Текст книги "Жернова. 1918–1953"

Огромная площадь за настежь распахнутыми воротами Путиловского завода запружена черным людом. В этой черни, как чудом уцелевшие в горелом лесу кустики травы и поникшие цветы, резко выделялись солдатские шинели, выгоревшие на солнце фуражки, пестрые женские платки, синие матросские бескозырки.

Почти посредине площади стоит грузовик, над ним развивается красный флаг, на двух шестах растянуто красное же полотнище с лозунгом: «Даешь Красный Терроръ!» – каждое слово с заглавной буквы. На грузовике топчутся несколько человек; кто-то в сером плаще, с длинными, до плеч, волосами, кидает в толпу, поворачиваясь из стороны в сторону, злые короткие фразы, каждую заканчивая резким взмахом руки с зажатой в ней шляпой. Черная толпа колышется, глухо гудит, оратора почти не слушает, зато слушает угрюмо своих говорунов, ожидая чего-то более важного.

Ермилов потихоньку протискивался поближе к грузовику, ловя на ходу обрывки фраз, иногда останавливаясь и прислушиваясь к разговорам.

– Оно, конечно, стрелять в вождей не по-человечески, – глухим, солидным басом говорил старый рабочий с вислыми усами, окруженный товарищами, – а только хлеба нету, угля нету, деньги не платют – как жить? Для этого, что ль, революцию делали? Опять же – жиды! Эвон сколь в Питер понаехало! И все прут и прут, и всем дай жилье, всем дай паек. А ведут себя как? Ведут себя самым непотребным образом, будто мы и не люди, а хуже свиней. А властя им потакают. Вот от этого самого все и происходит. Правильно я рассуждаю, товарищи?

– Верно! Правильно! – поддержали старика окружавшие его рабочие, судя по одежде, притрушенной мелкой древесной пылью, столяры или модельщики.

Другой, помоложе, с лысой шишковатой головой на длинной жилистой шее, жаловался рыдающим голосом:

– В распределиловку пойдешь, там очередь, а жиды, опять же, без очереди, с черного хода. А кто распоряжается в распределиловке? Опять же жидовские рожи. А где они были, когда казаки полосовали нас шашками, когда мы дрались с юнкерами? Получается, что они тута хозяева, а мы – не пришей кобыле хвост…

Третий, высокий и широкоплечий, с черными усами и серыми пасмурными глазами, молодой и решительный, зло возразил:

– Эти разговоры насчет жидов и прочее есть чистая контра по вашей несознательности и отсталости! У революции нет ни жидов, ни русских, ни татар. Ей все нации равны. Так считаем мы, большевики, которые эту революцию и произвели для пользы всего рабочего класса и всемирного пролетариата.

– Оно, конечно, так, кто говорит, – будто бы согласился старый рабочий. – А только я тебе так отвечу, товарищ Громов, как ты есть наш партийный секретарь: может, перед революцией все равны, а только, когда дело доходит до дележки, всегда кто-то оказывается равнее прочих. А среди жидков рабочих-то – раз-два и обчелся. Вот и получается, что одни революцию производили, а другие ею пользуются.

Громов нахмурил высокий чистый лоб, собираясь ответить, но тут от ворот засигналило авто, толпа всколыхнулась, стала сдавливаться, очищая проход. От ворот по этому проходу двинулось несколько шляп и кожаных фуражек. Вот они достигли грузовика, оттуда протянулись руки, приехавшие стали подниматься на платформу.

Из черной толпы кто-то в двух шагах от Ермилова крикнул по-петушиному:

– Да здравствует товарищ Зиновьев, вождь питерских рабочих, солдат и матросов!

Ермилов оглянулся, и наметанный глаз его сразу же определил подсадную утку, одетую в промасленную спецовку, но отличающуюся от настоящих рабочих и белым лицом, и чистыми руками, и шныряющими по сторонам беспокойными глазами. Этого подсадили сюда, чтобы громче крякал, создавая нужное настроение, а заодно принюхивался и прислушивался.

– Ура товарищу Зиновьеву! – заорал кто-то несколько дальше, и в разных концах площади десятки голосов подхватили: – Ура товарищу Зиновьеву! Ур-рррааа!

По толпе прошелестели жиденькие хлопки.

– Это который Зиновьев-то? – спросил рябой парень, вытягиваясь на носках.

– А вон тот, мордастый, что впереди! – ответил кто-то. – Вон тот, что шляпу снял. Вот он самый и есть.

– Видать, рожа-то не с голодухи опухла.

– Говорят, у самого Ленина в зятьях ходит.

– Брешут! – убежденно и зло возразил все тот же черноусый Громов. – У Ленина детей нету. Потому, сказал, чтоб не мешали производить мировую революцию.

– Тише вы, трескуны, дайте послушать!

– Товарищи красные путиловцы! – уже в который раз кинул в толпу Зиновьев своим хрипловатым, но сильным голосом, раскачиваясь широким и неуклюжим телом из стороны в сторону, и с каждым разом голос его крепчал и усиливался, отражаясь от прокопченных заводских корпусов.

– Мировая буржуазия под руководством английского капитала развязала кровавый террор против вождей пролетарской революции! Они хотят запугать нас, российский пролетариат, свершивший за короткий исторический отрезок времени три великие революции, они хотят заставить этот героический пролетариат отказаться от своих завоеваний!

Помолчал, разглядывая густую толпу, выкрикнул, простерев над головами короткопалую руку:

– Хотите вы отказаться от своих завоеваний, за которые заплатили морями собственной крови?

– О-ооох! – выдохнула толпа.

– Вчера в Москве, – продолжал Зиновьев бросать в черную массу гневные слова, – эсеро-кадетская сволочь ранила товарища Ленина, великого вождя и учителя не только российского, но и мирового пролетариата!

– А-ааах! – толпа качнулась и замерла.

– Вчера же здесь, в Питере, в столице мировой революции, другая эсеро-кадетская сволочь убила нашего дорогого товарища Урицкого, который железной рукой очищал город от эсеро-кадетской сволочи, от буржуев и их прихлебателей!

И снова по толпе прошло движение и глухой ропот.

– За этими убийствами, – потряс в воздухе кулаком Зиновьев, – чувствуется опытная рука всемирного капитала! Враги хотят обезглавить нашу революцию, отнять у нас лучших из лучших, цвет нашей партии, цвет пролетарской власти, наиболее преданных рабочему делу, наиболее последовательных и честных борцов за торжество революции в мировом масштабе… Хотите ли вы, славные красные путиловцы, остаться без своих проверенных временем и общими революционными битвами вождей и стать добычей эсеро-кадетской и белогвардейской сволочи?

– О-аааххх! – ответила площадь и надвинулась на грузовик всей своей черной массой.

– Выстрел в затылок оборвал жизнь всеми любимого, пламенного революционера, несгибаемого борца с контрреволюцией и ее капиталом, драгоценную жизнь товарища Урицкого. Они убивают личности, мы будем убивать классы! Никакой пощады врагам революции! Никакой жалости и снисходительности! За смерть каждого из наших товарищей ответим смертью сотен представителей буржуазии, царских сатрапов и их приспешников! Морями крови ответят они за свои преступления! На белый террор ответим беспощадным красным террором! Очистим город от смердящего прошлого! Вперед к светлому будущему! Вперед к мировой революции! Да здравствует власть рабочих, солдатских и матросских советов! Да здравствует красный террор! – уже безостановочно выпаливал оратор, уверенный, что черная толпа на его стороне.

И толпа ответила ему негодующим ревом.

Кто-то, тоже в шляпе, шагнул на край платформы, сорвал шляпу с головы и зычным голосом запел:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу…
 

Песню подхватили стоящие рядом, шагнули на край платформы, взявшись за руки, широко раскрывая рты:

 
Вы отдали все, что могли за него,
За жизнь его, честь и свободу!
 

Площадь, поначалу не смело, а затем все громче и увереннее включалась в общий хор, песня росла, ширилась, на глазах людей появлялись слезы, скулы каменели, кулаки сжимались до белизны. Песню эту многие помнили еще с пятого года, с Кровавого воскресенья. И даже раньше – с первых маевок и стачек.

 
Настанет пора, и проснется народ,
Великий, могучий, свободный!
Прощайте же, братья! Вы честно прошли
Ваш доблестный путь благородный.
 

Сразу же вслед за этой песней запели «Интернационал».

Откуда-то сбоку подхватил оркестр, пронзительный звук трубы ввинчивался в густой воздух, насыщенный ненавистью и злобой, он будто очищал мозги от всего мелочного и вздорного.

 
Весь мир насилья мы разрушим
до основанья, а затем
мы наш, мы новый мир построим,
кто был никем, тот станет всем…
 

Рядом с Ермиловым, широко разевая щербатый рот и топорща усы, пел старый модельщик, который только что объяснял, почему оно все так происходит, пел и тот, помоложе, жаловавшийся на засилье жидов, громко пел черноусый Громов, возвышаясь над толпой.

Пел и сам Ермилов, и грудь его теснилась от утихшей было ненависти ко всем угнетателям. Он думал, как мало он сделал для революции, как много еще предстоит сделать.

Домой Ермилов вернулся поздно ночью. Но Расторгуев не спал, дожидался своего квартиранта. Чай пили на маленьком балконе второго этажа. Яков Емельянович делился своими впечатлениями от прожитого дня:

– Ох, не нравится мне вся эта катавасия, – говорил он, стараясь не тревожить глухую тишину ночи. – Народ дичает, доложу я вам. Такой народ натравить друг на друга ничего не стоит. А там такая резня может начаться, что не приведи гос-споди.

Ермилов слушал, по своему обычаю не споря, редко подавая реплики, по опыту зная, что чужой уверенности не переспоришь, а своя от спора крепче не станет.

– Послушайте моего совета, Яков Емельянович, – уже прощаясь на ночь, произнес Ермилов, придержав за рукав Расторгуева. – Уезжайте-ка вы из Питера. Хотя бы на время. Иначе не выживите. Заварушка, действительно, может случиться страшная.

– Вы тоже так думаете?

– Тут и думать нечего: она, собственно, уже началась.

В московский поезд набилось столько народу, что даже стоять нормально было почти невозможно. Подавляющее большинство пассажиров составляли мешочники, едущие не далее Бологого, они заполонили вагоны, облепили ступеньки и даже крыши вагонов. Ермилову с трудом удалось прорваться в тамбур, где его и зажали между двумя полными тетками. Но перед отправлением поезд оцепили латышские стрелки и матросы, началась проверка документов, и через час с небольшим вагоны опустели настолько, что можно было даже устроиться на полке в полном и неприкосновенном одиночестве.

В плацкартном купе, в котором оказался Ермилов, помимо него ехали еще пятеро: молчаливый матрос с надписью на ленточке бескозырки «Святой Павел», двое интеллигентов, судя по одежде и выговору, но более всего похожие на офицеров, и два еврея, один лет тридцати пяти, другой, весьма пожилой, имел широкую седую бороду, которую старательно прятал под курткой и вязаным шарфом. Как успел заметить наблюдательный Ермилов, большинство евреев старались особо не выделяться, если оказывались среди чужеродной толпы.

Матрос, вооруженный кольтом в деревянной кобуре, подозрительно оглядел попутчиков, но приставать не стал и тут же забрался на багажную полку. Интеллигенты устроились на средних полках, тоже сразу же залезли на них, подложили под себя свои пальто, под голову саквояжи и притихли. Евреи, как-то так вышло, остались на нижних. Впрочем, никто у них эти места не оспаривал.

Вторая багажная полка досталась Ермилову, но он только забросил туда свой сидор, сидел внизу, смотрел в окно, думал, вспоминал, испытывая давно забытое волнение, не дававшее ему спать. Он то выходил в тамбур покурить, то стоял в проходе у окна, то присаживался на нижнюю полку, занятую пожилым евреем, иногда прислушиваясь к разговорам его со своим молодым напарником. Говорили они на иврите, весьма искаженном немецком, и разговоры эти крутились вокруг будущей жизни молодого еврея и его работы в Харькове, куда они, надо думать, и направлялись.

Постепенно усталость взяла свое, и Ермилов совсем уж было собрался лезть на свою полку, когда разговор евреев привлек его внимание. Поначалу он не понял, что же именно его привлекло, но затем, вслушиваясь более внимательно, уловил в рассуждениях старого еврея нечто такое, чего даже и не подозревал в окружающей его действительности.

– Ты забыл историю нашего народа, – говорил старый еврей тем тоном нескрываемой печали, когда понимают, что им не удастся переубедить своего собеседника, однако от попытки переубеждения отказаться никак нельзя. При этом он налегал плоской грудью на откидной столик, подслеповато щурясь и, видимо, пытаясь все-таки разглядеть выражение глаз и лица молодого человека. – Ты забыл, Хаим, чем заканчивались для евреев попытки вмешиваться в жизнь аборигенов. Вспомни хотя бы восстание маздакедов в Иране при шахе Каваде в шестом веке нашей эры. Если бы евреи не вмешались в это восстание на стороне одних и других, их не постигла бы судьба беглецов, вынужденных бросить все нажитое и все достигнутое за многие века проживания в Иране. То же самое было и в других странах: в Испании, в Англии, во Франции. Желание править наряду с царями пагубно для евреев, чуждых для всех народов. Та же участь ожидает их и в России.

– Нынче совсем другие времена, рабби, и Россия – это не Иран шестого века, – возражал молодой еврей. – Мы не можем стоять в стороне уже хотя бы потому, что все происходящее подготовлено и нашими усилиями. Мы не можем стоять в стороне еще и потому, чтобы не допустить развития событий по сценариям средневековья. А Россия ушла от средневековья не слишком далеко.

– Тем более! Тем более! – воскликнул старый еврей приглушенно. – Вам только кажется, что времена изменились. Я даже допускаю, что они действительно изменились. Но мы-то с вами изменились мало даже и со времен более далеких, чем средневековье. Нет, я не сомневаюсь, что кое-кто из наших действительно верит в свободу, равенство и братство для всех народов. Но эти люди составляют редкое исключение из общей массы российского еврейства. Всем же остальным хочется совсем другого: занять опустевшие троны если не во всероссийском масштабе, то хотя бы местечковом. Эта извечная страсть к повелеванию другими народами вас и погубит.

– Вы, рабби, преувеличиваете опасность. Дураков и негодяев хватает у каждого народа. Но нельзя же по ним судить о самих народах. Мы, социалисты, уверены, что Россия, как бы она ни отстала от других народов, свою миссию выполнит. Она поможет другим народам сбросить господство капитала. А пролетариат Германии и других передовых стран Европы поднимется и, в свою очередь, протянет русскому пролетариату руку помощи. Это случится скоро. Даже скорее, чем можно предположить. И мы поможем русским встать на правильный путь. Потому что мы одни понимаем истинное предназначение этого народа.

– Если человек вышел в путь с завязанными глазами, – покачал головой старый еврей, – то он непременно разобьет себе голову. Ты жил в Европе и не можешь не знать, что тамошние евреи боятся революций, что они стремятся к ассимиляции с тамошними народами и ни в коем случае не поддержат вас, ибо издавна существует вражда между сефардами и ашкенази. – И оба внимательно глянули на сидящего на краешке дивана Ермилова.

Но Ермилов и носом не повел, будто ничего не слышал и не видел.

– Може-ет, товагищ солдат, я извиняюсь, хотят отдохну-уть? – поинтересовался старый еврей, прикрывая рукой свою бороду.

– Вы ко мне? – спросил Ермилов и приставил к уху ладонь, как будто бы у него было неладно со слухом. Затем пояснил: – Контуженый я, господа-граждане. Снаряд германский рядом взорвамшись, дружка мово, Кубышкина Хфедора, наповал, а я с тех самых пор и маюсь. Бяда-а…

– Ничего, ничего, – утешил Ермилова старый еврей. – Пгойдет уже со вгеменем. Все пгоходит. Я, извиняюсь, так только интегесуюсь до вас, чтобы вам удобнее было.

– Ась? Ну да, конешное дело, вы люди ученые, как же. Мы понимаем, не без понятиев…

Евреи перестали обращать на него внимание, но с немецкого перешли на французский: видать, очень не хотели, чтобы посторонние люди знали о том, какие сомнения терзают их души. Но Ермилову несколько лет, проведенных на Западе, на кое-что открыли глаза в так называемом еврейском вопросе. Во всяком случае, на грядущую всемирную социальную революцию распри среди восточных и западных евреев не могли оказывать решающего влияния. Более того, сама революция, если верить Марксу, поможет евреям избавиться от своих заблуждений.

– Тот факт, что вы объявили красный террор, придали ему силу законности, рано или поздно обернется против нас, – продолжил старый еврей. – Если не сегодня, то завтра-послезавтра. Виданное ли дело, заявлять, как сделал это Зиновьев, что надо уничтожить девяносто процентов русского народа, чтобы на его костях построить коммунизм с оставшимися десятью. И что это будут за десять процентов? Самое ничтожество.

– Вы преувеличиваете, рабби. Девяносто – это слишком, это для красного словца. Или просто оговорка. Но тех, кто встанет на пути нашего дела, мы уничтожим без всякого сожаления. Именно поэтому евреи России и должны сплотиться с рабочими других наций, чтобы решить эту трудную, но необходимую всемирную задачу. Что касается сефардов, то и здесь, рабби, вы преувеличиваете. Ассимилируются те, кто имеет капиталы, кто добился определенного влияния в высшем обществе тех или иных стран, для кого революция смерти подобна. Но и они, между прочим, помогают русским революционерам, надеясь, что революция расширит их возможности эксплуатировать народы России. А евреи-пролетарии не имеют с ними ничего общего. Они вынуждены жить в своих гетто, даже если те не имеют строго очерченных границ. Именно на них наша надежда.

– И вы хотите привлечь к этому делу такого, с позволения сказать, пролетария, как Изаксон? Этого мясника, для которого ничего нет святого?

– Что делать, Рабби, кто-то же должен исполнять грязную работу…

– Попомни мое слово, Хаим, – погрозил старик молодому согнутым пальцем. – Попомни мое слово: когда тебя поведут расстреливать, ты будешь горько раскаиваться в содеянном, но будет поздно. Попомни мое слово, Хаим…

– Нет, рабби, раскаиваться мне не придется. Если мне и придется погибнуть, я погибну за правое дело. А за мою смерть отомстят другие.

Ермилов целиком и полностью стоял на стороне молодого еврея, а что старик недоволен и ворчит, так это вполне нормально. То же самое наблюдается и среди русских. В этом смысле все народы одинаковы: старики держатся за старое, молодые идут вперед в поисках нового.

Ермилов еще послушал-послушал разговоры своих спутников, но они продолжали вертеться вокруг того же самого. Он залез на свою полку, вытянулся на досках, укрывшись шинелью, но уснул не скоро. Ему и самому далеко не все было ясно, хотя он нисколько не сомневался, что найдет свое место в общем революционном строю, в одном из «железных батальонов пролетариата».

В Москве Ермилов встретился с Дзержинским, едва тот вернулся из Петрограда, где, не успев разобраться с убийством Урицкого, вынужден был разбираться с покушением на Ленина.

Дзержинский, знававший Ермилова в прошлом, назначил его в особый отдел ВЧКа, занимающийся борьбой с контрреволюцией и саботажем, а затем и с бандитизмом.

Правда, разбираться с покушениями Ермилову не довелось, но, как казалось его новым товарищам, обсуждавшим случившееся между своими, особо разбираться тут было нечего: и на того и на другого покушались евреи, и не случайно – в один и тот же день. А уж выводы из этих фактов напрашивались сами собой. Первый – покушение организовали некие еврейские силы, которым не по вкусу новая власть, даже и состоящая в основном из евреев. Второй – покушение организовала некая группа бывших эсэров, мстящая за разгром эсэровского восстания. Третий – новой власти нужен был предлог для объявления «красного террора», направленного на повальное уничтожение представителей недавно еще правящих классов, от которых исходит потенциальная опасность. Наконец, четвертый – покушение стало следствием незатихающей борьбы между истинными большевиками и перекрасившимися под большевиков меньшевиками, бундовцами и прочими группами псевдореволюционеров.

Стало известно, что стрелявшую в Ленина Каплан застрелили на месте, – и это многим чекистам показалось весьма странным. Поговаривали, что в Ленина стреляли двое, потому что на месте покушения нашли гильзы от разных револьверов, что будто бы и в теле Ленина обнаружены пули разных калибров. Наконец, последнее и самое невероятное: покушение устроили Троцкий и Свердлов, потому что Ленин их не устраивал.

Разговоры такие ходили исключительно среди русских сотрудников ВЧК – и этот факт был особенно удручающим. Тем более странной показалась неожиданная смерть самого Свердлова в феврале девятнадцатого… якобы от чахотки.

Впрочем, в подробности покушений и неожиданных смертей Ермилову вдаваться не было времени: началась гражданская война, заговор против советской власти следовал за заговором, восстание за восстанием – не до того ему было, своих дел хватало с лихвой. И Ермилов с головой ушел в работу и был безмерно счастлив, что живет в такое великое время.