Текст книги "Жернова. 1918–1953"

И прочее, и прочее, и прочее…

Шелестят бумаги, не громко, в тон председателю, высказываются члены Оргбюро. Скрипят перья двух женщин-секретарей, сидящих за отдельным столиком, записывающих каждое слово, произнесенное в этом помещении. Рутина, вязкая болотная рутина, которой не каждого заставишь заниматься.

Сталин посматривает на говорящих, щурится, трогает рукой прокуренные усы. Трудно понять, что он сам думает по тому или иному вопросу, соглашается с точкой зрения выступающего или нет. Только дав высказаться всем желающим, он предлагает кому-нибудь подвести итоги дискуссии, если таковая имела место, затем ставит вопрос на голосование. Руку поднимает последним, поддерживая большинство.

Часов в восемь вечера, когда уже рассмотрели около сотни всяческих вопросов, когда все устали и с трудом боролись с зевотой, в комнату вошел Лев Борисович Каменев, в связи с болезнью Ленина временно исполняющий его обязанности – обязанности председателя Совнаркома. Невысокий, грузный, фигурой похожий на своего друга Зиновьева, так же тяжело – по-утиному – переваливаясь, он молча прошел через все помещение, остановился напротив Сталина, оперся обеими руками в крышку стола, не обратив внимания на предложенный стул, заговорил ворчливо:

– Коба, тут у тебя уже недели две лежит заявление от товарища Кацнельсона с просьбой направить его лечиться в Швецию или в Швейцарию. Товарищ вполне заслуженный, у него радикулит, полечиться ему совершенно необходимо.

Сталин посмотрел на Молотова, тот полистал свои бумаги, вынул одну из них, положил перед Сталиным.

– Вот, – произнес Сталин, показывая черенком трубки на лежащую перед ним бумагу. – Здесь товарищ Кацнельсон просит отправить его за границу вместе с семьей в количестве восьми человек… Откуда, товарищ Каменев, у рабоче-крестьянского государства возьмутся деньги на такую ораву? Или, может быть, все Кацнельсоны заболели радикулитом? Мы решили отказать товарищу в его просьбе. Лечить радикулит можно и в советской России.

– Я не знал, Коба, что речь идет о всей семье товарища Кацнельсона, – нахмурился Каменев и сел на стоящий рядом стул. – Мне он говорил… Впрочем, одного его отправить, я думаю, можно. Деньги для этого найдутся.

– Мы тоже так думаем, товарищ Каменев, – медленно произнес Сталин, отдавая Каменеву бумагу. – Если, разумеется, не будет возражений со стороны товарища Дзержинского.

– Феликс не будет возражать: я с ним разговаривал по телефону на эту тему, – заверил Лев Борисович. – Боюсь только, что Давид Израилевич один не поедет.

– Это дело товарища Кацнельсона, – негромко обронил Сталин и снова повернулся к Молотову.

– М-мда, – промычал Каменев, вставая, всем своим видом демонстрируя крайнюю усталость. У двери остановился, обернулся, сделал в воздухе неопределенный жест рукой и произнес: – Тут к вам просится на прием секретарь ЦК ВКСМ товарищ Файвилович. У него вопрос по части… по части… Впрочем, он сам вам скажет.

С этими словами Каменев открыл дверь, кивнул кому-то, и в зал заседаний стремительно вошел молодой человек, сухопарый рыжий до неправдоподобия, с горящими зелеными глазами, очень похожий на задиристого петуха. Он остановился возле Каменева, вопросительно глянул на него.

– Вот, – произнес Каменев, беря одной рукой Файвиловича за плечо и слегка подталкивая его к столу для заседаний. – Это и есть Файвилович. Прошу уделить ему внимание. – И вышел за дверь, оставив ее открытой, точно Файвиловичу предстоит отсюда позорное бегство.

– Мы вас слушаем, молодой человек, – произнес Сталин, насмешливо разглядывая рыжего представителя комсомольского Цэка, в растерянности топчущегося возле дальнего конца стола под пристальными взглядами членов Оргкомитета.

Файвилович точно ждал этого приглашения. Он кинулся к приставному столу, за которым сидел Сталин, с такой поспешностью, точно боялся, что его остановят и не дадут произнести ни слова, воткнул в стол обе руки с длинными пальцами и заговорил, глотая согласные:

– Мы в Цэка комсомола очень недовольны на отношение к нам старших товарищей из Цэка партии! – выпалил Файвилович. – Старшие товарищи считают, что мы годны лишь заниматься на второстепенных вопросам на бытовое строительство, которые имеют большое расстояние от революционной жизни наше рабоче-крестьянское государство. Такой постановке вопроса нам трудно воспитать молодых коммунистов, которые есть преданные делу революции, ибо они имеют погрязнуть в мещанский бытие… сознании, это самое… на дела рабочего класса и трудовое крестьянство, поскольку товарищ Маркс, наш гениальный учитель, учил уже нас на двумя ногами стоять на почве, которая… э-э… которую… создают и удобряют старшие товарищи… не подумайте… что я имею на вид прямом смысле слова, а, так сказать, политическая почва и экономическая надстройка…

Файвилович совсем запутался в почвах и надстройках и не заметил, как лицо Сталина стало подергиваться правой стороной, посерело, в глазах зажглись недобрые огоньки.

– Ви все сказали, товарищ почвенник? – спросил Сталин в наступившей тишине. – Если вам нечего добавить по существу, то можете передать вашему Цэка, что они еще сопливые недоросли, чтобы учить партию и ее Цэка, как им управлять своим комсомолом. Можете бить свободни. Ми вас не задерживаем. И скажите там, чтобы вас больше сюда не пускали. Ни на какой почве.

– Как вы… как вы так можете говорить? – взвизгнул Файвилович, но в это время к нему подошел один из членов Оргкомитета, взял под руку и вытащил за дверь, приговаривая:

– Письменное указание ваш Цэка получит через курьера.

– Этот паршивый жиденок не научился как следует говорить по-русски, а уже воображает, что может учить других, – произнес Сталин себе под нос, раскуривая трубку, но в тишине его слова услышали все, и над столом пронесся робкий шорох шевелящихся тел. Все поняли, что про себя Сталин евреев все еще называет жидами, что он не перековался, поэтому вслух не называет их никак, и что эта его оплошность лишний раз доказывает, как живуче прошлое и как трудно с ним расставаться, если даже член Политбюро… а что говорить об остальных, которые не евреи…

Сталин глянул вдоль стола все еще мрачно горящими глазами, уловил сочувствующие взгляды русских и хохлов, недоуменные – евреев, постучал по пепельнице трубкой, усмехнулся и, пытаясь сгладить впечатление от нечаянно сорвавшегося «паршивого жиденка», добавил:

– Вот какими глупостями нам приходится заниматься, отрывая время от главных вопросов. Но – продолжим. Так какие у нас на сегодня еще вопросы, товарищ Молотов?

Пока Молотов листал свои бумаги, Сталин выдвинул один из ящиков стола, достал из него коробку и принялся выбивать в нее пепел из своей трубки.

– Осталось всего восемь вопросов, товарищ Сталин, – ответил Молотов, снял пенсне и погрузил его в платок, шевеля короткими пальцами.

– Хорошо, – кивнул головой Сталин. – Я думаю, мы должны закончить все наши вопросы, не оставляя их на завтра. Итак, следующий вопрос: о приеме членов… еврейской компартии в ряды ВКП(б). Руководство ЕКП подало заявление о приеме своих членов единым списком. Этот вопрос был рассмотрен на заседании Коминтерна. У нас имеется решение Коминтерна по этому вопросу. Это решение говорит в пользу ЕКП. Но у нас, между прочим, имеется устав ВКП(б). А в нем черным по белому написано: прием в члены нашей партии осуществляется строго индивидуально. При этом нужны рекомендации трех членов партии. С партстажем не менее пяти лет. Рекомендуемые товарищи должны делом доказать свою преданность коммунистическим идеям, марксизму-ленинизму и пролетарскому интернационализму. У кого какие мнения на сей счет? Я имею в виду вынесение этого вопроса на ближайший пленум Цэка.

– Какой там пролетарский интернационализм! – с возмущением воскликнул один из членов секретариата, один из немногих настоящих пролетариев, волею случая поднявшихся столь высоко на волне революции. Его лицо, забронзовевшее и высохшее возле огнедышащей вагранки, со следами ожогов от брызг расплавленного металла, изрезанное глубокими морщинами, хотя его обладателю не было еще и пятидесяти, от волнения пошло синеватыми пятнами. – Там и рабочих-то раз-два и обчелся! – продолжил он, обращаясь непосредственно к Сталину, ища у него поддержки. – А все больше лавочники, аптекари да адвокаты! И где вы видели другую компартию, в которой бы состояли люди только одной национальности? Что, извиняюсь, за коммунизм собиралась строить эта ЕКП? Только для жи… простите, для одних евреев?

Но ни в Сталине, ни в ком другом такой поддержки он явно не видел и не чувствовал, а потому, еще больше волнуясь, размахивая руками, принялся запальчиво доказывать свою точку зрения:

– Я слыхал, что в Германии есть партия национал-социалистов, которую настоящие немецкие коммунисты прозвали партией нацистов. Партия исключительно для немцев! Да! Отсюда, товарищи, я делаю категорический вывод: не заправдашние коммунисты эти… которые из ЕКП, а, я бы сказал, национал-коммунисты. Вот. То есть, на поверку выходит, что они такие же нацисты, как и немцы. А по всему по этому я решительно против. И что, позвольте вас спросить, скажут наши рабочие? У нас на заводах и так на жи… на евреев, которые из местечек, смотрят косо, потому что понаехали, все им дай, они, глядите-ка, пострадавшие от царизма, а мы, русский пролетариат, тут выходит, с боку припека. Мы, выходит, не пострадали. Мы, значит…

Стук карандаша Молотова сбил выступающего с мысли, он несколько мгновений смотрел на Молотова непонимающими глазами, потом глянул на Сталина, возившегося с трубкой, точно его все это не касалось, и закончил, торопливо комкая слова:

– Я, это самое, к чему веду? Я веду к тому, что если принимать, то, это самое, исключительно по уставу ВКП(б). И не в члены партии, а в кандидаты. Вот.

Достал из кармана измятый платок, трубно высморкался и затих, хмуря белесые брови.

Сидящий рядом с ним слесарь с завода Мехельсона незаметно под столом сжал его руку.

– Это мнение товарища Иваницкого. Оно, как всегда, грешит некоторой торопливостью, – заговорил Сталин, откладывая трубку в сторону. Заметив, как при этих словах дернулся товарищ Иваницкий, Сталин чуть приподнял ладонь над столом: – Не будем судить товарища Иваницкого слишком строго: он и его товарищи слишком, я бы сказал, натерпелись от заводчика Мехельсона. Такое не скоро забывается. – Спросил: – Есть другие мнения?

Шевельнулся Молотов, предупреждая «другие мнения»:

– Я п-пологаю, ч-что вопрос все равно решать на пленуме Цэка. Наше дело – выносить или не выносить его на пленум. Тем более что есть решение Коминтерна…

– Еще кто желает высказаться? – спросил Сталин глуховатым голосом, оглядывая сидящих за столом. – Нет желающих? Ну, коль скоро даже Чистов не желает высказываться, ставлю на голосование. Кто за вынесение?

Не сразу, но поднялись все руки. Последним, ни на кого не глядя, поднял свою руку Иваницкий.

Одобрительно покивав головой, поднял свою руку и Сталин, подумав про себя, что впереди еще ни одна чистка партийных рядов от примазавшихся элементов и что процентов семьдесят-восемьдесят членов ЕКП рано или поздно попадут в разряд примазавшихся. Время всех расставит на свои места, так что не стоит попусту ломать копья.

Остальные вопросы были рассмотрены в пять минут.

Только в двенадцатом часу Сталин подходил к двери своей квартиры. Но и здесь, в темном коридоре за поворотом, его ожидали дела в лице личного секретаря Лёвки Мехлиса. Тот стоял у окна, почти скрывшись за тяжелой портьерой, и вышел из-за нее лишь тогда, когда Сталин приблизился шагов на пять.

Сталин вздрогнул от неожиданности, сунул руку в задний карман, где лежал маленький шестизарядный «браунинг».

Мехлис, человек лет тридцати с небольшим, ниже среднего роста, сухощавый, узкоплечий, с густой неряшливой шевелюрой, с фанатическим блеском оливковых глаз, приставленный к Сталину Троцким, но подпавший под влияние «кремлевского сидельца», был поверенным Сталина по щекотливым вопросам: что-то пронюхать, выведать, достать, отрегулировать на том уровне, где пахнет вчерашними щами, поношенными пальто, армяками и зипунами, но на чем держится власть, чьими соками она питается.

Мехлис предостерегающе поднял руки и заговорил свистящим шепотом, почтительно клонясь в сторону Сталина:

– Только что получил сообщение от нашего человека: Владимиру Ильичу стало хуже. – И выжидательно уставился на своего хозяина.

Сталин повозился в кармане, вынул оттуда платок, будто за ним и полез, увидев Мехлиса, но еще не разобрав, кто это, высморкался, убрал платок в карман, кивнул головой и, не произнеся ни слова, шагнул вперед, прямо на Мехлиса, и тот поспешно уступил ему дорогу. Лишь взявшись за ручку двери, Сталин произнес:

– Держи меня в курсе.

Открыл дверь и скрылся в своей квартире.

Из кухни на звук открываемой двери вышла Надежда Сергеевна, в нерешительности остановилась, не доходя трех шагов до мужа.

– Мне бы умыться, – произнес Сталин, расстегивая пуговицы френча. – А потом чаю.

– Чай у меня уже готов, – ответила Надежда Сергеевна, принимая из рук мужа френч. – Тебе помочь?

– Если тебе не трудно.

– Ну, какие могут быть трудности, Иосиф! – всплеснула она свободной рукой. – Давай я помогу помыть тебе спину. Снимай рубашку… Боже, ее уже надо стирать!

Потом они в молчании пили чай.

Сталин, медленно пережевывая бутерброд с колбасой, просматривал сегодняшние газеты, иногда задерживаясь на отдельных абзацах и щурясь, точно видел за печатными строчками людей, их написавших. Иногда что-то подчеркивал толстым мягким карандашом. Его привлекла статья известного журналиста Радека, в которой переход к Нэпу рассматривался как отступление мировой революции перед житейскими трудностями, вызванными разрухой и нежеланием русского крестьянства входить в трудности переходного периода к мирной жизни после стольких лет гражданской войны. В принципе Сталин был согласен с такой постановкой вопроса. Действительно, если всякий раз оглядываться на отсталое крестьянство и другие мелкобуржуазные слои, то мировую революцию придется отложить на неопределенное будущее. А что сулит это будущее, никому не известно. Даже Ленину, убедившему Цэка, что время фронтальных атак миновало, и теперь РСФСР может и должен оказывать положительное, – следовательно, и революционное, – влияние на мировые процессы своими успехами в социалистическом строительстве. И с этим трудно спорить.

Надежда Сергеевна убрала со стола, помыла посуду, ушла в спальню, а Сталин все еще сидел за столом, обложившись книгами, что-то иногда выписывая на отдельные листочки бумаги крупными буквами. В прокуренных крепких зубах торчала потухшая трубка, шуршали страницы, шуршал по бумаге карандаш. Сталин наверстывал упущенное время, когда беспечно относился к своему образованию, полагая, что имеющихся знаний для революционной борьбы вполне хватит, не подозревая, что еще при его жизни случится революция и потребуются новые знания.

Глядя на этого человека, можно подумать, что он уже хорошо отдохнул, что позади у него не было долгого дня заседаний: выглядел Сталин свежим, лишь под глазами залегли серые тени да рука иногда останавливала неспешное движение карандаша по бумаге и замирала, в то время как сам Сталин, откинувшись на спинку стула, смотрел прямо перед собой немигающими глазами.

Перед мысленным взором его проходили люди, с которыми он так или иначе сталкивался днем. Он слышал их речи, вдумывался в слова, вникал в интонации голосов, изучал позы, выражение глаз. Его феноменальная память не упускала ни малейшей подробности и, складывая все вместе, позволяла делать выводы о пригодности того или иного человека на то или иное дело.

К своим личным наблюдениям Сталин присовокуплял информацию, стекающуюся к нему по линии Рабкрина и Наркомнаца. Если наркомат по делам национальностей ему навязали, то создать партийный орган под названием Рабоче-крестьянская инспекция Сталин предложил Ленину сам. Ленин с горячностью поддержал эту идею. С некоторых пор Рабкрин – это собственное ГПУ Сталина. Действительно, не бегать же за каждой справкой о том или ином совпартработнике к Дзержинскому. И не набегаешься, и подозрительно, и своих дел у Дзержинского выше головы, и нет уверенности, что даст всю информацию, не прибережет что-то для себя.

Более того, в информации по линии Рабкрина и Наркомнаца куда больше характеризующих текущий момент фактов, чем в любой другой, поступающей наверх как по линии ОГПУ, так и партийных органов. В Рабкрин пишут рабочие и крестьяне, учителя и врачи, чиновники и партработники, красноармейцы и командиры Красной армии, ученые, писатели, поэты, актеры, – все, кто отчаялся найти правду в другом месте. Они выплескивают свои нужды, заботы, боль, зависть и ненависть в жалобах, заявлениях и просто в доносах. Благодаря этой информации, которую сортируют по категориям в отделе писем Рабкрина, Сталину нет нужды ездить по стране, выступать на митингах, принимать гонцов и ходатаев с мест, он и без того уверенно держит руку на пульсе страны, чувствуя неровное биение ее усталого сердца. Информацию по линии Рабкрина дополняет информация по линии Наркомнаца, что позволяет Сталину знать не только о том, что творится на местах, но еще и о тех или иных государственных и партийных деятелях, знать такое, что каждый из них прячет от чужих глаз пуще, чем иной скопидом прячет свое богатство.

Однако Сталин далеко не со всеми делится даже крохами имеющейся у него информации. Именно в качестве информаторов Рабкрин и Наркомнац вполне устраивают Сталина. Поэтому он даже не пытается «реорганизовывать» тот же Рабкрин, несмотря на все попытки Ленина придать Рабкрину вид не столько собирающего информацию ведомства, сколько контролирующего деятельность верховной власти со стороны рабочих и крестьян.

Помимо всего прочего Сталин твердо знает, что нищую, разоренную войнами страну вытащить из пропасти, не дать раздавить ее мировому империализму можно лишь в том случае, если в ней действует единая воля, направленная на единую цель. Ему претит разноголосица на заседаниях СТО, Совнаркома и Политбюро, он видит, что на этих заседаниях сталкиваются не столько обоснованные теорией практические точки зрения на реальное положение вещей, сколько непомерно раздутые амбиции отдельных вождей. Троцкий, например, пытается затмить всех своим остроумием и радикализмом; Зиновьев с Каменевым, как два близнеца, держатся вместе с тех октябрьских дней, когда они выдали Временному правительству дату большевистского восстания своей статьей в меньшевистской газете «Жизнь». Тогда Троцкий особенно на них напустился, грозя им всякими карами, и они с тех пор с недоверием и опаской поглядывают на наркомвоенмора, время от времени набрасываясь на него так, будто тот сейчас же, прямо с заседания, пошлет их под пули. Бухарин тужится переплюнуть Троцкого и в радикализме, и в остроумии, остальные качаются то в одну сторону, то в другую…

Один лишь Ленин пытается сгладить острые углы и заставить всех делать общее дело.

Дело делается, но со скрипом. А с тех пор, как Ленин безвылазно сидит в Горках, прикованный к постели, окруженный зарубежными светилами от медицины, сглаживать углы некому, они все более выпирают, заслоняя текущие вопросы. И самое опасное – почти антисоветские настроения в армии среди командного и политического состава, подогреваемые Троцким. К тому же от армии осталась лишь десятая часть, то есть менее пятисот тысяч человек, и те плохо вооружены, довольстви получают по заниженным нормам. В армии процветает воровство, дисциплина почти отсутствует, начнись какая-нибудь заварушка, воевать некому. Надо создавать новую армию, совершенно на других основах, растить новый командный состав, временно опираясь на опыт и знания бывших царских генералов и офицеров, но Троцкий, инициатор привлечения в армию бывших царских офицеров и генералов, с некоторых пор все пустил на самотек, лезет в экономику, протаскивает через Совнарком какие-то сомнительные проекты, опираясь на своих людей в наркоматах и Цэка, на многочисленных родственников за рубежом, готовых зашибить капитал на чем угодно и где угодно, а главное – прибрать к рукам ключевые отрасли идущей ко дну страны.

Глядя на все это, Сталин все решительнее встает на ту точку зрения, что у страны, которой предстоит решать великие задачи, не должно быть много вождей. История России, как и всего остального мира, которую он особенно усердно штудирует по ночам, говорит ему против такого государственного порядка, когда ответственных много, а отвечать некому. Вождь должен быть один, при этом он должен обладать безоговорочным авторитетом и властью. Пока авторитет Ленина удерживает партию от раскола. Пока. Но Ленин серьезно болен и вряд ли протянет слишком долго. В таком случае почему бы его место не занять товарищу Сталину? Надо лишь иметь терпение, не выдавать никому своих притязаний, исподволь подготавливать почву и постепенно устранять возможных соперников. Сегодня на первые роли претендуют Троцкий и Зиновьев. Пусть. Пусть они свернут друг другу шеи. А там будет видно. Там посмотрим, кто окажется наверху.

Морально Сталин вполне готов к борьбе за власть. Но у него нет еще уверенности, что сможет победить в этой борьбе, что ему не сломают шею. Тут нужна чертовская осторожность, чтобы раньше времени никто не раскрыл твоих намерений.

Часы пробили дважды. Сталин откинулся на спинку стула, потянулся, огляделся по сторонам. За кругом света на столе, отбрасываемым настольной лампой под зеленым абажуром, смутно проступают из темноты молчаливые предметы, видевшие за этим столом других людей и другие времена. Тишина струится из темных углов мышиным шорохом и скрипом дряхлеющего здания, безрадостной трелью сверчка. За окном ветер пьяно шумит в кронах деревьев, грудью кидается на окна, заставляя жалобно дребезжать стекла, по-разбойничьи врывается в форточку, пузыря оконную занавеску, вздыхает устало и удивленно.

Сталин собрал книги и тетради, погасил лампу, пошел спать, но не в спальню, а в гостиную. Там он устроился на широком диване, лишь разувшись и ослабив пуговицы рубахи, накинув на себя шинель. Какое-то время он смотрел в темноту широко раскрытыми глазами, подводя итоги дня под равномерное почвиркивание сверчка. Не докончив какой-то мысли, уснул, будто нырнул в теплую морскую воду, и проснулся, едва заслышав шаги жены.

Сквозь задернутые шторы пробивался скупой свет наступающего дня. Ощущение такое, будто день не прерывался, и Сталин тотчас же подхватил недоконченную, перебитую сном мысль, привычно отметив постоянность и непрерывность движения, но не куда-то вдаль, а все вверх и вверх… по шажочку, по полшажочка, но непременно вверх. И сегодня он тоже поднимется… на вершок, но поднимется, хотя окружающие его люди вряд ли это заметят, как не замечают роста дерева и даже травы. Они заметят это лишь тогда, когда вдруг увидят, что он стоит так высоко над ними, что приходится задирать голову, чтобы рассмотреть его сапоги.

От этой мысли Сталин усмехнулся в усы, распустив лучики морщин вокруг глаз. Так приятно представлять свой триумф, свое вознесение на вершину власти, сведение счетов со всеми, кто унижал тебя, презирал и просто не замечал. То-то же они попляшут, то-то же попрыгают… Да только не в радость будут им эти их пляски. Нет, не в радость.