Текст книги "Искусство жить. Человек в зеркале психотерапии"

Все, что умеет новорожденный, – это криком давать знать о том, что он голоден, испытывает боль или дискомфорт. Но сверхозабоченные воспитанием родители боятся взять ребенка, особенно мальчика, лишний раз на руки, чтобы не вырастить плаксой и не избаловать. Не бойтесь! В первые 4–5 месяцев ласки, внимания, заботы, тепла слишком много не бывает, бывает только слишком мало – вы не можете избаловать ребенка, он нуждается в комфорте и только вы можете этот комфорт ему обеспечить. Потом, когда он начнет узнавать вас и созреет до того, чтобы плачем намеренно удерживать около себя, осторожно и постепенно давайте ему своими действиями понять, что вы знаете, когда вы действительно нужны ему.

Насколько это все важно, мне довелось убедиться, работая вместе с доктором А. Левиным и психологом Т. Листопад в Таллине, где доктор Левин вводил в отделении новорожденных разработанную им систему раннего контакта «мать – ребенок». Да и лечебная практика дает немало примеров чрезвычайной важности раннего контакта для последующего развития и здоровья ребенка.

Вильнюсские врачи рассказывали мне, что у них в больнице погибал 4-месячный малыш; они ничего не могли сделать. С его матерью творилось что-то ужасное, но ее не допускали в стерильную палату. И тогда один из врачей сказал: «Мы не можем его спасти! Он доживает последние часы. Ну хоть о матери подумаем. Пусть она хоть на руках его подержит». Она проходила с малышом на руках по палате около часа. И назавтра… К удивлению врачей, ребенок был жив. Она проводила с ним все больше времени и вынесла из болезни.

Совпадение? Может быть. Но очень важное совпадение.

Женщина страдает тяжелым нейродермитом с раннего детства. Вконец измученная, она обращается к психотерапевту. Нейродермит вообще-то психотерапевтически, как правило, лечится очень трудно, но психотерапевт решается попробовать. Использует гипноз, в котором сеанс за сеансом происходит гипнотическая регрессия – возврат во все более ранний возраст. И вот, когда в состоянии транса пациентка возвращается в возраст около 6 месяцев, она в резком возбуждении выходит из гипноза и в ответ на вопрос психотерапевта кричит: «Вы не понимаете! Вам этого никогда не понять! Когда вас берут и как кусок мяса кладут на отвратительные холодные весы, а вы можете только кричать, но никто вас не слушает, и вы бессильны, беспомощны, вы ни-че-го не можете поделать…» После этого сеанса ее нейродермит постепенно идет на спад и в конце концов исчезает.

Чем счастливее чувствуют себя родители в общении с младенцем, тем больше шансов, что они смогут правильно понимать его поведение и реагировать на него. Он ведь не ждет от нас сплошного вылизывания все 24 часа в сутки. Дело не в этом, а в том, как мы читаем его поведение. Вот когда месяцев в девять он роняет ложку, мы ее поднимаем, он роняет опять, мы поднимаем, он опять роняет, и мы замечаем, что это вовсе не нечаянно – что происходит? Он что, издевается над нами? Решив так, мы скорее всего цыкнем на него, а кто-то в сердцах и по лапкам хлопнет. Но все может быть иначе, если поймем-почувствуем, что это: 1) исследование – уронил случайно, раздался звук падения, ага, проверим повторится ли это; 2) удовольствие от того, что он сам производит этот прекрасный звон; 3) игра, к которой он приглашает и нас. Тогда мы, скорее, подключимся к игре, разделим радость ребенка и усилим ее своим участием, а потом скажем что-нибудь вроде: «Хорошо, а теперь положим ложечку в чашку». Он еще не поймет эти слова (впрочем, кто знает?), но почувствует.

Родители (или те, кто их заменяет) – это одновременно и мостик между ребенком и миром, и проводник в пути. Как минимум, ребенок должен не набивать слишком много синяков, не замирать постоянно от страха, не проваливаться в дырки на этом мосту, не чувствовать себя брошенным на произвол судьбы.

1–3 года: автономия – стыд, сомнение. Малыш начинает действовать сам: говорить, ходить, быть опрятным, пить из кружки, есть из тарелки… Он исследует мир, в котором все ново и интересно. Он совершает массу ошибок – иногда смешных, а иногда небезопасных: тянет на себя скатерть, не видя стоящей на столе кастрюли с горячим супом, или пробует «конфетки», выкатившиеся из пузырька с бабушкиными лекарствами, или сует пальцы в розетку. Посмеемся над ним, накричим, выругаем или найдем в себе силы остаться спокойными и дружелюбными? Встанем между ним и миром, чтобы, не дай бог, чего не вышло, или выберем позицию страхующего друга, которого ребенок чувствует позади себя, встречаясь с миром самостоятельно?

Мы охотно играем с малышом во всякие игры типа: «А где у Вовочки носик? – Правильно! А что носик делает?», «А где у Машеньки глазки? – Молодец, Машенька! А что глазки делают?», помогая составить карту тела, связать разные ощущения с разными его частями, узнать – зачем эти части. Но вот трогать половые органы или – какой ужас! – играть ими: «Нельзя! Грязно! Хорошие дети так не делают! С тобой никто играть не будет!» Помогая людям с сексуальными проблемами, у очень многих в раннем детском опыте я нахожу подобные вещи, спустя многие годы создающие трудности в интимных отношениях. Удивительно, но взрослые при этом не замечают, что лгут. Фрейд одну из своих лекций начал примерно так: «Каждый из сидящих здесь хоть раз в жизни да онанировал, а тот, кто будет отрицать, онанирует до сих пор». Все трогают половые органы, все ковыряют в носу. Так, может быть, лучше не твердить, что «хорошие люди в носу не ковыряют», а научить ребенка очищать нос более приемлемым способом?

Внушим ребенку чувство стыда за все его промахи и сомнения или поможем верить в себя и действовать все более уверенно и самостоятельно? Как он разрешает конфликт между своими желаниями и существующими правилами? Таково содержание этой стадии.

3–6 лет: инициатива – чувство вины. Эта стадия по содержанию и смыслу перекликается с тем, что «Моцарт психологии» Л.С. Выготский описывал под названием «кризис трехлетних». Ребенок начинает осознавать себя – называет себя «Я» и стремится делать «сам». Его инициативность далеко не всегда удобна для взрослых, и они пытаются ее ограничивать. В эти годы ярко проявляются два типа поведения. 1) Упрямство – следование собственной инициативе. Вспомните Жеглова в «Место встречи изменить нельзя» с его «Я сказал!» Малыш, заявивший «Не хочу есть», может истекать слюной при виде пищи, но не поест. 2) Негативизм – отвергание инициативы, исходящей от других, просто потому, что это сказал кто-то, а не он. Вы своим «Обедать! К столу!» на секунду опередили порыв голодного ребенка – и вот уже разгорается скандал. Самое интересное в том, что вообще-то он стремится походить на вас, делать, как вы.

Сценка из жизни. Семья с девочкой 4 лет; были в гостях, а теперь уходят. Мать, присев на стул, надевает сапоги. Девочка садится на приступок вешалки и пытается надеть свои. Мать берет у нее из рук обувь и начинает натягивать ей на ноги. В ответ: «Я сама!» Матери неудобно, что хозяева ждут: «Уже некогда. Не возись. Нам пора идти». Через минуту девочка в слезах, мать раздражена, отец делает вид, что это не его мужская забота, хозяевам неловко.

Что, у нее была цель довести мать до белого каления? Она всего-то и хотела, что сделать сама, как мама. Если взрослые очень настойчивы, они наталкиваются на протест. Если продолжают настаивать (тоже, в общем-то, реакция «Я сказал!») – вспыхивает бунт. Подавить этот бунт – значит одержать пиррову победу: постоянное подавление приводит к тому, что, повзрослев, усмиренные бунтовщики часто оказываются пассивными, зависимыми, постоянно боятся натолкнуться на осуждение и потому избегают проявления собственной инициативы.

Суббота. С утра в доме уборка. Ребенок помогает отцу пылесосить, через несколько минут устремляется помогать маме вытирать пыль, но бросает это, переходя к старшему брату, разбирающему недельный завал в своей комнате. Расторможен? Нарушения внимания? Завтра к психиатру? Да нет же. Помогая одному, он чувствует себя виноватым в том, что не помогает другому, и проявляет новую инициативу. Он учится как-то обходиться с чувством вины. Поругаем – будет чувствовать себя еще более виноватым.

Благополучное разрешение таких конфликтов приводит к умению устанавливать цели, планировать свое поведение и достигать желаемого без нарушения прав других. Ребенок получает первые уроки умения быть свободным человеком, не нарушая чужой свободы.

6–12 лет: трудолюбие – чувство неполноценности. Если раньше отношения ребенка ограничивались кругом семьи, то теперь в них включаются и играют все большую роль школа, дворовая компания, соседи и др. Полностью контролировать общение ребенка уже невозможно. В расширяющейся жизни и мерки другие. Решающее место в ней занимает школа. До этого малыш не умел рисовать – зато хорошо бегал, не бегал – так пел, не пел – так штанишки никогда не пачкал… Его неуспех в чем-то не заносился «навеки» в журнал, а успехи не сравнивались каждодневно с успехами других. Теперь – в школе – разные предметы, в каждом из которых успех приходится завоевывать заново, и принцип «зато» уже не работает. Отметки определяют место среди других. В отношениях приходится ориентироваться на широкий круг очень разных людей, а не только на семью. Свести воедино ожидания и требования со стороны семьи, учителей, одноклассников, внешкольных приятелей и найти свое место на этих разных аренах жизни – задача достаточно сложная. Все это требует усилий, и немалых.

Мне всегда в этой связи вспоминается один маленький пациент времен «эпохи застоя». Симпатичный и смышленый шкет-второклассник. Родители и бабушки-дедушки – учителя. На приеме он оказался из-за «упрямства» – не хотел в школе петь хором. Родителей это особенно возмущало: «Дома-то, когда играет, поет!», а из милости ставящиеся тройки по пению среди остальных четверок и пятерок были для них как ножом по их родительским и учительским сердцам. Послушав их подольше, я без труда обнаружил, что и аппетит у него стал плохой, и радости в нем меньше, и простужается он чаще, и сны у него кошмарные по ночам. А он – этакий затюканный апостол, сев передо мной, даже вопросов не стал дожидаться, посмотрел на меня печально и сказал: «Я понимаю, что нужно петь хором. Тем более – у нас страна такая. Но я же не виноват, что люблю петь один».

Если, слушая родителей, я ему сочувствовал, то теперь зауважал: он и собственную индивидуальность изо всех своих сил сохранял, и с навязываемой ему ролью неполноценного мириться не хотел.

Конечно, дело не только в самом ребенке: разные ситуации, в которые он попадает, не им создаются. Да и успешность зависит не только от него самого. В одном из экспериментов учитель получил класс, собранный из детей, которые показали высокие результаты при тестировании интеллекта. Так сказали учителю, хотя на самом деле никто специально детей не отбирал. Через год этот класс был самым успешным. Едва ли в классе учительницы, считающей, что «дети, как вампиры: пока не выпьют стакан учительской крови, не успокоятся», ученики будут успешными. Мы могли бы сейчас перебрать десятки, если не сотни, других вариантов, когда вместо помощи в развитии трудолюбия ребенок получает бирки «хулиган», «лентяй», «тупица» и т. д. Могли бы найти множество примеров того, как успех дается практически даром. И то и другое – не самые лучшие варианты, потому что и не встречая никаких препятствий, и оказываясь перед лицом неодолимых трудностей, одинаково трудно выработать умение бороться за достижения, за свое чувство полноценности.

12–19 лет: идентичность – ролевая неопределенность. До недавнего времени все особенности подросткового возраста списывали на игру гормонов: трудный возраст, период бури и натиска, подростковая гиперсексуальность и пр. Сейчас такой подход считают слишком упрощенным и односторонним. Основной психологический конфликт этого периода связан с самоопределением личности. Когда-то в древности достижение физической зрелости означало и наступление зрелости социальной, в которую вводили обряды инициации – посвящения во взрослость. Но по мере усложнения жизни, развития наук, общественных учреждений и всего того, без чего сегодняшняя наша жизнь немыслима, требовалось все больше и больше времени на то, чтобы достичь взрослой самостоятельности. Зазор между физической и социальной зрелостью, о котором писал еще И.И. Мечников, по мере развития цивилизации увеличивается. Поговаривают даже, что еще немного, и второе десятилетие жизни будут считать юностью. Подростковый возраст – это самоопределение в треугольнике взрослости: «физическая – психологическая – социальная». К физическому созреванию нужно ведь психологически приспособиться. Даже к новым одежде, обуви, часовому браслету приходится привыкать. А к новому телу, которое еще и постоянно изменяется?! Но главное – определиться в мире, среди людей, среди множества старых и новых социальных ролей, в себе, наконец.

В фокусе этого периода, как и во время «кризиса трехлетних», оказываются становление и испытание Я. Только теперь уже стандарты задают не мама с папой, а сверстники. Психиатры в этой связи говорят о реакциях эмансипации от взрослых и группирования со сверстниками, понять которые легче всего, если припомнить себя в этом возрасте. Мы хотели быть «как все», и это «все» было для нас не совсем тем же, что для родителей, – это был наш круг сверстников. В нем были свои стандарты поведения, своя манера одеваться, были какие-то вещи, бесконечно важные не сами по себе, а как знак принадлежности ко «всем». Родителям это казалось то блажью, то дикостью. Мы хотели не столько самостоятельности (она могла даже страшить), сколько признания нашего права на самостоятельность, но со всех сторон слышали, что, мол, не доросли еще. Нас пытались держать на коротком поводке, чтобы мы не наделали глупостей, а мы не могли понять, почему в нас видят злоумышленников или идиотов. Нам было интереснее со сверстниками, их мнение означало для нас истину; мы хотели свободы, но когда нам было трудно, приходили все же к родителям. Что с нами творилось в то прекрасное и глупое время? Мы строили собственную идентичность, ориентируясь на свое поколение, с которым нам предстояло идти по жизни, настраиваясь на него. Так мы строили свое взрослое Я. Сегодня его строят наши дети…

Положительный результат этой стадии – чувство собственного Я и выбор направления будущей жизни.

20–25 лет: интимность – изоляция. Вот и взрослость! Полностью созрели лобные доли головного мозга, ответственные за планирование поведения. Право голосовать и покупать алкоголь, водительские права, родители вроде подуспокоились малость… Ощущение самого себя без острой нужды постоянно оглядываться на «таких же», сверяя свое поведение. Позади подростковые дружбы, в которых больше самоутверждения, чем собственно дружбы… Мы взрослые во взрослом мире!

И мы уже не только хотим звучать сами и петь песню жизни своим голосом и на свою мелодию, но и ищем отзвук себе в дружбе и любви. И не просто отзвук ищем – мы и раньше его искали, но теперь учимся не давать ему заглушать наш голос. Однако и в одиночестве остаться не хотим, хотя в уединении нуждаемся. Хотим быть в близких отношениях с людьми, не растворяясь в них без остатка.

Это период определения границ интимности. Кому, в каких ситуациях, насколько глубоко мы позволяем проникать в наше личное пространство, в наш внутренний мир? Как относимся к внутреннему миру другого человека? Что даем другому и что получаем от него? Кем становимся в отношениях – собственниками, собственностью или равноправными партнерами? Умеем ли сочетать устраивающие нас отношения к себе, к друзьям, к любимым? Как ни замечательно звучит «раствориться в другом», чтобы жить полной жизнью и быть интересным другому, надо оставаться самим собой. К разным людям в разных отношениях мы поворачиваемся разными сторонами, предполагающими разные границы интимности и открытости. Где та граница открытости, переступая которую мы начинаем чувствовать себя неуютно? Умеем ли мы быть открытыми, не впадая в выворачивание себя наизнанку, до подноготной? Умеем ли охранять границы собственной интимности так, чтобы не терять друзей и близких? И еще множество вопросов, не ответив на которые самим себе, мы рискуем то и дело оказываться в зоне конфликта или одиночества.

От 26 до 64 лет: продуктивность – застой. Это самая долгая стадия развития. Ничего сложного, если судить о ней по устойчивой семье, обустроенному дому и продвижению по службе. Все это, конечно, важно. Но если вернуться к терминам Э. Эриксона, то придется напомнить себе, что продуктивность имеет в виду прежде всего генеративность – заботу о следующих поколениях. Он писал свою книгу в 1950 г. Сегодня говорят о генеративности в более широком смысле будущей жизни в целом – не только детей, но и творчества, идей. В рамках собственной жизни мы судим об этом периоде не только по достижениям, но и по переживанию стремления, движения. Интенсивность стремлений у каждого своя. Автогонщик на улице большого города чувствует себя беременной сороконожкой, тогда как едущий рядом с ним водитель-новичок – лихачом.

В сегодняшней жизни под продуктивность часто рядится просто занятость или то, что можно назвать деловой суетой, или, я бы сказал, мельтешением. Летать на работу в другой город, беспрестанно перезваниваться, вести деловые переговоры за рулем, сменить за жизнь несколько городов или стран – обычное дело. Но сумеешь ли под конец жизни сказать, что ты в ней сделал и сделал ли что-то вообще, – это еще вопрос. Да и сколько проживешь в мелькании скоростей – тоже вопрос. В поисках секрета долголетия самая интересная находка принадлежит французам. Они показали, что большинство долгожителей проводят всю жизнь в маленьких городках, никуда не выезжая. Говорят, что именно такова жизнь замечательного фантаста Рэя Брэдбери. Едва ли у кого-нибудь повернется язык назвать ее застойной.

От того, как протекает диалог продуктивности и застоя (стремления и покоя, новаций и традиций, изменчивости и постоянства), зависит то, с каким чувством мы войдем в следующую, последнюю стадию развития.

После 65 лет: интеграция – отчаяние. На этой стадии мы воспринимаем мир гораздо шире, чем раньше. Дорожим семьей и детьми, получаем удовольствие от поздравлений с бывшей работы: помнят – значит и ценят. Но принадлежим уже не им, а человечеству – чувствуем себя его частью. Даже воинствующие атеисты в это время могут задумываться о существовании Бога – не из страха и желания выторговать себе местечко в раю, а как бы вкладывая в Его уста собственный вопрос к себе: «Как жил? Что сделал в жизни?» Можно, конечно, посетовать на болезни и покряхтеть, но, как говорят мои пациенты в свои и 80, и 90, иногда мило смущаясь при этом: «Знаете, доктор, а душа не стареет».

 
Мыльная опера. Старики уже в мыле.
Серия 224. А о чем – позабыли.
Плюются, говорят, мол, такая зараза.
Но аккуратно смотрят в день по два раза.
 

 
Новости мира разучивают по телеканалам.
Одно и то же. Господи, сколько можно?!
Вранье в упаковке, вразвес и навалом.
Без этого как? Но не так же безбожно!
 

 
Стареющие дети позванивают исправно.
Прошлое отдается эхом в глохнущем слухе.
И жизнь перетекает в небытие плавно
Под дудочку ангела в обличье случайной мухи.
 

 
Хохлятся на скамейках. Сплетничают, глазеют.
Расходятся с оглушительным суставным треском.
Стыдятся сознаться в том, что душа не стареет.
А глаза играют семнадцатилетним блеском.
 

 

* * *

Годы уходят, сдаваясь усталости,
Хрусту сухого коленного хвороста…
Только душа, неподвластная старости,
Не затихает в объятиях возраста.
 

Смерти мы боимся, пока молоды, пока еще нет ощущения выполненного предназначения в жизни, пока много планов, пока за спиной подрастающие дети. Опыт работы с пожилыми и старыми людьми позволяет утверждать, что страх смерти – самый редкий страх у них. Их отчаяние – не столько от страха собственно смерти, сколько от невозможности смириться с ощущением, что уже не помогаешь детям, а нуждаешься в их помощи, что чего-то важного в жизни не успел и можешь уже никогда не успеть. Это горько. Но когда человек сам или с помощью психолога проделывает нелегкую работу горевания по этой утрате, он приходит к мудрости – спокойной заботе о жизни перед лицом смерти.

 
Да разве я о смерти говорю?
О жизни, что похожа на зарю,
Поскольку хороша и мимолетна.
Об этом все поэмы и полотна.
Сначала – утро, яркая денница,
Потом – закат, вечерняя заря,
А после прожитое долго снится,
Тысячелетья тлея и горя…
Про смерть – в разгаре жизни говорится.
Когда же впрямь дыханьем ледяным
Повеет на тебя неотвратимо,
Захочется взглянуть поверх и мимо,
Чтоб слабый разум укрепить иным.
Припомнить осень давнюю, рассвет
И тишину, какой в помине нет,
Картавый стон тетеревиных веток.
Какая свежесть, музыка и страсть!
…Когда в сырую землю станут класть,
Ты будешь улыбаться напоследок.
 

Ян Гольцман

Мудрость эта может быть немного озорной и чуть ироничной, как у Карла Витакера:

Кто-то сказал, что юность – такое прекрасное время жизни, что стыдно тратить его в юности. Я бы добавил сюда свое недавнее открытие, что старость – такое прекрасное время, что стыдно ждать его так долго! …Одна причина тому – свобода от всевозможных страхов… Чувство защищенности в пожилом возрасте происходит от того, что все до лампочки. Другие люди имеют право на убеждения, но их убеждения не могут заставить меня чувствовать себя неловко или меняться. Мне нравится моя жизнь, и я могу сидеть и наслаждаться ее течением… Юность – это кошмар сомнений; средний возраст – утомительный, тяжелый марафон; пожилой возраст – наслаждение хорошим танцем (быть может, коленки хуже сгибаются, но темп и красота становятся естественными, невымученными). Старость – это радость. Этот возраст знает больше, чем говорит. Он не так уж и жаждет говорить. Жизнь просто для того, чтобы жить.

Описанные Э. Эриксоном восемь возрастов человека свободно перетекают один в другой, если кризис каждого из них разрешен положительно. Отрицательные разрешения кризисов (недоверие, чувства стыда, вины, неполноценности, неопределенности, изоляции, застоя, отчаяния) и незавершенность стадий изменяют личность, накапливая все большее количество проблем, которые мы пытаемся разрешить в дальнейшей жизни. Это никогда не поздно, хотя может оказаться нелегким делом. Мужество решиться на это открывает дорогу к мудрости.

В отличие от Э. Эриксона с его «возрастами жизни» Д. Левинсон говорит о «сезонах жизни» (ребенок-подросток, ранняя взрослость, средняя взрослость и поздняя взрослость) и кризисах перехода от сезона к сезону.

Кризис ранней взрослости (17–22 года). Мы окончательно оставляем детство и закладываем основы жизни во взрослом мире. Этот переход ведет к формированию Мечты – образа идеальной жизни, ориентируясь на который мы совершаем наши выборы и принимаем решения.

Кризис тридцатилетия (28–33 года). Становится ясно, что выстроенная в ранней молодости структура жизни не очень согласуется с реальностью. А время не ждет – надо окончательно входить во взрослую жизнь. Пора успокоиться, стабилизироваться, остепениться, угомониться, отбросить лишнее и сосредоточиться на главном.

Кризис среднего возраста (40–45 лет) – время реорганизации жизни. Воздушный шар Мечты теряет упругость, из него понемногу уходит тянувший в небеса газ молодости. Приходит понимание того, что достижение целей, которые мы перед собой ставили, не приносит столько удовлетворения, сколько от него ждали, да и едва ли эти цели полностью достижимы. Накоплен опыт не только успехов и счастья, но и утрат и разочарований. Изменяется переживание бытия – мы переходим из «жизни после рождения» в «жизнь до смерти». Или, как сказал А. Кушнер: «Жизнь кончена, а смерть еще не знает об этом. Паузу на что употребим?» Потом, когда этот кризис уже позади, оказывается, что слово пауза было ошибкой – ба, да мы живем, а не коротаем время до смерти!

Левинсоновские «сезоны жизни» не получили полного подтверждения в психологии. Кризис среднего возраста отмечается не так часто, как он утверждал. У женщин чаще выражен кризис тридцатилетия, чем кризис среднего возраста. Но если не ждать, что все в человеческой жизни можно измерить одной линейкой, то придется сказать, что в «сезонах жизни» много правды, открывающейся в общении и живом наблюдении, а не в показателях тестовых шкал.

Говорят, что никто не может пройти невредимым сквозь время. Отметины времени много рассказывают о человеке. Мы не можем обойти законы времени и возраста, но ни один из них не описывает полностью его, ее, вас, меня. Кто-то и в 60 – глубокий старик, а кто-то встречает свое столетие стихами:

 
Не приучена молиться,
Господи, меня прости!
Рождена я мастерицей
Словом кружева плести.
Подари мне десять спичек
И зари вечерний свет,
Сочиню сонет отличный
На молитвенный сюжет.
И на согнутых коленях
Приползу покорно в Храм,
Чтоб свое стихотворенье
Положить к Твоим Стопам.
 

Белла Дижур