Текст книги "Жернова. 1918–1953"

Наталья Александровна посмотрела ему вслед и покачала маленькой головкой. «Господи, – подумала она, – какая еще темнота эти деревенские. И таких Гаврил Васильевичей уже не переделаешь. Зато их дети… Молодежь просто необходимо оторвать от предрассудков, закоснелых традиций, которые есть безусловный тормоз для социалистических преобразований».

Наталье Александровне не терпелось увидеть плоды своего труда, которому она решила посвятить всю свою жизнь. Она, может, даже замуж не пойдет, останется старой девой, чтобы ни на что не отвлекаться от своего предназначения. А лет этак через десять-пятнадцать на месте Луж, с их серыми избами, покривившимися плетнями и сараями, возникнет нечто необыкновенное, нечто такое, что даже не снилось Вере Павловне из романа Чернышевского «Что делать?». Вот и Ленин на съезде комсомола говорил, что коммунизм наступит лет через десять-пятнадцать. А вот когда он наступит, тогда можно будет заняться и проблемами личной жизни. Ей в ту пору исполнится почти тридцать лет. Это, конечно, много, но не настолько же, чтобы… Некоторые выходят замуж и позже – и ничего. Вот и Петр Варнавский… Ему, разумеется, не хватает культуры, образованности, но он очень нацеленный товарищ, совершенно игнорирует личные вопросы, а лет через десять… может быть, и он тоже… Впрочем, думать об этом стыдно и недостойно члена Коммунистического союза молодежи.

Наталья Александровна вскинула головку и зашагала к строящейся школе, чтобы еще раз серьезно поговорить с товарищем Трофимом Кожанским, дядей Трофимом, местным умельцем, который руководит строительством новой школы, но руководит, как кажется учительнице, без должного энтузиазма и понимания возложенных на него задач.

Сорокадвухлетний член Политбюро ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин допил чай, отодвинул в сторону чашку, вытер салфеткой рот и усы. Невидящим взором скользнув по своей жене, сидевшей напротив, глянул на стенные часы – они показывали без четверти пять – и стал неторопливо набивать табаком трубку. Его светло-карие с желтизной глаза – цвета недозрелого табака – были устремлены вовнутрь, даже зрачки сошлись к переносице, на лбу углубились две поперечные складки, и молодая жена Сталина, убирая со стола, не пыталась с ним заговорить, зная, что Иосиф либо не обратит внимания на ее слова, либо бесцеремонно оборвет на полуслове. Поэтому она и двигалась осторожно, стараясь не греметь посудой и ничем не отвлекать своего мужа от его мыслей.

Конечно, ей бы кого-нибудь в мужья попроще и помоложе, чтобы чувствовать себя с ним на равных, болтать обо всем, как с сестрой Аней или братом Павлом, но в семнадцатом году, когда Джугашвили-Сталин, только что вернувшийся из ссылки, появился в их петроградской квартире, она влюбилась в него со всей романтической пылкостью девчонки, взбудораженной недавно и на ее глазах совершившейся революцией, всеобщим энтузиазмом, а этот спокойный человек казался ей чуть ли не символом и этой революции, и всеобщего энтузиазма.

Надя смутно помнила Иосифа еще по Баку. Говорили, будто он вытащил ее из моря, когда она начала тонуть. Как она очутилась в воде, куда смотрели родители? – все это было прозой и не имело значения. В ту пору Наде было три года, и, естественно, оценила она поступок Иосифа значительно позднее. Но и помимо этого, сколько себя помнит, в ее семье об Иосифе всегда ходили легенды, как о несгибаемом революционере, человеке исключительной смелости и мужества, несколько раз бежавшего из ссылок, в том числе из сибирской, сумевшем подняться над национальными традициями и предрассудками, и то, что он когда-то спас ей жизнь, тоже стало одной из легенд, которые создали в ее воображении образ благородного рыцаря из романов Вальтера Скотта. Недаром он и партийную кличку взял себе из грузинских сказаний о доблестном рыцаре Кобе, защитнике угнетенных против богатых, жадных и злых угнетателей.

И вот весной семнадцатого года легенды воплотились в живого человека, при этом ничего не потеряв, более того, утвердившись в каждом своем слове. А этот легендарный человек, к тому же, с первых же минут, как только появился в их петроградской квартире, глянул на нее своими удивительными табачными глазами, притягивающими к себе с непонятной силой, – глянул на нее не как на ребенка, а как на уже вполне взрослую женщину, и Надя сразу же это почувствовала всем своим существом и потянулась к нему, замирая от страха и ожидания.

Между тем в Петрограде события сменялись одно за другим с ошеломляющей непоследовательностью и быстротой, вселяя то отчаяние, то радужные надежды. Ей, Наде, трудно было разобраться в этих событиях, тем более что солидные и знающие люди, почти каждый день собиравшиеся на квартире Аллилуевых, до хрипоты и ругани, до взаимных оскорблений спорили друг с другом, не сходясь в оценке как самих событий, так и своей роли в этих событиях.

На какое-то время все будто бы встало на свои места, когда в квартире Аллилуевых поселился Ленин, ставший центром всеобщего притяжения. Однако Владимир Ильич прожил у них всего несколько дней, исчез так же неожиданно, как и появился, а после его исчезновения бурные события в Петрограде, как и по всей России, стали казаться еще противоречивее и сложнее.

Лишь Иосиф всегда оставался спокойным. Он будто что-то знал такое, что неведомо было никому, в споры почти не встревал, иногда ронял несколько слов на довольно корявом русском языке, с едва уловимой усмешкой переводя взгляд своих умных глаз с одного заядлого спорщика на другого.

Из отдельных реплик отца и его друзей Надя знала, что Коба – а его именно так называли товарищи – является одной из главных фигур среди петроградских большевиков, и тот факт, что он не кичится своим положением, не пытается как-то выделиться, повелевать людьми или поучать их, наполняло сердце девушки гордостью и еще большей любовью.

А с некоторых пор Надя стала замечать, что спокойно оценивающий взгляд табачных глаз Иосифа теплел, когда встречался с ее взглядом, она поспешно отводила свой, боясь, что этот мудрый и проницательный человек прочитает ее тайные мысли, надеясь, что он таки их прочитает.

Но раньше других ее мысли и чувства прочитала мать. Однажды она уединилась с Надей и высказала ей все, что думала о ее начавшемся сближении с Иосифом Джугашвили-Сталиным:

– Он тебе не пара, доченька, – говорила Ольга Евгеньевна, стараясь смягчить слова задушевностью тона и мягкой, сочувственной улыбкой. – Во-первых, он на двадцать два года старше тебя, и эта разница в возрасте особенно скажется с годами: вы перестанете находить общий язык, разные интересы и восприятие действительности сделают вас чужими. Таковы последствия всех разновозрастных браков. Во-вторых, у Иосифа трудный характер. Говорят, что он бывает вспыльчив и груб. Но главное, он, как и многие другие, стремится к власти, а власть портит людей, особенно если эти люди не имеют соответствующего воспитания и образования.

– Ну и что? – Надя вскинула головку с гладко зачесанными черными волосами, заплетенными в одну тугую косу, широко распахнула большие черные глаза и, плотно сжав маленький рот, воинственно выставила несколько тяжеловатый подбородок. – Ну и что из того, что старше? А если я его люблю? Что тогда? Ну и что, что трудный характер? И у меня тоже характер, так значит, на мне нельзя никому жениться? А то, что Иосиф стремится к власти, так мне это даже нравится: значит, он не какая-то там посредственность, а человек дела и великой идеи, которую хочет претворить в жизнь активным в этом деле участием. Наконец, выходить замуж за такую серость, как Гуфельд, я не хочу. Или ты считаешь, что я обязательно должна выйти замуж за Гуфельда?

– Нет, я так не считаю, – тихо ответила Ольга Евгеньевна, хотя в тайне именно так и считала, тем более что и Натан Гуфельд увивался возле ее дочери, и, тяжело вздохнув, добавила: – Смотри, доченька, не пожалеть бы потом.

Ах, как давно состоялся тот нелегкий для обеих разговор, как редко Надя вспоминала его, сколько всяких событий случилось за это время! Но неужели мама была права?

Их «свадебное путешествие» началось в начале июня 1918 года с поездки в Царицын, куда Ленин послал Иосифа добывать хлеб для голодающих рабочих Москвы, Питера и других промышленных городов Центральной России.

Они ехали на двух бронепоездах, мимо проплывали леса, поля, убогие деревни, богатые села, шумливые города, грохотали под колесами вагонов железные мосты. Деревни чаще всего пугливо отбегали вдаль, и оттуда, с косогорья, надвинув на подслеповатые окна-глаза соломенные шапки, хмуро разглядывали дымящие поезда. Просторно раскинувшиеся селения, наоборот, жались к железной дороге, выставив напоказ свои дворы, сады и огороды, церкви и пыльные площади; города теснились домами вокруг вокзалов и товарных станций, будто готовились к отъезду.

Чем дальше на юг, тем обильнее становилась земля, и повсюду, куда хватал глаз, тянулись поля с еще не сжатыми хлебами, бахчи с зелеными арбузами и дынями, длинные гряды цветущего картофеля, солнечные разливы подсолнечника, по лугам вдоль рек паслись стада коров и овец, пруды белели пеной уток и гусей, и казалось, что голод, охвативший столицу новой России и промышленные центры, чудовищно несообразен с тем бесконечным богатством, которое наполняло собой бескрайние сельские просторы.

На станциях продавали молоко, яйца, мед, ранние огурцы, черешню, молодой картофель, душистые караваи хлеба домашней выпечки, пряники, сдобные лепешки и пироги. Крестьяне за свои продукты предпочитали «керенки», еще охотнее меняли их на одежду и обувь, гвозди и керосин, которые по совету бывалых людей были прихвачены из Москвы специально для обмена, так что после Москвы все наедались до отвала.

Правду сказать, те, кто ехал в поезде, настоящего голода не знали: власть себя и тех, кто ее охранял, кормила сносно, в самом Кремле даже с некоторыми изысками, но довольно однообразно. А тут такое изобилие. И все разговоры вертелись вокруг того, как накормить рабочих и армию, основу нового строя, как взять у крестьян это продовольствие, ничего не давая взамен, потому что давать практически было нечего: заводы и фабрики стояли, а уголь, нефть, железо и хлопок находились в руках у кадетов.

Иногда к самой железной дороге вылетали неизвестные всадники на разномастных лошадях, они дико свистели и что-то орали, стреляя в воздух, но гулкая очередь бортового пулемета заставляла их рассеиваться и пропадать из глаз.

По пути на юг Сталин встречался в своем вагоне с представителями местных властей, запирался с ними в специальном помещении для заседаний, выходил оттуда, то добродушно ухмыляясь в усы, то с холодным бешенством в еще более пожелтевших глазах и затвердевших скулах.

В любом случае Надя садилась за «ундервуд», Иосиф диктовал ей короткое резюме на состоявшуюся встречу, а телеграфист на аппарате Морзе отстукивал это резюме в Москву предсовнаркома товарищу Ленину. Итогом такого резюме чаще всего было требование незамедлительной замены руководителя губернской соввласти на другого, более решительного и несомненно более преданного пролетарской революции товарища.

В Царицыне Иосиф с головой погрузился в бурлящий водоворот начавшейся гражданской войны, начисто позабыв о существовании своей юной жены. Домой, то есть в специальный вагон, отцепленный от бронепоезда, ушедшего громить белоказаков, рвавшихся к Царицыну с запада, в вагон, в котором размещалась их крохотная квартирка, – как, впрочем, и штаб по заготовке хлеба и командование Царицынским фронтом, – Иосиф приходил поздно, иногда под утро, когда Надя уже спала. От него густо разило потом, табаком, иногда винным перегаром, конской мочой и полынной пылью. Он медленно, устало раздевался, клал на столик тяжелый револьвер и, откинув одеяло, ложился к ней на узкое вагонное ложе, шарил по ее телу шершавыми ладонями, задирая ночную сорочку, молча и торопливо делал свое мужское дело и тут же засыпал, как убитый.

Надя осторожно снимала со своей груди его безвольную руку, тихонько выбиралась из-под одеяла, переходила на постель мужа и долго лежала с открытыми глазами, глотая непрошеные слезы: не такими видела она супружеские отношения в своих девичьих грёзах, как-то не так должна была вершиться по ночам супружеская близость, и, уж во всяком случае, должен был Иосиф находить для нее при этом ласковые слова, говорящие о любви…

А за бронированной стеной вагона ни днем, ни ночью не прекращалась бурная и непонятная для Нади жизнь: раздавались гудки паровозов и сиплый рев речных буксиров, грохот сцепляемых вагонов, стук колес уходящих на север хлебных эшелонов, окрики часовых, нервная стрельба патрулей, далекое татаканье пулеметов и буханье пушек.

Что происходило вокруг города и в нем самом, Надя узнавала из бумаг, которые в отдельном купе печатала на штабном «ундервуде», из отрывочных реплик красных командиров, среди которых выделялся бронзоволицый, простоватый на вид Клим Ворошилов. Происходящее пугало ее, заставляя болезненно сжиматься сердце. По ночам ей чудилось, как в город неожиданно врываются пьяные бородатые казаки и узкоглазые калмыки, рубя всех направо и налево кривыми саблями, захватывают в плен ее, Иосифа и всех остальных…

Боже, зачем только она согласилась ехать в этот Царицын!

Часто и всегда неожиданно, будто только что стоял под дверью, с застывшей виноватой ухмылкой на узких губах, в коридоре появлялся Генрих Ягода, бывший провизор, которого Иосиф прихватил с собой в Нижнем Новгороде. Этот Ягода, со странным ударением на втором слоге своей фамилии, двигался всегда как-то излишне осторожно, будто весь состоял из острых углов и шипов и потому боялся задеть кого-то и поранить. При этом на угловатом, неправильном лице его было написано сострадание и жалость к каждому человеку, на которого падал его смущенный взгляд, и даже ко всему человечеству, словно он нечаянно выдал этому человечеству не лекарство, а нечто совсем противоположное. И Наде тоже. Да и пахло от него, как казалось ей, карболкой, рыбьим жиром и гнилыми зубами.

А между тем Наде было известно доподлинно, что бывший провизор в Нижнем Новгороде работал в Чека, а в Царицыне выполняет какие-то тайные и, надо думать, весьма щекотливые поручения Иосифа, что он подобран Иосифом не из милости, а исключительно потому, что Генрих Ягода находится в родстве с самим неукротимым председателем ВЦИКа Яковом Свердловым, с председателем Реввоенсовета Троцким и некоторыми другими высшими партийными функционерами, и ей часто казалось, что Ягода приставлен к Иосифу, чтобы следить за ним и за другими революционерами и докладывать о каждом их шаге в Москву.

Задевая за все выступы и мебель длинными саблями, скрипя ремнями, большие и горластые, топали по вагону усатые Буденный, Щаденко, Тимошенко, командующий артиллерией фронта медвежеватый Кулик, другие командиры, поглядывая на Надю откровенно голодными глазами. От них, как и от ее Иосифа, разило потом, табаком, самогонкой, полынью и конской мочой. Они были грубы, хвастливы, озлоблены, речь их была корява, и лучше всего они понимали друг друга, когда сдабривали эту речь матерными словами.

Тихий, вежливый и предупредительный, появлялся в коридоре вагона начальник штаба Царицынского фронта Александр Ильич Егоров, бывший полковник царской армии. Он осторожно нес на плечах свою тяжелую голову с аккуратно зачесанными назад густыми волосами, его грубое, будто вырубленное из мореного дуба неподвижное лицо не выражало ничего, кроме усталости и постоянного напряжения. На него иногда покрикивали на заседаниях штаба и Буденный, и Щаденко, и Ворошилов, недоверчиво косился и отпускал колючие замечания Иосиф, но Александр Ильич из себя не выходил, ровного голоса не менял, только чаще окутывался дымом асмоловских папирос.

Над каждым из этих людей, и над всеми вместе, стояла в раздумье сама Смерть, и, чувствуя ее смрадное дыхание, они делали все, чтобы отбросить от себя Смерть подальше, натравить ее на своих врагов. А врагов у Иосифа и его товарищей по партии было слишком много, они рисовались воображению Нади многочисленными Кащеями Бессмертными, выступающими заодно со Смертью.

Однако, вопреки ожиданиям, под Царицыным эти люди Кащеев победили и Смерть от себя отогнали. Надя, которая долгие и тревожные дни Царицынской эпопеи провела за штабным «ундервудом», печатая приказы, инструкции и всякие другие бумаги, в которых нередко мелькало слово «расстрелять» и которые чаще всего подписывал ее Иосиф и Генрих Ягода, постепенно осознала, что произошло это избавление от Смерти не в последнюю очередь благодаря железной воле и упорству ее мужа.

При этом Надя не думала о тех людях, которых ее Иосиф обрекал на смерть одним росчерком пера: перед ней была лишь бумага с ничего не говорящими ей фамилиями. Да и нервная обстановка, в которой она жила, заставляла ее думать исключительно о самой себе и любимом ею человеке.

С некоторых пор Надя смотрела на Сталина не столько бездумно преданными, сколько изумленно испуганными глазами, не понимая, каким образом этот тихий и вроде бы ничем не примечательный человек сумел подчинить себе своевольную массу крикливых, грубых и сильных людей, каждый из которых во время споров, не соглашаясь с Иосифом, то и дело хватался за шашку и мог разрубить посланника Ленина пополам одним единственным ударом.

Однако они не только не разрубили его, но всякий раз поникали перед ним, как провинившиеся дети, а их хватание за шашки лишь доказывало их бессилие в споре с Иосифом, бессилие перед его великой правдой и его непонятной силой.

После царицынской эпопеи Иосиф уже не брал с собой жену, она оставалась в Москве, в кремлевской квартире, работала в секретариате Фотиевой, где работали почти все жены, дочери и сестры руководящих партийных работников.

Здесь об Иосифе вспоминали не часто, но всегда с ноткой пренебрежения и превосходства, потому что каждая из женщин, в большинстве евреек, принадлежала к лагерю своего мужа, а мужья их ее Иосифа не жаловали, считая неотесанным горцем, серой бездарностью, случайно и явно ненадолго оказавшейся наверху.

Особенно часто в женском обществе осуждали Сталина за его постоянные конфликты с Троцким, которого боготворили за несгибаемую революционность, решительность и красноречие, осуждали громко, чтобы слышала Надя и, возможно, передавала их слова своему мужу, а когда Троцкого и Сталина одновременно наградили орденами Красного Знамени, многие пожимали плечами и говорили, что Троцкого, командующего всеми революционными войсками, в том числе и военным флотом, – это понятно и оправдано, а вот Сталина, который никем и ничем не командовал…

Из-за всего этого Надя чувствовала вокруг себя пустоту, ей было обидно, что ее мужа ни во что не ставят, что у всех на устах лишь Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Дзержинский да Бухарин. И хотя Сталин являлся членом Политбюро, состоявшим из пяти человек, то есть в иерархии власти занимал одно из ведущих мест, Наде хотелось, чтобы ее Иосиф был не ниже других и в глазах окружающих ее людей, чтобы о нем говорили так же уважительно и даже восторженно, как и о других вождях революции.

После окончания гражданской войны миновало больше года. Теперь Иосиф почти никуда не ездит, возится с бумагами и все заседает, заседает, заседает и словно не замечает, что над ним откровенно подтрунивают, а иногда и просто издеваются все, кому только не лень…

Но ни один Сталин был мишенью для злых языков. Надя всем своим существом чувствовала всеобщую вражду и неприязнь каждого к каждому, особенно усилившиеся с болезнью Ленина. Иногда ей казалось, что в центре этой вражды стоит ее Иосиф, стоит в одиночестве, всеми покинутый, и вот-вот случится нечто ужасное и непоправимое: все накинутся на него и, если не растерзают, то наверняка прогонят куда-то далеко-далеко, где живут одни лишь грубые и невежественные люди. Ей хотелось как-то защитить любимого человека, предупредить его, но о чем? – и Надя лишь плакала по ночам, боясь и ни на что не решаясь.

Конечно, теперь ее Иосиф постоянно рядом, но оттого, что он рядом, мало что изменилось в жизни самой Нади. И хотя за окном давно не стреляют, хотя их уютную квартиру в самом центре Кремля охраняют не только древние стены, но и многочисленные часовые, ощущение опасности, которое накрепко засело в ее голове еще в Царицыне, нисколько не уменьшилось. Главное же – не видно, чтобы такая ненормальная жизнь когда-нибудь кончилась.

Надя посмотрела на мужа, спокойно и старательно раскуривающего трубку, подумала: «Неужели я в самом деле жалею, что вышла за него? Неужели я действительно хочу привязать его к своей юбке? А ведь ему, с его-то характером да в такой атмосфере, наверняка работать очень не просто, и я обязана поддерживать его и помогать ему. Но как, если он не нуждается ни в моей поддержке, ни в моей помощи?»

Надя уловила едва заметное движение на лице мужа, спросила несмело:

– Иосиф, а как здоровье Владимира Ильича?

Сталин пыхнул дымом, медленно поднял голову, глянул на жену изучающим взглядом, ответил, но не сразу, а будто сперва произнеся фразу в уме, как это делают все, кто не слишком уверенно владеет чужим языком:

– Ужье нэскалко луччэ.

– У-же нес-коль-ко луч-ше, – по складам поправила мужа Надя, потому что он настойчиво просил ее об этом, стараясь освоить русский язык, с которым у него было далеко не все ладно, во всех его тонкостях, хотя писал по-русски более-менее грамотно.

Сталин кивнул головой, сощурился и как бы ушел в себя: Надя догадалась, что он повторяет про себя каждое слово.

Вот он снова поднял голову, спросил, старательно выговаривая:

– Как тебе работается с Фотиевой?

– Хорошо. Она строгий, но справедливый товарищ.

Сталин кивнул головой, словно другого ответа и не ожидал, медленно поднялся из-за стола и направился к двери.

Надя шла вслед за мужем. Она могла бы рассказать ему значительно больше того, что сказала, но ее удерживало от этого сосредоточенное молчание Иосифа. Впрочем, не только это. Надя как-то попыталась пересказать разговоры, ведущиеся в секретариате Ленина. Иосиф выслушал ее, не перебивая и не задавая вопросов, долго молчал, расхаживая по комнате, потом остановился в двух шагах от нее, тихо произнес:

– Никогда не говори мне о таких вещах. Это не твоего ума дело. Ты ничего не можешь в этом понимать. – И еще раз повторил, но более жестко: – Ныкагда нэ гавары мнэ о такых вэшшах.

Что-то в его еще более пожелтевших глазах, в окаменевшем лице и самом голосе заставило Надю обмереть и растеряться. Она поняла: он действительно не хочет этого слышать, он не хочет слышать это от нее, своей жены, он не хочет, чтобы она втянулась в партийные свары. А еще она догадалась – то ли по едва заметной усмешке, потерявшейся в усах, то ли по железной нотке в его глуховатом голосе, – что Иосиф сам отлично знает, кто и что о нем говорит. Более того, ей показалось, что он надеется когда-нибудь спросить, жестоко спросить с этих людей за все свои нынешние унижения. И от этого ей стало страшно.

В отличие от жены у Сталина не возникало сомнения относительно того, правильно или нет он поступил, женившись на восемнадцатилетней Надежде Аллилуевой. Конечно, если бы он не почувствовал с ее стороны внимания к себе, то не рискнул бы сам это внимание привлекать: и некогда, и разница в возрасте слишком большая, и мог бы ничего не добиться, а самолюбие было бы уязвлено. Но когда оставалось самому сделать лишь шаг навстречу, он этот шаг сделал. И не жалеет об этом. Детски восторженное создание, юное, не залапанное тело – что еще надо для мужчины, для которого женщина – не самое главное в его жизни? Пусть будет рядом, пусть заботится о домашнем очаге, пусть этот очаг станет для мужчины местом душевного отдохновения. Большего от женщины и не требуется.

У двери Иосиф, в мыслях находясь далеко отсюда, механически чмокнул жену в щеку, даже не почувствовав этого, она его – в прокуренные усы, открыл массивную резную дверь и вышел из квартиры, расположенной на втором этаже бывшего Сената.