно подправить таким образом, чтобы она включала в себя неоклассику.

Каковы решающие методологические новации маржиналистов? По мнению В.С. Автономова, это методологический индивидуализм (общественные явления объясняются поведением отдельных индивидов), статический (а не динамический) и равновесный подходы, экономическая рациональность (признание оптимального устройства мира), предельный анализ, математизация [62, с.178–179]. В основном, соглашаясь с этим кратким методологическим резюме, обратимся к главному интересу нашего анализа: где и каким образом маржиналисты обеспечили концептуальную революцию?

Очень часто утверждается, что решающая новация неоклассиков состояла в замене трудовой теории стоимости концепцией субъективной ценности товара. Но А. Маршалл сочетал обе теории, и, как будет показано в дальнейшем, он не был эклектиком. Пожалуй, кратчайший путь к пониманию концептуальных новаций неоклассиков обеспечивает акцент на том, что принято называть предельным анализом. При этом мы бы хотели предостеречь от весьма распространенной ошибки, согласно которой предельный анализ – это прежде всего или всего лишь математика, так называемый математический анализ. Решающий момент состоит не в математике как таковой, а в том, каким образом благодаря ей удается пробиться к самой сердцевине концептуальности. Наука превратилась бы в очень легкое занятие, если бы к ее заветным недрам вела асфальтовая дорога.

Так называемые дифференциальные формы (dx, dy и т. п.) могут быть сколько-угодно малыми, а это означает, что они в известной степени неподвластны прямому эксперименту. Но доступное ему очень часто концептуально познается не иначе как благодаря математическому анализу. Довольно банальная мысль состоит в том, что экспериментальные данные не позволяют вывести новые концепции, а всего лишь облегчают их конституирование. В этой связи очевидно, что рассуждения с позиций здравого смысла о графиках желаний потребителей ни в коей мере не объясняют сам статус экономической теории, ибо им всегда недостает концептуальности.

«Основную проблему экономики, – был уверен Джевонс, – можно свести к строгой математической форме, и лишь отсутствие точных данных для определения ее законов или функций методом индукции никогда не позволит ей стать точной наукой» [52, с. 67]. Как истинный англичанин Джевонс не мог не испытывать тоски по методу индукции, но она оставляет в полном неведении относительно того, каким же образом достигается в экономической теории строгая математическая форма. «Такие сложные законы, как законы экономики, невозможно точно проследить в каждом частном случае. Их действие можно обнаружить только для совокупностей и методом средних. Мы должны мыслить в соответствии с формулировками этих законов в их теоретическом совершенстве и сложности; на практике же мы должны удовлетвориться приблизительными и эмпирическими законами» [51, с. 75]. Джевонс полагал, что в агрегированном результате «разнонаправленные случайные и вносящие искажения воздействия нейтрализуют друг друга» [Цит. по: 129, с. 277]. Ему очень хотелось в соответствии с максимой индуктивизма объяснить «теоретическое совершенство» законов. На наш взгляд, его рассуждения выиграли бы в доказательной силе, если бы он свои выводы иллюстрировал фактом возможности математического моделирования. «Теоретическое совершенство» законов экономической науки нельзя вывести, его нужно взять за аксиоматическую основу.

Приверженность Джевонса к «методу средних» показывает, что не следует зачислять его в безоговорочные сторонники методологического индивидуализма. Вопреки установкам последнего он полагал, что есть такие «вопросы, на которые нельзя дать ответ при рассмотрении отдельных случаев» [Там же]. Налицо явный методологический холизм, который характерен также для Л. Вальраса.

Причинно-следственные связи интересовали Вальраса значительно меньше, чем функциональные зависимости, а последние он соотносил с состоянием общего равновесия системы. В итоге цена оказывается равновесной, т. е. системной, характеристикой. Вальрас допускал корректировку цен, совершаемых до осуществления сделок. Эта корректировка контрактов выступает как нащупывание (фр. tatonnement) равновесных цен, и именно они оказываются подлинными ценами. На наш взгляд, Вальраса следует отнести скорее к сторонникам методологического холизма, чем индивидуализма.

Что касается концепции общего равновесия, то, по нашему мнению, она относится к разряду не статических, а синхронических теорий. Вальраса интересовала гармония во времени, описываемая совокупностью уравнений, а не диахрония (смена качественно разнородных состояний). Согласно теории Вальраса будущее таково же, как настоящее.

Философскую позицию Вальраса очень выразительно представляет следующий пассаж: «Математический метод не является экспериментальным; это рациональный метод… чистая экономическая наука должна абстрагироваться и определить идеально типические концепции в тех терминах, которые она использует для своих построений. Возвращение к реальности не должно происходить до тех пор, пока сама научная система не будет полностью завершена, и только после этого она сможет быть обращена на практические нужды» [Цит. по: 129, с. 290]. Вальрас явно выступал как правоверный сторонник французского рационализма, истоки которого восходят к Р. Декарту; в отличие от англичанина Джевонса его не мучает индуктивистская тоска. С высот сегодняшнего дня нетрудно подметить слабые места в аргументации Вальраса.

Справедливо подчеркивая неэкспериментальный характер математики, Вальрас напрасно считал экономический метод математическим. В экономической теории сказывается действенность математического моделирования. Экономическая теория связана с математической теорией, но она не является ею.

Не прав Вальрас также в том, что чистые экономические теории должны абстрагироваться от эмпирических реалий. Неразумно абстрагироваться от того, что постигается в концептуальном постижении. Проводимое им деление на чистую и прикладную экономические теории также сомнительно. Выражение «прикладная наука» часто приводится некритически. Говорят о прикладной математике, например о математической физике. Но физика есть физика, а не математика, какими бы предикатами ее ни награждали. Физику и математику связывает операция математического моделирования. Именно это обстоятельство выражается неологизмом «математическая физика».

Что касается суждений Вальраса об идеально типических концепциях, то и их нельзя назвать ясными. Любая наука оперирует концептами, природа которых в высшей степени необычна и содержательна. Ссылка на то, что концепты, а вслед за ними и теории являются идеально-типическими, чрезвычайно запутывает суть дела. Сторонники представлений об идеальных типах, а самым видным их философом являлся не Вальрас, а М. Вебер, сначала, как они выражаются, уходят от реальности, а лишь затем возвращаются к ней. Но, как уже отмечалось, идеализация – это всего лишь методический прием, а не сущностный акт, объясняющий конструирование концепций. Все рассуждения об идеальных типах – это дань теории абстракций, которая в научном отношении явно недостаточна. Концепты с самого начала придумываются такими, что представляют реальность. Подлинная задача науки состоит не в уходе от реальности и затем в возвращении к ней, а в ее концептуальном постижении.

Вальрас, называя математический метод рациональным, вслед за этим придавал рациональный характер всей экономической науке. И с этим ходом мысли не следует соглашаться. Ни математика, ни экономическая теория не являются чисто рациональными, рассудочными, отделенными от мира чувственности концепциями. Как отмечалось раньше, в ментальном отношении понятия сочетают в себе мыслительное (а именно его часто считают рациональным) и чувственное. Вклад Вальраса в экономическую теорию состоит прежде всего в ее обогащении оптимизационными методами, благодаря которым определяются законы, т. е. как раз и создается экономическая теория. Там, где в ходу предельные величины и оптимизационные методы, концептуальность науки как бы обнажается и больше не является латентной, потаенной, она теперь находится на виду у всех.

Только теперь, после выделения нескольких контрапунктов маржиналистов мы считаем целесообразным обратиться к учению представителей австрийской школы (К. Менгера, Ф. Визера, Е. Бём-Баверка). Такой методический прием используется не случайно, а с целью избежать рассуждений, которые прописываются по ведомству здравого смысла и считаются разом как наглядными, так и очевидными. Нас интересует не столько так называемая субъективная теория полезности, сколько ее концептуальный смысл. По Менгеру, «ценность – это суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и благосостояния, и поэтому вне их сознания она не существует» [2, с. 101]. «Ценность вещи, – вторил Менгеру Бём-Баверк, – измеряется величиной предельной пользы этой вещи» [203, с. 79].

Программа Менгера, как он объяснял ее в предисловии к первому изданию его главного труда «Основания учения о народном хозяйстве» (1871), состояла в сведении феноменов экономической жизни к простейшим наглядным элементам, в качестве которых выступают значения благ ввиду удовлетворения посредством их определенных потребностей. Проект Менгера, равно как и всех «австрийцев», – это с философской точки зрения программа так называемых эмпириокритиков, виднейшими представителями которых считаются Р. Авенариус и Э. Мах (оба австрийцы). Но вряд ли Менгер следовал за своими выдающимися соотечественниками-философами. Дело в том, что его главная работа была опубликована раньше, чем труды Авенариуса и Маха. Тем не менее, в философском отношении ранние представители австрийской школы, бесспорно, являются эмпириокритиками. Беду же эмпириокритицизма в философском отношении всегда видели в его недостаточной концептуальности [65, с. 214]. Памятуя об этом, обратимся к критическому анализу тех принципов, которые защищали основатели австрийской школы.

Исходное звено рассуждений Менгера выглядит чуть ли не самоочевидным: материальные блага приносят людям пользу, ибо позволяют им удовлетворять свои потребности. Блага обладают значением для человека, а потому ценности субъективны, т. е. являются феноменами его психики. Это рассуждение подозрительно густо насыщено так называемыми очевидностями, в западню которых как раз и попадают исследователи, относящиеся к философии пренебрежительно. Старое философское правило гласит: очевидности достойны сотрясения. В связи с этим целесообразно перейти на язык ценностей-концептов.

Утверждение, что люди удовлетворяют посредством материальных благ свои потребности, лишено концептуальной формы, и в этом состоит его понятийная недостаточность. Представители австрийской школы полагают, что можно, рассуждая о неконцептуальных реалиях, плавно, без какого-либо скачка достигнуть такого фундаментального концепта экономической теории, как ценность. Потребности, их удовлетворение, материальные блага – это все непонятийное, а ценность – понятие. Налицо явная иллюзия последовательной выработки концепта «ценность». Чтобы преодолеть ее, необходимо существенно скорректировать логику представителей австрийской школы. Как это сделать – вот в чем вопрос. На наш взгляд, упомянутую выше коррекцию вполне возможно осуществить, в частности, следующим образом.

Человек – существо, реализующее свои ценности посредством материальных благ. В исходном своем качестве ценности являются ментальными образованиями. Они вменяются товарам и услугам, равно как и языковым выражениям. В итоге ценностное содержание пронизывает не только ментальность, но и язык, и мир товаров и услуг. Причем каждый из этих трех уровней экономического содержания человека в качестве ценностной реальности обладает относительной самостоятельностью. Иначе говоря, неправомерно считать ценности сугубо ментальными образованиями, неязыковыми и непредметными. Материальные блага или услуги не потому обладают пользой, что они удовлетворяют потребности, а потому, что они являются вполне самостоятельными ценностями, которыми владеют, пользуются, распоряжаются. Так называемая полезность вещи – это ценность. Последнее выражение, представляющее собой парафраз определения Е. Бём-Баверка – ценность вещи есть ее предельная польза, наводит на нетривиальную мысль: употребляя два различных термина, а именно «полезность» и «ценность», экономисты, как ни странно, говорят об одной, а не о двух реальностях. Но обозначение одной реалии двумя терминами – это логическая неряшливость. Избегая ее, придется отказаться либо от термина «полезность», либо от термина «ценность». Полный отказ от термина «ценность» плох тем, что концептуальному строю экономической науки придается скрытый, латентный характер. В силу этого, по нашему мнению, в контексте неоклассической теории целесообразно отдать приоритет термину «полезность». Но полезность, об этом нельзя забывать, имеет ценностный характер. Это означает, что она является концептом. К сожалению, представители австрийской школы недопонимали институт ценностей как концептов. Они очень часто используют слово «ценность», но не концепт «ценность». Чтобы понять значение товарного блага для человека, необходимо понятие ценности.

В предыдущем абзаце использовалось представление о вменении ценности. Речь идет о еще одной новации представителей австрийской школы. Она состояла в том, что ценность благ более высокого порядка во всех случаях регулируется ожидаемой ценностью благ более низкого порядка, которые необходимы для удовлетворения потребностей людей. Фундаментальное значение придается базовым потребностям. Имеется в виду, что ценность непосредственно потребляемых благ вменяется всем факторам производства, какими бы высокотехнологичными они ни были. Итак, реализуется следующая причинно-символическая связь (рис. 2.1).

Рис. 2.1. Логика метода австрийской школы

Выше уже было отмечено, что полезность есть не что иное, как владение, пользование и распоряжение товарами. Но что же представляет собой так называемое вменение? Каков механизм вменения? Как дать феномену вменения такое истолкование, которое не оставляло бы сомнений в его научности? На наш взгляд, вменение – это исключительно семиотическая связь. Ее природу нельзя понять без семиотики. Суть дела состоит в том, что субъект (S) определяет нечто (С, т. е. товары, услуги, факторы производства) знаком (символом) своих ценностей. Таким образом, на языке современной науки вменение есть не что иное, как символическая связь S → С. Эту связь можно назвать семиотической, но лучше ее считать символической, памятуя о том, что в семиотике, науке о знаках, концепты понимаются именно как символы.

На рис. 2.2 указаны отношения двоякого рода: полезность и вменение. Но если речь идет исключительно о ценностном содержании экономической реальности, то целесообразно сделать акцент на операции символизации (рис. 2.2).

Рис. 2.2. Символизация ценностей

Субъект символизирует свои жизненные ценности во всем, что включается в сферу его экономической деятельности. В эпистемологическом (познавательном) смысле символизация есть интерпретация (дословно: посредничество). В процессуально-предметном смысле символическая связь выступает как владение, пользование, распоряжение тем, без чего человек не в состоянии осуществлять свою экономическую жизнь. Недостаточная концептуальная проработанность воззрений представителей австрийской школы обусловила спорность целого ряда их утверждений.

Полагают, что ценность есть феномен исключительно сознания, в действительности же он присущ и языку, а также товарам, услугам, факторам производства. Важно понимать, что символическое бытие ценностей не есть их небытие. Именно поэтому мы вынуждены прописывать ценности не только по ведомству сознания.

Утверждается, что ценность – субъективный феномен, но и это суждение излишне категорично. Уже символизация выводит ценности за пределы субъекта, отдельной личности. К этому следует добавить, что в процессах развития всегда проявляется следующая закономерность: каждая его часть приобретает относительную самостоятельность. В свете этой закономерности ценность языка и мира товарно-денежных отношений имеет объективный характер.

Утверждается, что ценность относится к миру психических реалий. Сказано по крайней мере неточно. Психическое изучается психологией. Создается впечатление, что экономические ценности являются предметом изучения не экономической науки, а психологии. Налицо явный психологизм. Избегая его, целесообразно интерпретировать экономические ценности как ментальные образования. Концептуально-ментальное входит в состав любой науки, хотя и не исчерпывает ее содержания. Ментальное как аспект (уровень) экономического мира изучается именно экономической наукой. Разумеется, существует определенная междисциплинарная связь между экономической наукой и психологией, но она никак не сводится к их тождеству.

Маржиналистская революция нашла свое известное завершение у А. Маршалла. Особенно важное значение имели две идеи великого экономиста: а) сочетание понимания стоимости как ментальной ценности и как издержек производства; б) вовлечение в анализ спектра разных по календарной длительности экономических периодов (мельчайших, кратких, долгих и очень долгих) [113, т. 2, с. 12]. Двойная интерпретация Маршаллом природы стоимости, во-первых, со стороны спроса и, во-вторых, со стороны предложения не является уступкой ни эклектизму, ни концептуальному строю экономической классики. Маршалл понимал лучше, чем его маржиналистские предшественники, что мир экономического не представляет собой монолит, всецело расположенный в мире ментальности. Он отчетливо выделял по крайней мере два уровня экономической реальности: ментальный и процессуально-предметный. А вот языковой уровень экономической теории не привлек его внимания. Выделение Маршаллом спектра экономических периодов позволило ему переместить акцент с вальрасовской статики на динамику или, выражаясь точнее, с синхронизма на диахронизм. Разумеется, экономическая динамика выступает у Маршалла в очень специфическом виде, а именно как эстафета равновесных периодов. Подробнее о философии А. Маршалла см. параграф 4.3.

Итак, вторая революция в экономической науке – маржиналистский поворот – имела важнейшее значение в деле прояснения ее концептуального содержания. Суть этого поворота состояла в понимании экономических ценностей как предельных параметров, конституируемых в процессах оптимизации всех сторон экономических процессов.

2.3. Третья революция: кейнсианство

После анализа маржиналистского поворота перейдем к рассмотрению кейнсианской революции, которая, по утверждению М. Блауга, «действительно состоялась» [25, с. 628]. Суть занимаемой им методологической позиции Джон Мейнард Кейнс обозначил следующим образом: «Я назвал эту книгу „Общая теория занятости, процента и денег“, акцентируя внимание на определении „общая“. Книга озаглавлена так, чтобы мои аргументы и выводы противопоставлять аргументам и выводам классической теории, на которой я воспитывался и которая, как и 100 лет назад, господствует над практической и теоретической мыслью правящих и академических кругов нашего поколения. Я приведу доказательства того, что постулаты классической теории применимы не к общему, а только к особому случаю, так как экономическая ситуация, которую она рассматривает, является лишь предельным случаем возможных состояний равновесия. Более того, характерные черты этого особого случая не совпадают с чертами экономического общества, в котором мы живем, и поэтому их проповедование сбивает с пути и ведет к роковым последствиям при попытке применить теорию в практической жизни» [73, с. 224]. Фактически Кейнс подверг критике не классическую, а неоклассическую школу.

Громкая заявка Кейнса на создание им общей теории экономической динамики привела к острейшей постановке вопроса о философских основаниях его концепции. Опровергается ли неоклассическая теория целиком или же только некоторые ее выводы, относящиеся, например, к пониманию проблем занятости, процента и денег? Сторонник воззрений И. Лакатоса мог бы переформулировать наш вопрос следующим образом: разрушил ли Кейнс только «защитный» слой неоклассики или же и ее «твердое ядро»? Кейнс, пожалуй, не посягал на «твердое ядро» неоклассики, о чем свидетельствует его уважительное отношение к смыслу развитой до него теории. Он лишь указывал, что экономисты старой школы отклонились от правильного «хода мысли» [Там же, с. 231]. Кейнс не отрицал, что цены определяются предельными первичными издержками. Иначе говоря, «твердое ядро» неоклассики, представленное в методологическом плане достоинствами предельного анализа, оставалось в силе. Это в блистательной манере показал неоклассик Дж. Хикс в знаменитой статье «Мистер Кейнс и „классики“. Логика интерпретации» [195]. Использованный им неоклассический метод анализа не вызвал сколько-нибудь существенных возражений со стороны Кейнса.

Первоначально казалось, что Хиксу удалось непротиворечивым образом синтезировать неоклассику с кейнсианством. Но длительная история так называемого хиксианского кейнсианства с его IS-LM (Investment-Saving-Liquidity-Money) моделью выявила действительный предмет спора. Им оказался вопрос о субординации агрегированных (макроэкономических) показателей. Разгорелся нескончаемый спор о числе переменных, которые должны быть учтены и, что особенно важно, об их субординационном весе. Если неоклассики в центр теории ставили концепцию цен, то кейнсианцы – предположения (ожидания) как фактор, определяющий размеры производства и занятость. Вплоть до настоящего времени ни первым, ни вторым не удалось создать такую теорию, которая была бы признана представителями обоих лагерей. Это обстоятельство приводит к важным методологическим выводам.

Один из них состоит в том, что экономическая действительность не поддается простому описанию. Эконометрика позволяет зафиксировать многие показатели, но не характер субординационных связей между ними. В этой связи перед экономистами открываются широчайшие возможности для творчества, которое становится больше чем благим делом – необходимостью. Причем множащиеся неудачи экономистов по обнаружению единственной субординационной связи, придающей «твердость» всей структуре экономических ценностей, наводят на вывод, что ее поиски обречены на неудачу. Вполне возможно, что экономическая теория в принципе не способна учесть, каким образом люди будут менять свои предпочтения. В силу этого теория должна быть ситуативной. Поэтому оказываются несостоятельными претензии как Кейнса на создание общей теории, так и Хикса на изобретение «обобщенной общей теории» [195, с. 62].

Претензия Хикса является иронической реакцией на утверждение Кейнса, что ему в отличие от неоклассиков удалось создать общую экономическую теорию. Хикс и Кейнс полемизировали по поводу единого экономического закона. Исходя из методологических интересов и стремясь выявить философские основания кейнсианства, поставим вопрос по-другому: что нового привнес Кейнс в экономическую теорию, причем фундаментального, имеющего непреходящее значение? На наш взгляд, это особый концептуальный смысл, имя которому «предположение» или, как стали выражаться позднее, «ожидание».

Кейнс был первым, кто понял, что все экономические ценности являются ожиданиями, которым он придал – и именно это было в новинку – если не полностью концептуальный, то, по крайней мере, квазиконцептуальный характер. И классики и неоклассики, рассуждая о предвидениях, культивировали вполне определенный дискурс. Для них ожидание было нечто, во-первых, вполне очевидное, во-вторых, вторичное. «Невидимая рука» Смита, материалистическое понимание истории Маркса, равновесные состояния Вальраса представляют собой концептуальные ходы, нивелирующие всю проблематику ожиданий, которым отказывают в динамической силе. В принципиально другой философской манере рассуждал Кейнс. Для него ожидания имеют решающее значение всегда и везде, в том числе и в равновесном состоянии.

Для маржиналистов экономические понятия были ментальными образованиями, которым они затруднялись дать какое-либо запоминающееся название. Как нам представляется, экономические ценности интерпретируются неоклассиками в качестве переживаний, может быть наслаждений, но никак не ожиданий. В модусе времени переживания воспринимаются ими как нечто, находящееся исключительно в настоящем, воспринимаемое здесь и сейчас. С философской точки зрения такой подход должен быть назван ортодоксально неопозитивистским. Неопозитивисты первой волны, например М. Шлик и А. Айер, пытались существо науки свести именно к переживаниям, которые интерпретировались в качестве эмоций (утилитарист будет рассуждать о наслаждениях).

Все маржиналисты были утилитаристами, но не прагматистами. Последние ни в коем случае не рассматривают настоящее в отрыве от будущего, то и другое увязывается ими в неразрывную цепь. Именно так поступал Кейнс, порывавший в итоге с утилитаризмом. Он рассуждал следующим образом. От затрат производителя до покупок его продукции проходит какое-то время. Следовательно, предприниматель «должен стараться составить как можно более точные предположения о будущем, которые позволили бы ему судить о том, сколько потребители согласятся заплатить, когда удастся, наконец (прямо или через посредников), по истечении известного, может быть, и долгого периода времени продать готовый товар. У предпринимателя нет другого выбора, кроме как руководствоваться такими предположениями, если он вообще хочет заниматься производством, требующим времени» [73, с. 255]. Придадим логике экономических рассуждений Кейнса философский смысл. По сути, он ставил вопрос о концептуальном постижении дления, временной протяженности экономических процессов. Ожидания – это, возможно, лишь частичные понятийные постижения бренности экономических процессов, но последняя, по крайней мере, вовлекается в концептуальный контекст. Вольно или невольно Кейнс реализовал прагматическую максиму, согласно которой понятие составляет единство со своими следствиями [145, с. 138].

Отметим специально, что ожидания Кейнса обладают в составе экономической теории общенаучной значимостью. После него понимание экономических ценностей в качестве ожиданий стало познавательной нормой. В составе неоклассического направления ожидания получили вполне определенную, а именно неоклассическую, интерпретацию. В результате появилась так называемая теория рациональных ожиданий Дж. Мута, Р. Лукаса, Л. Рэппинга. Они рассматривают концепты ожиданий в другом ключе, чем кейнсианцы. Но существенно, что оба лагеря придают ожиданиям статус экономических ценностей. Таким образом, новаторство Кейнса состояло не столько в том, что он привлек внимание экономистов к одной из недооцененных ими теме или проблеме, сколько в представлении экономических концептов в новом виде. В данном случае нет необходимости отвлекаться на анализ кейнсианских доктрин предпочтения ликвидности, роли государственных инвестиций и фискальной политики. Все эти доктрины, приобретающие смысл не иначе как посредством использования ценностей в ранге ожиданий, тем не менее, не знаменуют собой самый фундаментальный уровень методологического анализа, в котором определяется сам статус экономических ценностей.

Заботясь о фундаментальном уровне теории Кейнса, следует, пожалуй, отметить его стремление увязать теоретические представления с повседневным опытом [73, с. 228]. Критикуя неоклассиков, он не упускал случая указать на разрыв между их утверждениями и реальным опытом. Прагматическая максима вынуждает кейнсианцев вполне сознательно и целенаправленно стараться не отклоняться ни на йоту от реальности. В неоклассике «разрыв» между теорией и практикой является обычным делом. Вспомним Вальраса, рассуждавшего о чистой и прикладной теориях. Кейнсианцы стремятся не допустить отклонения теории от практики, отсюда проистекает их приверженность к экономическому представлению непосредственно потребительских и инвестиционных функций. В философском отношении эта приверженность указывает на неопозитивистские корни методологии Кейнса. Он не мыслит экономической теории вне принципа верификации, от имени которого настаивают на проверке фактическими данными любого теоретического положения. Итак, в философском отношении Кейнс во многом выступал как неопозитивист, придерживающийся прагматической максимы. Его вклад в методологию экономической теории определяется: а) истолкованием экономических ценностей в качестве предположений (ожиданий); б) новой постановкой проблемы субординации экономических ценностей.

Склонность кейнсианцев к неопозитивистскому принципу верификации не уберегла их теорию от тяжелых критических ударов. Бедствия стагфляции и слампфляции, поразившие западные страны в 1960-х гг. не удалось преодолеть за счет кейнсианских рецептов, связанных, в частности, с регулированием текущих инвестиций и норм процента по займам. В этой связи С. Вайнтрауб делает интересный вывод: «Отныне с „кейнсианской революцией“ было покончено. Тем не менее, сама теория Кейнса смогла отделаться сравнительно малыми потерями» [31, с. 92]. Пожалуй, Вайнтрауб излишне категоричен. Если теория не была опровергнута полностью, то и с «кейнсианской революцией» не было покончено. На наш взгляд, кейнсианство действительно заслуживает многих критических стрел, ибо в области изучения субординационных связей оно порой занимало и занимает довольно бесхитростную позицию. По мнению Вайнтрауба, «вряд ли сам Кейнс виноват в том, что кейнсианцы так чудовищно неверно понимали его теорию, скорей всего, в этом повинны, так сказать, „второсортные“ кейнсианцы, принявшие стандартную трактовку указанной теории» [Там же, с. 118]. Ирония развития кейнсианства состоит в том, что еще никому не удалось представить его в адекватном виде. Может быть, это свидетельствует о его недостаточной концептуальной зрелости? По крайней мере одно очевидно: в экономический научно-теоретический ряд кейнсианство должно быть включено.