Текст книги "Жернова. 1918–1953"

Через несколько дней в кремлевской квартире Сталина сидели трое: Каменев, Зиновьев и сам хозяин. Горела над столом лампа, упрятанная в шелковый абажур с кистями, свет ее концентрическими кругами ложился на круглый стол, накрытый холщевой скатертью, на пол и стены, книжный шкаф, кожаный диван. На столе фарфоровый чайник для кипятка и другой, поменьше, для заварки, чашки, блюдца, тарелка с печеньем, розетки для варенья. Чайники уже пусты, разговор вертится вокруг последних событий: положение в Закавказье и на Дальнем Востоке, крестьянские волнения в Сибири, предстоящая Генуэзская конференция, дела Коминтерна, внутрипартийные дела. Говорит в основном Зиновьев, Каменев время от времени вставляет малозначащие замечания. Сталин помалкивает, слушает, иногда кивает головой, то ли каким-то своим мыслям, то ли соглашаясь с собеседниками.

Сидят уже часа три. Кажется, все сказано, чай выпит, в пепельнице на столе гора окурков, сизый дым слоями висит над столом и тонкой струйкой вытекает в открытую форточку.

– Владимир Ильич очень плох, – вздыхает Зиновьев и горестно качает своей квадратной головой. – Боюсь, долго не протянет…

Зиновьев многие годы жил рядом с Лениным, был его тенью, избавляя вождя от забот о пропитании, быте и прочих мелочах жизни, предоставляя ему широкие возможности революционного творчества. Фактически Григорий Евсеевич был членом семьи, исчезая лишь ненадолго, появляясь нагруженным новостями, с кошельком, набитым ассигнациями. Ленин привык к Зиновьеву, как привыкают к удобной обуви или платью. Надо думать, что и Зиновьев привык к Ленину. Поэтому горестный вид наперсника вождя революции понятен его собеседникам и вызывает молчаливое сочувствие.

Сталин поднял стакан с остывшим чаем, отпил глоток, выжидающе прищурился в сторону Каменева: эти двое напросились к нему в гости, напросились неспроста, пусть выкладывают, с чем пожаловали.

– Да, – не сразу откликнулся Каменев. – Я не могу себе представить, что будет, когда его… если с ним что-то случится.

– Уже случилось, – недовольно проворчал нетерпеливый Зиновьев. – Временами он совершенно теряет память. Да и вид у него… Я был в Горках два дня назад – совершенно тягостное впечатление. Конечно, медицина достигла в наше время небывалых высот, однако и она не всесильна. А мы, люди революционной практики, должны смотреть на два шага вперед, чтобы не оказаться в луже. Или, во всяком случае, должны называть вещи своими именами. По той же причине.

Скрипнула дверь, вошла Надежда Сергеевна, замерла на пороге, произнесла извиняющимся тоном:

– Я вам чаю… горячего… А то этот наверняка остыл… – и показала рукой на чайник, стоящий на столе.

– Чаю? – вскинулся Зиновьев. – Чаю – это хорошо! Это прекрасно! А то у нас от говорения в горле пересохло! – И хихикнул так, точно заметил у женщины непорядок в одежде: выглядывающую сорочку из-под юбки или спущенный чулок.

– Вот-вот, я так и подумала, – смутилась Надежда Сергеевна и, опустив и чуть склонив голову, быстро оглядела себя. Затем поставила на стол горячий чайник, забрала опустевший, вышла, виновато улыбнувшись мужу, который проводил ее недовольным взглядом.

– Да, Владимир Ильич действительно очень плох, – согласился Каменев, когда дверь закрылась за женой Сталина. – Хотя, разумеется, организм у него сильный, может и выдюжить… Но надолго ли? – вот в чем вопрос. А некоторые товарищи в Цэка ведут себя так, словно товарища Ленина уже нет в живых. Это мы должны иметь в виду и отдавать себе отчет, как их поведение может отразиться на революционном процессе и единстве партии.

– Вот именно! – подхватил Зиновьев и пояснил, встретившись с вопрошающим взглядом Сталина: – Мы имеем в виду Троцкого. Он явно метит в Наполеоны.

– Туда же, по-моему, метит и Бухарин, – вставил Каменев.

– Куда ему! Разве что в наполеончики, – хихикнул Зиновьев. – Не та фигура. – И, повернувшись всем телом к Сталину: – А ты что молчишь, Коба? Уж кому-кому, а тебе хорошо известно истинное положение дел.

– Далеко не все, – поскромничал Сталин. – Я больше по бумажной части.

– Брось, Коба, – отмахнулся Зиновьев. – Владимир Ильич тебе доверяет, а это что-то значит.

– Я высоко ценю это доверие, – согласился Сталин. – Но я не доктор. Тем более – не оракул, чтобы предсказывать ход событий.

– Осторожничаешь… – произнес с осуждением Зиновьев.

– Положение обязывает, – усмехнулся Сталин и принялся возиться с трубкой.

– Да, положение… – качнул крупной головой Каменев. – Всех нас наше положение обязывает ко многому. Даже и не знаешь, что важнее. Но ясно лишь одно: Троцкому дорогу к власти перекрыть сможем только мы. И никто больше. Потому что Троцкий – это авантюризм и, извините за рифму, небольшевизм, о чем нас предупредил Владимир Ильич. Его увлечение перманентной революцией есть ни что иное, как непрекращающаяся гражданская война и смерть революции. А нам надо идти по дороге Нэпа, которую указал Владимир Ильич. Другой дороги нет. По крайней мере, в обозримом будущем. Надо встать на ноги, а потом уж всякие эксперименты.

– А Бухарин подпевает Троцкому, – вставил Зиновьев. – Только с другого фланга: «Даешь мировую революцию не позже завтрашнего дня!» Тот же авантюризм и, по сути своей, небольшевизм. Нельзя ждать, пока они споются. Я тоже за мировую революцию. Я тоже за слом старого государственного и общественного аппарата, человеческого сознания, средневекового уклада и всего прочего. Но Владимир Ильич сказал: «Хватит детской болезни левизны! Народ устал от экспериментов». И я тоже говорю: «Хватит!» Тем более что все попытки поднять западный пролетариат ни к чему пока не привели. Налицо явный спад революционной стихии.

– Но будоражить надо. Нельзя останавливаться, – негромко вставил Сталин. – Остановка есть смерть революции.

– А мы в Коминтерне и не собираемся останавливаться, – вскинулся Зиновьев. – Но сейчас необходим упор на Китай, Индию и другие колониальные страны. – Вырвать их из объятий империализма, лишить ведущие западные державы источников сырья и дешевой рабочей силы – и эти державы закачаются и рухнут под грузом собственных противоречий. Это очевидно.

Сталин молча покивал головой и окутался табачным дымом, оценивая сказанное. Да, Троцкий слишком отдает левизной. Но и Зиновьев тоже. Разница между ними лишь в том, что Троцкий не скрывает своих взглядов, шумит о них где только можно, а Зиновьев мировую революцию делает молча: председателю Коминтерна приходится помалкивать, чтобы не выдать своих эмиссаров, действующих по всему миру. Но на лицо очевидный факт: русский народ устал от потрясений, его на новую революцию не заманишь и калачом, он хочет работать, растить детей – жить, одним словом. И не только русский, но и другие народы. И даже партийная масса. Подловить на этом Троцкого и сковырнуть его – это они здорово придумали. Но не рано ли? Ленин Троцкого ценит высоко, он его никому не отдаст. Разве что сам Троцкий сделает какую-нибудь глупость. С ним подобное случается…

– Не это сейчас важно, – устало заметил Каменев, прервав молчаливые рассуждения Сталина. – Сейчас важно определиться, что мы можем противопоставить Троцкому. Мы предполагаем, что на одиннадцатом съезде партии речь пойдет о консолидации сил, стоящих на позициях Нэпа и ускоренного экономического развития страны. Догнать и перегнать – вот наша задача. На ней и надо консолидировать ленинскую гвардию. Правда, здесь имеется одна тонкость… – И Каменев посмотрел на Зиновьева, как бы спрашивая его, раскрываться или нет.

– Да, есть тонкость, – подхватил Зиновьев. – И тонкость эта состоит в том, что у Троцкого очень высокое положение в партии, большая часть Цэка идет за ним, открыто нам выступать против него нельзя. Особенно в том случае, если Владимир Ильич не поправится к началу съезда. Нам нужно как-то распылить верховную власть, подорвать позиции Троцкого с учетом того факта, что гражданская война закончена и требуется реорганизация власти под мирное строительство. – Зиновьев помолчал немного, раскуривая очередную папиросу, затем продолжил, заглядывая в глаза Сталину. – У нас, Коба, возникла мысль ввести должность Первого или лучше сказать – Генерального секретаря партии, поставить эту должность вслед за председателем Совнаркома и председателем Совета Труда и Обороны. Тем самым мы выбиваем из рук Троцкого и его команды право распоряжаться партийными кадрами и влиять на настроение партийных масс. Как ты, Коба, смотришь на этот ход? По-моему, очень тонкий ход. Во всяком случае, Троцкий вряд ли придаст этой должности серьезное значение, зато у нас в руках будут практически все козыри.

– Что ж, – произнес Сталин после продолжительной возни с трубкой. – Мысль неплохая. Вопрос лишь в том, кто возглавит новую должность.

– Ты и возглавишь, – хохотнул Зиновьев. – Больше некому! Посуди сам: ты остаешься на прежней должности, только с новым званием и значительным расширением полномочий. Генеральный секретарь – по-моему, звучит недурственно.

– Дело не в звучании, – осторожничал Сталин, – а в способностях. Название – формальность, но эта формальность требует соответствующего содержания. Я не уверен, сумею ли справиться…

– Сумеешь! – проворчал Каменев. – Я тебя знаю. Собственно говоря, ничего по существу не меняется. Ты по-прежнему возглавляешь Оргбюро и Секретариат, но при этом твой авторитет возрастает многократно.

– А может быть, кого-нибудь другого? – Сталин покосился на Зиновьева, догадываясь, что инициатива исходит от него. Предложил: – Рыкова, например. Или того же Бухарина…

– Да ты что, Коба! – воскликнул Зиновьев. – Бухарина? Не смеши! Писать статейки, выступать на митингах – это Коля Балаболкин может. А чтобы ежедневно и еженощно, кропотливо, вникая во все мелочи – этого и я не сумею, хотя руку тоже набил на всяких заседаниях и совещаниях. Что касается Рыкова, так это типичнейший представитель русских комобывателей и комнационалистов. Завтра же обрастет русскими обломовыми и заговорит любое живое дело. Как говорится, избави бог! Нет, Коба, кроме тебя некому. Мы уж с Каменевым перебрали всех – никого! Соглашайся. А я тебе обещаю, что при случае подкину эту идейку Владимиру Ильичу. Уверен, что он встретит ее с одобрением: ему экзерсисы Троцкого тоже вот где сидят – уж я-то знаю. – И Зиновьев провел ладонью у себя под подбородком.

– Я подумаю, – устало произнес Сталин и прикрыл глаза: он и сам хорошо знал, что думает по тому или иному вопросу Ленин. – До съезда еще есть время, – продолжил он. – К тому же мне кажется: этот вопрос надо выносить не на съезд, а на заседание Цэка, избранный этим съездом: меньше шуму, больше толку.

– Вот видишь! – хохотнул Зиновьев. – Мы бы с Каменевым до этого не додумались. Чтобы додуматься до этого, нужны мозги, имеющие определенную направленность. Как раз такие, как у тебя, Коба. Но думать долго нет времени. Ты это учти. Вопрос надо проработать с некоторыми товарищами, которые пройдут в Цэка однозначно. Надо заручиться поддержкой Владимира Ильича… Будем надеяться, что он к съезду встанет на ноги. И вообще, экспромтом такие вопросы не решаются. Сам знаешь, чем это может кончиться.

Сталин молча кивнул головой. Произнес:

– Завтра я скажу вам о своем решении.

– Вот и прекрасно, – бодро воскликнул Зиновьев и поднялся. – Пора и честь знать, как говорят русские. Засиделись мы у тебя. Но я уверен, что мы придем к согласию. – И он покровительственно похлопал Сталина по плечу, как всегда не заметив, как вспыхнули желтые глаза Сталина и померкли, приглушенные опустившимися веками.

Не снимая руки с плеча Сталина, Зиновьев продолжал говорить, широко улыбаясь и поглядывая на медлительного Каменева:

– Нам нужно держаться вместе. Это тем более важно, что у нас не только единые интересы, но и… как бы это сказать? – наши личные интересы нигде не пересекались и, надеюсь, не пересекутся.

– У революционера нет личных интересов, – тихо обронил Сталин.

– Полностью с тобой согласен! – подхватил Зиновьев и продолжил менторским тоном: – Но мы живые люди и ничто человеческое нам не чуждо. Сегодня нет личных интересов кроме революции, завтра они могут появиться. Истинный революционер не должен витать в облаках. Он обязан смотреть вперед и уметь предвидеть возможные варианты развития событий. А мы с вами истинные революционеры – и это доказала история.

Сталин проводил соратников до порога, пожал им руки – энергичную у Зиновьева, вялую у Каменева. Закрыл за ними дверь, вернулся к столу.

Надежда Сергеевна убирала посуду. С тревогой поглядывала на мужа.

– Как сын? – спросил Сталин, не глядя на жену.

– Температурит. Тридцать восемь и две. Был Фрайерман, сказал, что кризис миновал, теперь пойдет на поправку. Я так извелась за последние дни, – осторожно пожаловалась она. – Я бы не перенесла, если бы умер наш Василек.

– Надо второго ребенка, – обронил Сталин и уселся за стол. – Один ребенок – это не семья.

– Сейчас такое время, Иосиф…

– Все времена такие. Лично для нас с тобой они лучше не станут. Надеюсь, и хуже тоже. Что касается врачей… Нашим врачам Ленин не слишком-то доверяет. Особенно членам партии: они давно потеряли квалификацию. Есть верные народные средства лечения простуды. Надо растереть ребенка водкой, чай с малиной и медом – и все пройдет.

– Хорошо бы, – вздохнула Надежда Сергеевна и, видя, что ее Иосиф мыслями где-то далеко от нее, тихо покинула комнату.

– Значит, Троцкого по боку, – думал Сталин, медленно вращая на столе трубку и глядя в темный угол комнаты невидящими глазами. – Ну что ж, по боку так по боку. А что дальше? Дальше на первые роли выходит Зиновьев. А кто такой Зиновьев? Во-первых, патологический трус. Во-вторых, краснобай, прожектер и лишь едва-едва марксист и революционер. В-третьих, Зиновьев и Каменев в семнадцатом выступили против социалистического переворота, пошли даже на предательство, и нет уверенности, что сделали они это случайно, без каких-то далеко идущих планов или без влияния извне. В-четвертых, Зиновьев – жид, который превратит всю власть во власть жидов, как он это сделал в Питере, и вызовет тем самым если не новую революцию, то взрыв антижидовских настроений. А эти настроения уже и сейчас достигли такой черты, дальше которой позволить им подниматься весьма опасно. Даже на уровне секретарей губкомов заметны эти настроения. Особенно после того, как в ВКП(б) была влита еврейская компартия. Деятельные жиды стали отовсюду, где только можно, вытеснять русских. Особенно много их устремилось в ВЧК. Даже Дзержинский – и тот вынужден с этим мириться. Только сами жиды ничего не замечают. Или пренебрегают всеобщим недовольством, не видя в этом опасности… хотя бы для самих себя. Не говоря о советской власти. Они забыли, что еще совсем недавно казачество и крестьянство выступали под лозунгом: «За советы, но без комиссаров и жидов!»

Сталин перестал вращать трубку, выбил ее в пепельницу, набил табаком, закурил, но делал это механически, не прерывая своих рассуждений:

«Наконец, последнее: наступит момент, когда Зиновьеву-Каменеву станет мешать товарищ Сталин в роли генерального или какого-то еще секретаря Цэка. И что они сделают с товарищем Сталиным? Отправят туда, где раки зимуют. Отсюда вывод: помочь Зиновьеву-Каменеву свергнуть Троцкого, а затем понемногу оттеснить обоих на задний план. В этом случае может пригодиться Бухарин. Следовательно, надо понемногу втягивать его в этот заговор. Два на два – это уже кое-что. Есть еще Калинин, Рыков, которые вряд ли пойдут за Зиновьевым… А там посмотрим».

А Зиновьев с Каменевым, покинув квартиру Сталина, сидели в это время в квартире Каменева, вольготно развалившись в глубоких креслах, потягивали «шустовский» коньяк из пузатых бокалов, курили «асмоловские» папиросы, сохранившиеся в кремлевских кладовых, и перебрасывались ленивыми фразами.

– Сталин не так прост, как тебе кажется, – произнес Каменев.

– А какое это имеет значение? – передернул жирными плечами Зиновьев. – Главное – держать его на поводке, чтобы ни вправо, ни влево. Без нас он ничего не значит.

– У него аппарат.

– А-а, брось, Лева! – отмахнулся Зиновьев рукой, с зажатой между пальцами папиросой, оставив в воздухе замысловатую петлю дыма. – У нас с тобой тоже аппараты. И не такие уж маленькие. Тем более что в его аппарате много наших.

– Не так уж много.

– Значит, надо добавить. У меня в Питере на всех более-менее важных должностях сидят только свои люди. И поэтому я всегда спокоен и за себя, и за нашу власть в городе. Надо тоже самое сделать в Москве.

– Это не так просто.

– Я не узнаю тебя, Лева! – воскликнул Зиновьев. – Если у тебя имеются основания подозревать Кобу в заговоре, так и скажи. Разберемся. Я не так хорошо его знаю, как ты, но и особой тайны этот грузин для меня не представляет. Он примитивен, туповат, дальше своего носа видеть не способен. Обычный… как это?.. вьючный ишак. Очень удобная скотина, на которую можно валить все, что понадобится в пути. А потом поставить его, за ненадобностью, в стойло и пусть жует там свой овес! Ха-ха-хах! – коротко рассмеялся он и весело глянул на тяжело погрузившегося в кресло Каменева. Но тот даже не шелохнулся. И Зиновьев продолжил: – Меня Сталин не волнует ни с какой стороны. Меня волнует Троцкий. У него очень сильная команда, его люди сидят везде. Почти весь командный и комиссарский состав армии прошел через его руки. Следовательно, армия на его стороне. И не считаться с этим тоже нельзя. Но у него имеется одно очень уязвимое место: он слишком связан со своими родственниками за границей. Дяди там, племянники. Он им всем задолжал и под шумок отдает долги с большими процентами. При случае мы можем ему поставить это в вину как измену делу революции.

– Чепуха! – оживился Каменев. – Такое же обвинение можно выдвинуть против любого из нас. Эти обстоятельства вообще нельзя даже трогать.

– Согласен, Лео. Полностью с тобой согласен! – тут же замахал руками Зиновьев. – Но на крайний случай сгодиться может все.

– Нельзя даже допускать до подобных случаев, – проворчал Каменев и, взяв со стола бокал, отпил из него глоток.

– Да, ты, пожалуй, прав, – согласился Зиновьев, тоже хлебнув из бокала. И пояснил: – Сорвалось с языка. Бывает у меня, признаюсь. Исключительно между своими. Но надо иметь в виду, что эти обстоятельства могут использовать другие. Особенно старые связи Троцкого с английской разведкой.

– Я ничего не знаю об этих связях, – проворчал Каменев. – Можно самим обжечься на таких обвинениях. Лично я вижу нашу задачу в другом: мы должны тщательно подготовиться к возможной в ближайшие год-два смерти Ленина. К тому времени у нас должен быть крепкий тыл по всем линиям, – решительно заявил он.

– Так и я о том же самом! – снова оживился Зиновьев. – Вот и пусть Сталин готовит этот тыл в партийных аппаратах Москвы и периферии. А в Питере у меня тылы давно готовы.

Каменев зевнул и прикрыл рот пухлой ладонью.

* * *

На том же этаже, только в другом крыле бывшего здания Сената, за круглым столом, и тоже за коньяком и чаем, сидело человек десять во главе с Львом Давидовичем Троцким. Ни одного озабоченного лица – все веселы, глаза светятся, блуждают улыбки, и громкий хохот время от времени заставляет плескаться в стаканах чай, искриться в бокалах коньяк.

– И вот, представьте себе… – продолжил рассказчик, когда смех затих окончательно, – …представьте себе пол, заплеванный и даже, извините за выражение, обоссанный, заваленный окурками, а в иных местах и блевотиной, и на этом полу лежит солдатня, подложив под голову сидоры… Вонищ-ща-а! – у меня даже слов нет, чтобы передать вам эту атмосферу… И вот один из мужиков, заметив, что я стою в растерянности и не знаю, что делать… а на улице, имейте в виду, мороз под тридцать… и он мне предлагает: «Лягай рядом, паря, туточки аккурат место имеется»… Меня чуть не стошнило.

И снова веселый смех раздвинул стены и выплеснулся наружу, заставляя насельников прочих царских палат отрывать головы от подушек и прислушиваться.

Эти веселые люди пришли в русскую революцию окольными путями. Многие были детьми весьма состоятельных родителей, но никто из них не хотел следовать по их стопам: корпеть в конторах, банках и прочих заведениях, сводить дебеты с кредитами, считать копейки, пенсы, центы. В революцию их толкала жажда повелевать на самом верху, где делается большая политика, а в политику их толкала ненависть к стране, к ее власти, к ее народу, огородивших евреев чертой оседлости, сковавших их всякими запретами. Но продираться наверх через все препоны – дело долгое и хлопотное. Да, к тому же, никто их наверху не ждет, дальше передней не всякого пустят. Вот они и сомкнулись на нижних политических этажах с теми из аборигенов, кто тоже был недоволен верхами, но по другим причинам, и оказались в конце концов в стане «голодных и рабов», ничего общего с этими «голодными и рабами» не имея. И не прогадали. Теперь они сидели там, где раньше сиживали цари и представители высшей российской власти. Они пили их коньяки и вина, ели из посуды с родовыми гербами, сидели на их стульях, спали на их кроватях. Они достигли вершины власти – выше некуда, выше лишь власть над всем миром. Но молились они всегда двум богам: Карлу Марксу и Ротшильду, стояли, по выражению Бакунина, «одной ногой в банковском мире, другой – в социалистическом движении…», подтверждая таким образом единство противоположностей, выведенное философами.

– И все-таки, друзья мои! – воскликнул Троцкий на безукоризненном английском, обводя своих товарищей веселыми глазами: – И все-таки мне нравится такая жизнь! Что бы вы о ней ни говорили. Да, грязь, да, кровь, то да се, но революций без грязи и крови не бывает. Тем более что в самой грязи нам валяться не обязательно. Более того, скажу я вам, грязь, в которой валяются массы, лечебна, она излечивает от многих болезней, и чем больше грязи, тем – с точки зрения диалектики – сильнее отвращение к ней, сильнее желание от нее избавиться. И не потому, что русский мужик достоин лучших условий существования, а чтобы нам с вами об этого мужика не испачкаться… Кстати! – поднял он вверх руку, призывая к повышенному вниманию. – Кстати сказать, я наблюдал на юге Америки, как там живут негры, работающие на хлопковых плантациях. Точно так и даже хуже. И что же? В их бараки заходят только надсмотрщики, и то лишь в том случае, когда кто-то из рабов, – а там все еще процветает настоящее рабство! – не вышел на работу. Господам там делать нечего. Зато Америка имеет свой хлопок, свою ткацкую промышленность и все, что из этих факторов вытекает. А вытекает из этих факторов, проецируемых на нашу российскую действительность, то непременное условие для перманентной революции, что нам надо заставить русского мужика идти умирать за эту революцию… – извините меня за политический цинизм, – чтобы будущие поколения жили, как положено жить людям, а не скотам. Русский мужик на нынешнем этапе исторического развития ни на что другое и не способен. Его надо построить в колонны, и… – ать-два-левой! – Троцкий помолчал немного и, оглядев своих слушателей, добавил: – Но об этом не обязательно говорить самому мужику. Как утверждал Кромвель: «Никто не идет так далеко, как тот, кто не знает, куда идет»… Тем более что так называемое светлое будущее – это, знаете ли… – и он весьма многозначительно пощелкал пальцами: среди своих товарищей, проверенных временем и обстоятельствами, он мог быть вполне откровенным.

И Склянский воскликнул с надрывом в голосе:

– Давайте, друзья, выпьем за то, чтобы высокий дух нашего народа восторжествовал в этом царстве мрака и осветил его нашими жизнями!

Троцкий заметил, весело блестя глазами:

– Этот тост я принимаю лишь потому, что здесь собрались свои люди. В других условиях я стану яростным противником не только подобных тостов, но и самих мыслей… не нарушая их плавного течения, разумеется.

И лица его товарищей озарились понимающими улыбками.

Конец первой части