Текст книги "Искусство жить. Человек в зеркале психотерапии"

Личное пространство

Толпа – это слово несет в себе негативный смысл. Она бушует, сметает, она неуправляема. В ней можно спрятаться, но легко и затеряться. Люди сторонятся толпы болельщиков, идущих со стадиона, или фанатов какого-нибудь рок-музыканта после концерта, замечательно чувствующих себя растворенными в массе и слившимися с ней. Столпотворение желающих заполучить автограф певицы Х вызывает сочувственно-неприязненную усмешку у поклонников певца Y, и наоборот. В одних ситуациях и состояниях души мы предпочитаем быть среди множества людей, в других – избегаем этого. Скопление людей обладает свойством усиливать то, что мы в него принесли, – приятное становится приятнее, а неприятное еще неприятнее. Если мне одиноко, то в толпе я почувствую себя еще более одиноким.

Когда все хорошо – ну и хорошо, что об этом долго говорить, радоваться надо. Неприятные, отрицательные последствия привлекают больше внимания. Эксперименты с теснотой постоянно ставит сама жизнь. Однако в них бывает трудно понять, что с чем связано и зависят ли изменения поведения от скученности или от чего-то иного. На помощь приходят наши «меньшие братья».

В свое время на меня произвели большое впечатление эксперименты с крысами. Размножаются они быстро, так что смоделировать перенаселенность нетрудно. Построенный для них вольер был разделен на четыре части: две по бокам – с одним входом в каждую и две в центре – с двумя проемами-дверьми между ними. Заложили корм, запустили сколько-то крыс. Самцы пошумели-поцапались между собой, и в итоге два более сильных со своими самками заняли боковые секции. В них шла тихая патриархальная жизнь. Самец-хозяин ел, пил, делал свое мужское дело и бдительно сторожил вход, никого из своих подданных не выпуская и впуская только самок. В центральных секциях между тем по мере роста населения нарастали беспорядки. Все началось с самцов-вожаков. Уследить за двумя дверьми сразу ни один из них не мог – миграция становилась неуправляемой. Вожаки перестали понимать, с кем из самок можно зачать потомство, а с кем нет. Они не могли удержать власть и часто менялись. Возникли «подростковые банды» – молодые самцы, от которых доставалось всем, кроме вожака: его они не боялись, но и не задевали. Одни их члены стали предпочитать однополый секс, другие стали насильниками: врывались в гнезда самок, затаптывали или пожирали детенышей. (Вообще-то у крыс трогательный ритуал ухаживания: самец бежит за самкой, она скрывается в гнезде, а он сидит, попискивая, у входа, как Ромео под балконом, – если Джульетта вылезет из гнезда, наступает время любви, не вылезет – нет.) Детская смертность, которая обычно у крыс составляет 50 %, стала подтягиваться к 90 %. Среди самцов завелись аутсайдеры, которые полусонно держались в стороне от всего и не пользовались вниманием. По-видимому, жизнь центра была привлекательна для провинциалов из боковых секций. Они старались убежать, а попадая в водоворот другой жизни, мгновенно в нее включались. Хозяин секции за ними не гонялся: чужая территория смертельно опасна, да и вход на свою без контроля оставить нельзя. В результате население боковых секций сокращалось, и к концу эксперимента там осталось около 3 % жителей. В других опытах в клетках устанавливались два краника: один просто с водой, другой с водой подспиртованной. Чем больше было перенаселение, тем больше крыс начинало «пить горькую», так что к концу опыта процент крыс-алкоголиков стал таким же, как среди людей.

Трудно отделаться от впечатления, что речь здесь идет о людях с их стремлением убежать из патриархально-нравственного скучного затишья провинции в центр – на Бродвей жизни.

Ситуация высокой плотности населения опасна для человека никак не меньше, чем для крыс: она связана с нарастанием физических и психических расстройств, низкими академическими показателями, молодежной преступностью, высокой смертностью. Но в отличие от крыс, оказывающихся ее бессильными жертвами, человек в принципе может контролировать ее. Стресс скученности меньше, когда мы знаем о том, что нас может ждать и подстерегать в ней, и вовлечены во что-то, что отдаляет нас от участия в жизни толпы. Скучные, малоинтересные занятия усиливают стресс. Он меньше, когда внимание привлечено к чему-то интересному. Зрители в кинотеатре не раздражают нас, когда мы смотрим интересный фильм, – даже наоборот, а вот на скучном фильме чувствуешь себя затиснутым в людскую массу.

Селедки в бочке и кильки в банке чувствуют себя вполне уютно. Но пока они живы, им нужно больше места. Скученность, перенаселение, теснота покушаются на то, что психологи называют личным пространством. В трамвае или автобусе мы стараемся сесть не рядом с кем-то, а на отдельное сиденье. В самолете уютнее в кресле у прохода или окна, а не между соседями.

Интимная зона личного пространства – до 45 см. Это эмоционально заряженная зона близости, любви, защиты, тепла, утешения. Обычно в нее допускаются лишь близкие люди. Персональная зона – примерно от 45 см до 1,2 м – для друзей и знакомых. Зона социальная – для сослуживцев, официальных собеседников, малознакомых людей – от 1,2 до 3,6 м. Публичная – больше 3,6 м – для общения с аудиторией. Если вы когда-нибудь пробовали объясняться в любви на расстоянии публичности или читать лекцию, впустив слушателя в интимную зону, то убеждать вас в существовании таких зон не нужно. Ответом на непрошеное вторжение в личное пространство обычно являются весьма полосатые чувства. В переполненном трамвае и кролик может повести себя как разъяренный тигр.

Молодая пара, только что эмигрировавшая в Чикаго из Дании, была приглашена в местный клуб… Через несколько недель после того, как их приняли в клуб, женщины стали жаловаться, что они чувствуют себя неуютно в обществе этого датчанина, поскольку он «пристает» к ним. Мужчины же этого клуба почувствовали, что якобы датчанка своим невербальным поведением намекала, что она для них доступна в сексуальном отношении.

Эта ситуация подтверждает тот факт, что у многих европейских наций интимная зона составляет только 23–25 см, а у некоторых и того меньше. Датчане чувствовали себя уверенно и непринужденно, находясь на расстоянии 25 см от американца, не подозревая о том, что они вторгаются в его интимную зону, составляющую 46 см.

Алан Пиз

У разных народов и в разных культурах размеры личного пространства могут различаться очень сильно, что порождает недоразумения, непонимание, а то и конфликты. Влияет и опыт жизни. У жителей деревень, автомобилистов, владельцев собственного дома оно больше, чем у горожан, «безлошадных» и жильцов коммуналок.

Потребность в большем личном пространстве, а главное – в его неприкосновенности, выше у людей с низкой самооценкой (понятная тревога), у авторитарных и склонных к насилию людей (тревога, связанная с чувством опасности и ожиданием от других того, к чему они склонны сами). У мужчин вторжение в их личное пространство вызывает более сильный стресс, чем у женщин. Даже рост имеет значение. Чем выше мужчина, тем больше он стремится приблизиться к собеседнику, а чем меньше его рост, тем большую дистанцию он соблюдает. У женщин – наоборот. Многое зависит от того, как человек воспринимает свой рост. Высокий мужчина чувствует себя увереннее и сильнее, тогда как высокая женщина может стесняться своего роста и чувствовать себя просто оглоблей.

Каким бы большим или маленьким ни было личное пространство, человек охраняет его и плохо переносит непрошеные вторжения, отвечая на них тревогой, раздражением, агрессией, сворачиванием помогающего поведения.

Определяемое в сантиметрах или метрах личное, индивидуальное пространство образует физическое измерение приватности; однако у нее есть и психологическое измерение – право на частную, непрозрачную для остальных жизнь, на обладание собственным мнением, на свои жизненные мерки и выборы, право быть самим собой. Все мы иногда нуждаемся в советах. Но никто не любит, когда к нему с советами лезут. Можно доверять желающему тебе добра человеку. Но мало кто доверит себя другому полностью. И уж совсем плохо, когда другие – даже если они нас любят – начинают кроить нашу жизнь по своим меркам.

Если же говорить о днях за днями и представить себе, кто же они такие и как выглядят – любящие нас, – то каждый может нарисовать себе картинку с сюжетом. Картинка совсем не сложная. Нужно только на время уподобиться, например, жар-птице: не сказочной, конечно, жар-птице, а обычной и простенькой жар-птичке из покупных, у которой родичи и любящие нас люди выдергивают яркие перья. Они стоят вокруг тебя и выдергивают. Ты топчешься на асфальте, на серой и ровной площадке, а они топчутся тоже и проделывают свое не спеша, – они дергают с некоторым перерывом во времени, как и положено, впрочем, дергать.

По ощущению это напоминает укол, – но не острый, не сильный, потому что кожа не протыкается и болевое ощущение возникает вроде бы вовне. Однако прежде чем выдернуть перо, они тянут его, и это больно, и ты весь напрягаешься и даже делаешь уступчивые шаг-два в сторону, и перо удерживается на миг, но они тянут и тянут, и – вот пера нет. Они его как-то очень ловко выдергивают. Ты важно поворачиваешь жар-птичью голову, попросту говоря, маленькую, птичью, куриную свою головку, чтобы осердиться, а в эту минуту сзади вновь болевой укол и вновь нет пера, – и теперь ты понимаешь, что любящие стоят вокруг тебя, а ты вроде как топчешься в серединке, и вот они тебя общипывают.

«Вы спятили, что ли!» – сердито говоришь ты и хочешь возмутиться: как же так, – вот, мол, перья были; живые, мол, перья, немного даже красивые, – но штука в том, что к тому времени, когда ты надумал возмущаться, перьев уже маловато, сквозь редкое оперенье дует и чувствуется ветерок, холодит кожу, и оставшиеся перья колышутся на тебе уже как случайные. «А что же вы делаете?» – озленно выкрикиваешь ты, потому что сзади кто-то вновь выдернул перышки, сестра или мать. Они не молчат. Они тебе говорят, они объясняют: это перо тебе мешало, пойми, родной, и поверь, оно тебе здорово мешало. А сзади теперь подбираются к твоему хвосту товарищи по работе и верные друзья. Они пристраиваются, прицеливаются, и каждый выжидает свою минуту… Тебе вдруг становится холодно. Достаточно холодно, чтобы оглянуться на этот раз повнимательнее, но когда ты поворачиваешь птичью свою головку, ты видишь свою спину и видишь, что на этот раз ты уже мог бы не оглядываться: ты гол. Ты стоишь, посиневшая птица в пупырышках, жалкая и нагая, как сама нагота, а они топчутся вокруг тебя и недоуменно переглядываются: экий он голый и как же, мол, это у него в жизни так вышло.

Впрочем, они начинают сочувствовать и даже соревнуются в сочувствии – кто получше, а кто поплоше, они уже вроде как выдергивают собственные перья, по одному, по два, и бросают на тебя, как бросают на бедность. Некоторые в азарте пытаются их даже воткнуть тебе в кожу, врастить, но дарованное перо повисает боком, криво, оно кренится, оно топорщится и в итоге не торчит, а кое-как лежит на тебе… Они набрасывают на тебя перья, как набрасывают от щедрот, и тебе теперь вроде бы не голо и вроде бы удобно и тепло – все же это лучше, чем ничего, все же сегодня ветрено, а завтра дождь; так и живешь, так и идет время.

Но вот некая глупость ударяет тебе в голову, и ты, издав птичий крик, начинаешь судорожно выбираться из-под этой горы перьев, как выбираются из-под соломы. Ты хочешь быть, как есть, и не понимаешь, почему бы тебе не быть голым, если ты гол. Ты отбегаешь чуть в сторону и голый, в пупырях, поеживаясь, топчешься, дрожа лапками, – а гора перьев, играющая красками и огнями, лежит сама по себе, – ты суетишься поодаль, и вот тут они бросаются все на тебя и душат, как душат птицу в пупырях, голую и посиневшую, – душат своими руками, не передоверяя этот труд никому; руки их любящие и теплые; ты чувствуешь тепло птичьей своей шеей, и потому у тебя возникает надежда, что душат не всерьез, – можно и потерпеть. Конечно, дышать трудно. Конечно, воздуха не хватает. Тебе непременно необходимо вздохнуть. Твоя куриная башка дергается, глаза таращатся, ты делаешь натужное усилие и еще усилие, – вот наконец воздух все же попадает в глотку. Но, увы, с другой стороны горла: они, оказывается, оторвали тебе голову.

Владимир Маканин

Псих ненормальный…

Это выражение живет где-то в глубинах памяти о детстве. Так говорила моя бабушка, когда кто-то вел себя совсем уж несуразно. «Псих ненормальный» – это тот, кто кажется мне странным, кто делает что-то, не укладывающиеся в мои представления о должном, разумном и нормальном. Правда, я тоже иногда делаю бог весть что, и люди вертят пальцем у виска или пожимают плечами, на меня глядя. Но ведь у меня на это есть причины или, на худой конец, извиняющие обстоятельства. Ну да, я могу психануть, но чтоб псих, да еще и ненормальный? Нет, тут с вами что-то не так, а я вполне нормальный. Душевное здоровье – как чувство юмора. Можно сказать человеку, что он не математик, что ему медведь на ухо наступил – согласится. Но попробуйте сказать, что у него нет чувства юмора! Как?! У меня?! Чувства юмора?! Нет???!!!

Что такое нормальный человек? Как говорил профессор N (я слышал этот рассказ примерно с парой десятков разных фамилий): «Если вы когда-нибудь встретите совершенно нормального человека, покажите – никогда не видел». Книги, посвященные проблеме «гений и помешательство», содержат многие сотни имен, без которых невозможно представить себе человеческую культуру: Врубель, Чюрлёнис, Босх, Гойя, Гаршин, Гоголь, Ньютон, Архимед, Паскаль, Руссо, Свифт, Хлебников, Толстой, Достоевский… Но кто-нибудь согласится променять свою серенькую нормальность на гениальное помешательство? Ослепительное величие политиков, ученых, артистов, художников, писателей и поэтов меркнет и скукоживается перед простым человеческим желанием сохранить свое Я. Страшно лишиться его, потерять власть над собой и своей жизнью: «Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума» (А. Пушкин). Страх этот пропитал наш язык. Психически/душевно нездоровый человек – безумец, сумасшедший, умалишенный, полоумный, помешанный, ненормальный, сбрендивший, тронутый, чокнутый, малахольный, псих, не в своем уме, с прибамбасами, у него не все дома, тараканы в голове, чердак не в порядке, крыша поехала… Порой мы и скажем: «Ты чокнутая! Но и я с приветом» (А. Кушнер) или: «Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь» (В. Маяковский), но лишь затем, чтобы в следующее мгновение убедиться, что с нами все в порядке! Не скрывается ли за всеми этими словами некое самоуспокоение? Ведь заметить, что другой – сумасшедший или дурак, может лишь тот, у кого ума вполне достаточно и кто с него пока не сошел. Сумасшедший сосед, сумасшедший город, сумасшедшая страна, сумасшедший мир, сумасшедшая жизнь… и стою посреди всего этого сумасшествия я – здоровый!

Границы душевного здоровья и душевных болезней столь размыты, что мой Учитель профессор С.С. Мнухин всегда, когда заходила речь о них, вспоминал слова Г.В. Плеханова: «Трудно установить момент, с которого человека следует считать лысым». Вопрос: «С ума схожу? Иль восхожу к высокой степени безумства?» – не только поэтическая риторика. Болезнь может выводить в такие сферы жизни, которые для здоровых закрыты. П.Б. Ганнушкин сравнивал это с восхождением в горы, где воздух становится так разрежен, что нормальные люди дышать не могут.

Человек пытается понять душевные расстройства почти столько времени, сколько существует человечество. Понять, чтобы побороть. Сколько работаю, столько слышу, что «еще немножко, еще чуть-чуть» и будет открыт ген шизофрении, или ее биохимический секрет, или еще что-нибудь в том же духе. Найдем, мол, подправим, и не будет никакой шизофрении! Предположим, нашли ген шизофрении. Предположим, генная инженерия нашла способ изымать этот зловредный ген из обращения. Вместе с болезнью будут изъяты многие вещи, без которых здоровье перестанет быть здоровьем. При шизофрении, например, затруднена актуализация в памяти прошлого опыта. Он перестает быть учителем, но и помехой – тоже. Московские психологи как-то провели такой эксперимент. Двум группам людей – здоровых и страдающих шизофренией в мягкой форме на начальных ее этапах – предложили одну и ту же задачу. Перед испытуемым стояли весы – такие старые, с двумя чашечками. На них был навален всякий хлам, и одна из чашек перевешивала другую. Надо было уравновесить весы, ничего не снимая с чашек и не докладывая. Около 3/4 здоровых не решили задачу даже с трех попыток. Такое же количество больных шизофренией решили ее с первой попытки – зажгли лежащую в перевешивающей чашке свечу. Как так получается? Психологи заключили, что здоровым мешал их прошлый опыт, подсказывающий, что уравновесить – это добавить или убавить. Мы уже говорили о том, что подавляющее большинство открытий делается людьми шизоидного круга. Психологии творчества известно, что для нахождения нового решения нужно забыть о решениях, сделанных до тебя, и начать изобретать велосипеды с нуля. Штопор, например, давно изобретен, а все то разгибается, то пробки крошит. Его совершенствуют так и эдак, а штопор остается штопором. Но вот кто-то садится над бутылкой, забыв о нем. И результатом становится простенькое приспособление – гибрид шприца и насоса, парой движений поршня закачивающий под пробку воздух, который ее и выталкивает. Просто и изящно! Жаль было бы удалить эту способность забывания вместе с геном болезни. И если бы только эту…

Трудно понять душевные болезни, но намного труднее понять душевное здоровье. Болезнь, писал Р. Вирхов, это стесненная в своей свободе жизнь (люди, прилежно изучавшие марксизм, поправят, что это слова Маркса, но на самом деле Маркс лишь процитировал Вирхова в рецензии на его книгу). У болезни меньше степеней свободы, чем у здоровья. Поэтому здоровье гораздо менее предсказуемо, гораздо более неожиданно и категорически не хочет укладываться в рамки расхожих представлений о нем. Когда вышел на экраны фильм Андрея Тарковского «Зеркало», многие ворчали, что это, мол, психопатология какая-то. А что, спрашивается, болезненного в этом потоке грез-воспоминаний? Что, уважаемый читатель, ваши воспоминания не так же текут или вам иначе грезится – по строгому плану, как школьное сочинение, все ясно, понятно, последовательно, логично и по полочкам разложено? Так ведь нет, всплывает какой-то образ, по ассоциации с ним – другой, а по какой ассоциации – и не уловить, а потом третий, они накладываются друг на друга, возникают из разных времен жизни, переливаются…

Как ни огорчительна психопатология, мир без нее был бы ненормальным. Болезнь несет в себе не только ограничение свободы. Она делает подход к жизни неожиданным, открывает доступ в иные пространства переживаний и опыта. Она становится связующей нитью между познанным и непознанным, между приземленным здравым смыслом и головокружительным полетом фантазии.

Говоря о норме – о чем мы, собственно, говорим, какую норму имеем в виду? Их по крайней мере три. Норма физиологическая – то, как должно быть с точки зрения законов устройства организма. Норма статистическая – то, что присуще большинству. Индивидуальная норма – мера отклонения от физиологической и статистической норм. Медики иногда говорят, что здоровых людей нет – есть недостаточно обследованные. Шутка? Но в ней больше правды, чем хотелось бы. В 1960-х гг. американцы отобрали двадцать студентов, которые ни на что не жаловались и не обнаруживали отклонений при обычном врачебном и лабораторном обследовании, и провели обследование углубленное. У восемнадцати из них нашли от двух до шести отклонений. С душевной жизнью куда как сложнее. Не будем забираться в психиатрические дебри, посмотрим, что творится на опушке.

Невротические расстройства уже самим своим названием выведены за пределы нормы. Между тем одно из очень представительных отечественных исследований показало, что они отмечаются у 70–80 % людей. А. Кемпински говорил, что нет человека, хоть раз в жизни не прошедшего через невротический опыт, а В.Н. Мясищев заметил, что невроз – это такая болезнь, из которой человек выходит лучшим, чем был до нее. Что же это за болезнь такая, которая встречается у большинства и делает людей лучше…

Если собрать психические болезни, связанные с биологическими причинами, то получится не больше 15–20 % всех психических нарушений. Остальные 80–85 % – «побочные эффекты» условий жизни и человеческих отношений. Но и такое разделение – не более чем упрощение.

Женщина привела на прием 14-летнего сына. Он единственный ребенок в семье. Мать очень беспокоится, так как он, мягко говоря, не слишком общителен, неласков, вечно в каком-то своем мире. Первое впечатление о парне у меня такое же. В следующий раз она по моей просьбе приходит одна, чтобы поговорить о мальчике не при нем и не томя его в коридоре – тем более что сам он не испытывает никакой необходимости во встречах со мной. Она напряжена, явно волнуется, никак не выглядит эмоционально-теплым человеком. Несколько раз переспрашивает меня, не шизофрения ли у него. Когда мы работаем с цветовым тестом, она обозначает сына серым – самым нелюбимым своим цветом. Минут через 10 вдруг прерывает беседу: «Вы, наверное, подумали, что я не люблю сына, раз выбрала для него серый. Я его очень люблю, но я его совершенно не понимаю и каждый раз общение с ним – пытка для меня, я не знаю, как себя вести и что делать. Скажите, доктор, а у него не шизофрения?» Говорю ей: «Вы так настойчиво спрашиваете, будто настаиваете, чтобы я поставил ему этот диагноз». И слышу в ответ: «Да нет, доктор. Я просто боюсь, что это так. Мы с мужем оба такие же, как он. Я должна была выйти замуж за человека общительного, веселого, чтобы как-то свою наследственность уравновесить, разбавить. Понимаете, я совершила ошибку. Я все время думаю, что мы наградили его двойным грузом наследственности и что он заболевает. Я виновата перед ним и очень боюсь за него».

Формально говоря, она была права: все трое – люди, по классификации Э. Кречмера (мы говорили о ней в самом начале), ярко шизоидного склада. Если исходить только из этого, то либо тут нечего делать, потому что им от роду присуща определенная эмоциональная прохладность и отдаленность, либо остается думать, что родители этими своими чертами калечат душу сына. Но это только формально. Все-таки проблема не у сына и не у отца, а у матери. Проблема вполне человеческая и живая – опасения за сына и чувство вины. Мы встречались с ней несколько раз, не привлекая к работе мальчика. Она постепенно успокоилась, и нам удалось найти ключ к отношениям с сыном, позволяющий обоим дать друг другу столько тепла, сколько они были способны дать и принять. Это был очередной хороший урок для меня: шизоидные люди не не-любят – они любят, переживая и выражая свою любовь по-своему. И часто их любовь тоньше, целомудреннее, возвышеннее любви многих здоровых, к которым ни один психиатр не придерется.

Мой новый пациент – Джейкоб – без малого мой ровесник, живущий в интернате для душевнобольных[3]3
  На случай, если у читателя слово «интернат» вызывает представление о российском «интернате для психохроников», – несколько слов о том, что в данном случае имеется в виду. По-английски это assisted living – «жизнь с помощью». Одни здесь проводят многие годы, другие после какого-то времени уходят домой – это зависит от состояния и личной жизненной ситуации. Комнаты для одного-двух человек с общим на две комнаты туалетным помещением. Встроенные шкафы для одежды. Телевизор с видео– или DVD-плеером. У кого-то электрогитара со всеми необходимыми приспособлениями, у кого-то еще что-то. У некоторых – компьютеры. У кого-то кошка, у кого-то собачка. В одном крыле здания живут мужчины, в другом женщины, но их взаимоотношения, в том числе интимные, – их личное дело (разумеется, в рамках пристойности), и некоторые объединяются в пары, живущие вместе. Большая столовая, она же – зал для общих сборов; неплохое пианино. Биллиард. Комната, где можно порисовать, почитать, пособирать пазлы и т. д. Зальчик с большим – в полстены – телевизором. Крытая наружная веранда для курящих. Автоматы с напитками и снэками – покупай, коли охота. Возможность телефонных разговоров по карточкам для пациентов и возможность позвонить пациентам – для родственников и друзей. Медицинского персонала нет – есть помощники по жизни: администрация, раздатчики лекарств, работники пищеблока (пища доставляется готовой и только разогревается), своя небольшая прачечная, техник, уборщицы. Никаких замков. Приезжающие родственники могут провести время с пациентами здесь же или взять их домой на несколько дней. Частые выезды в магазины, на городские прогулки, на родео и пр. Великолепные общие праздники. В случае ухудшения состояния – обычно недолгая госпитализация с возвращением «домой».


[Закрыть]. У него было довольно проблематичное детство – он и его сестры воспитывались в семьях родственников и собрались в родительском доме, только когда Джейкобу было лет 11. Был недолгое время женат и имеет двух детей, но сейчас ничего о них не знает. Он воевал во Вьетнаме, откуда вернулся с типичным «вьетнамским синдромом» (психические последствия стресса войны). На этом фоне у него развилась тяжелая бредовая шизофрения, приводившая его в психиатрические больницы около 30 раз. У него есть две сестры, одна из которых его опекун. При первой встрече Джейкоб был чрезвычайно подозрителен и враждебен – настолько, что у меня было много сомнений в возможности установить с ним контакт. Тоненьким мостиком, хоть как-то соединявшим нас, была близость по возрасту да еще любовь к хорошему кофе, так что пришлось мне завести термос и брать кофе с собой. В начале наших еженедельных встреч состояние Джейкоба было причудливой смесью нескольких вещей: 1) типичных и довольно тяжелых проявлений «вьетнамского синдрома» с полной невозможностью не только говорить о Вьетнаме, но и слышать это слово; 2) галлюцинаций; 3) почти бредовой убежденности в том, что один из пациентов ведет себя по отношению к нему гомосексуальным образом; 4) практически полной отгороженности от всех и всего вокруг. Довольно долгое время я его просто слушал, после чего у нас стали постепенно складываться какие-никакие диалоги. Месяцев через семь он постепенно начал рассказывать о своем вьетнамском опыте, а потом симптоматика его «вьетнамского синдрома» постепенно сошла на нет. Еще через полгода, вернувшись с празднования Дня благодарения в доме сестры, он сказал мне: «Знаешь, это было впервые за очень много лет, когда я сидел за столом и был не отдельно от остальных, а вместе с ними». Потом помолчал и добавил: «Все-таки хорошо, что мы с тобой встретились… а то бы я так и жил, как овощ». Он стал аккуратнее, общительнее, начал даже опекать некоторых хлопотных, но безобидных пациентов, был кем-то вроде покровителя для нового пациента, очень конфликтного молодого человека. Мы много обсуждали его проблемы сексуальной идентичности и связанные с этим детские воспоминания, у него исчезли подозрения насчет собственной гомосексуальности, и он стал даже обращать внимание на женщин, хотя и держится от них на расстоянии. Он не освободился, конечно, от шизофрении, но бредовые проявления стали разительно мягче и реже. Я его как-то спросил о бреде напрямую, и он ответил: «Да, есть немножко», а потом – впервые! – принялся обсуждать бредовые мысли со мной, как бы ища подтверждений, что это действительно бред, а не реальность. Он по-прежнему пачками рассылает письма в разные инстанции, но похоже, что это один из немногих возможных для него способов подтвердить для себя собственную состоятельность и самостоятельность, а не движимые только нарушениями мышления действия. На протяжении всей нашей работы его лекарственное лечение практически не менялось. Сейчас он усиленно убеждает меня в необходимости организовать в интернате еще и групповую терапию, в которой он мог бы участвовать.

Я не пытаюсь сказать, что психических болезней нет и все нормальны. И болезни есть, и мы всякие. Но психологическую практику (немедицинскую психотерапию) интересует человек, переживающий свое бытие в этом мире. В фокусе ее интересов – Человек Переживающий. Он может быть идеалом здоровья или болеть тем, этим, пятым, десятым. Но он всегда переживает свою жизнь. Мы сейчас переписываемся по электронной почте с молодым человеком, когда-то в детстве бывшим моим пациентом. У него то, что теперь называют аутизмом. Он говорит о своем детстве, что был как робот. Очень, между прочим, точно говорит. Пишет он мне как первому врачу, который разговаривал с ним, а не с его родителями о нем, – так мне было сказано помогающей ему сейчас коллегой. А я думаю о том, удалось ли мне со всеми моими пациентами быть таким? Нет, к сожалению. И еще о том, как тонко и как сильно чувствуют даже малую толику человеческого отношения люди, которые могут казаться бесчувственными. Да и кто более бесчувствен – они, радующиеся этим крохам, или мы, не видящие их жажды быть в отношениях и приносимого этими отношениями счастья?