Текст книги "Жернова. 1918–1953"

Сталин шел длинным коридором, шел не спеша, направляясь на заседание секретариата Оргбюро при ЦК РКП(б), руководителем которого являлся с прошлого года.

Со стороны могло показаться, что он идет несколько боком, но казалось так оттого, что левое плечо его было чуть ниже правого, левая рука была чуть короче и поражена сухостью – следствие жестокой расправы пьяного отца за какую-то провинность. Невысокий рост, среднее телосложение, небольшая, слегка удлиненная голова, покрытая густыми и жесткими черными волосами, зачесанными назад, с легкой рыжинкой у висков; далеко не сократовский, несколько скошенный назад лоб, рассеченный поперек двумя резкими упрямыми складками, черные брови вразлет, прямой нос, прокуренные черные усы с тонкими концами, с более заметной рыжинкой, чем виски, овальный подбородок с ямочкой, полные губы – обычное грузинское лицо, почти ничем не примечательное, разве что следами когда-то перенесенной оспы. Вот только глаза – они смотрели прямо перед собой, смотрели чуть вприщур, пристально и несколько в себя, удерживая на дистанции любого собеседника, не позволяя заглянуть в душу.

Одет Сталин во френч защитного цвета, застегнутый на все пуговицы, скрадывающий непропорциональность его фигуры, в такого же цвета полувоенные брюки, заправленные в мягкие – без подошв – кавказские сапоги. В правой руке черная папка, в левой потухшая трубка с коротким изогнутым чубуком. Трубку Сталин почти не выпускает из рук: она помогает ему отвлечься в затруднительных случаях, «потянуть» время и либо найти нужный ответ, либо уйти от скользкого вопроса. Случалось, он забывал трубку, тогда хватался за первый попавшийся предмет, но с трубкой получалось значительно лучше.

Сталин шел по коридору, устланному толстой ковровой дорожкой, шел мягкой скользящей походкой, в которой было что-то кошачье и неуловимо настороженное. Коридор из экономии освещен весьма скупо, и фигура Сталина скользила вдоль стены и больших резных дверей едва приметной тенью.

Вот он дошел до широкой площадки и ведущей вниз мраморной лестницы, тоже устланной ковровой дорожкой, стал спускаться по ней щупающими шагами.

Снизу поднимался гул голосов, иногда прерываемый взрывами смеха. На лестничной площадке кто-то с малороссийским выговором рассказывал что-то смешное, стараясь перекрыть и гул, и смех; голос рассказчика, высокий, захлебывающийся, будто боящийся, что его оборвут, звучал почти истерически.

Сталин остановился на ступеньках лестницы, вслушался в возбужденный голос.

– Приходит Ленин к Сталину в оргбюро, стучит в дверь, – захлебывался от восторга рассказчик, довольно точно копируя и голос Ленина, и голос Сталина. – «Кто там?» – спрашивает Сталин. «Это я, товагищ Ленин, – отвечает Владимир Ильич. – Мне нужна выписка из постановления политбюго по вопгосу о бохьбе с бюгокхатизмом. Не могли бы вы, товагищ Сталин, дать мне ее в схочном похядке?» – «Нэ магу, Владымыр Илыч, – отвечает Сталин. – Втарой дэн ишшу, ныкак найты нэ магу».

Дружный и какой-то даже радостный смех оборвал слова рассказчика, и тот, воодушевленный этим смехом, продолжил восторженно-истерически:

– Но это еще не все, товарищи! Самое главное впереди! Слухайте!.. Открывает Владимир Ильич дверь, а на него из двери вываливается гора бумаг, и гдей-то в этой горе ктой-то копошится. Ленин и спрашивает: «Товагищ Сталин, вы игде?» – «Сдэс я, таварыш Лэнын, уже да самого пола дарылса, бумагу нашел, вылызты ныкак нэ магу».

Взрыв хохота Сталин почувствовал даже ногами: ступени лестницы, на которых он стоял, вдруг, показалось, дрогнули и мелко затряслись. Сталин сощурил глаза, недобро усмехнулся и, хотя хохот еще не затих, стал спускаться вниз.

Он прошел мимо толпящихся на площадке людей, глядя прямо перед собой. Лицо его было спокойно, непроницаемо спокойно.

Его проводили молчаливыми взглядами, на лицах все еще блуждали улыбки поспешно задавленного, однако еще не вполне отпустившего людей смеха, и едва Сталин скрылся за поворотом, взрыв хохота, еще более сильный, еще более радостный, догнал его в коридоре и заставил крепко, до боли в скулах, стиснуть зубы.

«Ничего, – подумал Сталин, продолжая вышагивать все так же неторопливо. – Смеется тот, кто смеется последним».

В коридоре тоже стояли люди, по два и по три, о чем-то беседуя между собой в ожидании начала заседаний различных и весьма многочисленных комиссий.

Сталина стремительно обогнал подпрыгивающей походкой Николай Бухарин, главный редактор «Правды», член ЦК РКП(б), член Исполкома Коминтерна и многих всяких комиссий и комитетов. У Бухарина острый язык, в своих высказываниях по адресу тех или иных партийных деятелей он не щадит никого, полагая, что имеет исключительное право на такие оценки. Даже Ленин далеко не всегда избегает бухаринских саркастических стрел. Впрочем, и ему отвечают тем же. Троцкий, например, прочно приклеил к Николаю Ивановичу кличку «Коля Балаболкин».

Когда-то именно Николай Бухарин, только что вернувшийся из эмиграции, оттеснил Сталина на вторые роли в газете «Правда», а потом и вовсе выжил из редакции. Это ему принадлежит прозвище «кремлевский сиделец», данное Сталину, как только тот обосновался в Москве после неудачной польской кампании.

Действительно, Сталин теперь занимал – помимо членства в Политбюро – должности наркома по делам национальностей, и по совместительству – наркома Рабоче-крестьянской инспекции, заседая то там, то здесь, то еще где-нибудь, почти не покидая Кремль, не выступая ни на заводах и фабриках, ни перед московским партийным и советским активом, редко выступая даже на съездах партии, предоставив это Троцкому, Каменеву, Бухарину и другим любителям поговорить и покрасоваться на трибунах перед народом.

Бухарин протопал мимо Сталина, подрыгивая плотно обтянутыми ягодицами, прижимая к боку объемистый портфель, и скрылся за одной из дверей. Не остановился, не оглянулся, прошел, будто мимо пустого места. Правда, они сегодня уже виделись: Бухарин просил Сталина поставить перед Политбюро вопрос об увеличении штата сотрудников «Правды», но все равно: мог бы оглянуться, слово молвить, либо просто кивнуть головой.

Неприязнь Сталина и Бухарина обоюдна, но тщательно скрываема за цветистыми фразами о единстве партийных рядов и едиными марксистскими взглядами на происходящие события. В душе Сталин считает Бухарина слишком непостоянным, вертлявым, не способным на серьезные практические дела интеллигентом, потерявшим связь не только с народом, но и с родиной. Впрочем, ни одного только Бухарина, но и всех тех, кто многие годы просидел в эмиграции, не подвергаясь опасностям, никем не руководя, занимаясь пустопорожними рассуждениями, кто вернулся в Россию лишь тогда, когда здесь все перевернулось. Бухарин, наоборот, считает Сталина сугубым практиком, бюрократом по натуре и слишком ревностным строителем централизованного бюрократического аппарата власти, который погубит в конце концов, если Сталина не остановить, и партию, и революцию, о чем Бухарин и твердит на каждом углу.

Бухарина понять можно: он всю жизнь боролся именно с таким аппаратом власти, только называлась эта власть царской, и полагал, что новая бюрократия не может быть лучше только потому, что коммунистическая, ибо любая бюрократия сдерживает полет его, Бухарина, революционной фантазии. Однако Бухарин если и борется с бюрократией, то наскоками, уверенный, что с победой мировой революции бюрократия отомрет сама собой, потеряв свое значение для народных масс – отомрет наподобие хвоста у обезьяны, ставшей человеком. Бухарину некогда заниматься мелочами: он весь нацелен на мировую революцию. И убежден, что в том недалеке, когда эта революция свершится, Сталиным не останется места. Разве что на периферии, в какой-нибудь Тмутаракани, и пока сама история не выбросит их на помойку.

Сталин к таким претензиям Бухарина относится с презрительной враждебностью. Он полностью согласен с Лениным, который не устает повторять, что власть чего-нибудь стоит, если умеет себя защищать, а защищать лучше всего сможет себя сильная, следовательно, жестко централизованная власть. Как в армии. Именно такую власть Сталин и создает.

Из-за поворота вывернул Лев Давидович Троцкий (Бронштейн), председатель Реввоенсовета Республики, член Политбюро, второй человек после Ленина по популярности и значению в партии и новом государстве, вернее, в том слое, который реально это государство представляет. Троцкий, как всегда, не один: его сопровождает свита не менее чем в полдюжины человек.

Лев Давидович, выставив вперед козлиную бородку, летящей походкой двигался по коридору навстречу Сталину. В круглых стеклах его пенсне дробились блики от коридорных ламп. Его свита, состоящая исключительно из евреев, следовала за ним чуть ли не вприпрыжку, боясь отстать от своего руководителя, благодетеля и кумира.

Не доходя до Сталина нескольких шагов, Троцкий демонстративно повернул голову в сторону и, слегка наклонившись, что-то громко стал говорить не то по-английски, не то по-немецки идущему за плечом помощнику, и все его спутники тоже, как по команде, повернули головы в ту же сторону.

Так они миновали Сталина, почти прижавшегося к стене, а миновав, дружно порскнули слишком уж наигранным смехом.

Троцкого и никого из его команды Сталин сегодня еще не видел, следовательно, весь этот нехитрый трюк был совершен с одной целью – пройти мимо, не заметить, не поздороваться, унизить. Так тонко унижать могут только образованные люди, пропитавшиеся мелкобуржуазным духом тлетворного западничества.

К интеллигентам, как, впрочем, ко всем образованным людям, у Сталина недоверие и неприязнь еще с юношеских лет, когда он, выпускник духовной семинарии, сошелся с кавказскими революционерами, почти сплошь из интеллигентов. Сойтись-то сошелся, да своим среди них не стал, потому что интеллигент к простому человеку относится, как правило, покровительственно, с некоторой долей превосходства и наигранного сочувствия. Послушаешь иного, так непременно поверишь, что именно страданиями трудового народа они все преисполнены до мозга костей, а копнешь поглубже – за каждым стоит личная обида к старому обществу и власти, не оценивших их талантов, не пустивших в свой замкнутый круг. Такие люди остаются революционерами и радикалами лишь до той поры, пока не удовлетворят своего честолюбия, своего стремления к власти, пока сполна не отомстят своим обидчикам, и как только это случится, революционная шелуха с них слетает, и они предстают перед миром еще более жестокими сатрапами и реакционерами.

Сталин искренне полагает, что власть над людьми – это не столько результат соответствия высоких способностей с высокой же целью, сколько удовлетворение потребностей честолюбивых личностей. При этом идеология для них имеет второстепенное значение. С такими людьми надо держать ухо востро, иначе продадут с потрохами. Себя Сталин к таким личностям не относит. При этом помощников себе выбирает не столько по уму, сколько по личной преданности. Так красавица подбирает себе неказистых подруг, чтобы блистать на их сереньком фоне и, в то же время, доставлять им удовольствие греться в лучах ее броской красоты. Разумеется, Сталин в помыслах своих далек от этого, но закон природы в таких случаях действует на всех одинаково: и на женщин, и на политиков, и на ученых мужей.

Увы, не всех помощников Сталин может подбирать себе сам, иных ему навязывают. И он вполне понимает, почему это делается: всем хочется знать, что делает и думает их соратник, не готовит ли исподтишка какой-нибудь пакости, – нет, не революции и советской власти, а другому своему соратнику. В этой слежке всех за всеми Сталин не отстает от других. И делает это, опираясь на аппараты своих наркоматов и секретариата, где у него полно своих людей.

Проводив глазами команду Троцкого, Сталин лишний раз убедился в своей уверенности, что метод борьбы за власть напрямую зависит от воспитания, образования, поставленной перед собой цели. И даже – от национальности. Впрочем, ему, Сталину, в этой среде не привыкать к подобным трюкам. Здесь сумма власти ведет себя подобно лужицы ртути, выплеснутой на неровную и неустойчивую поверхность, постоянно колеблясь и перетекая то в одну сторону, то в другую. Он твердо знает лишь одно: надо делать свое дело, обрастать своими людьми, терпеть, ничего не забывать и не прощать.

Сталин чуть шевельнул плечами, еще больше сощурил все замечающие глаза, пошел дальше, неторопливо и бесшумно. Дыхание его не сбилось, биение сердца осталось ровным, однако в душе пролег еще один шрам, который даст о себе знать через годы.

Секретариат Цека заседает с десяти часов утра, делает короткие перерывы на обед и полдник, и будет заседать, решая текущие вопросы, до позднего вечера. А вопросов прорва, их не перерешаешь и за год, тем более что каждый новый день снимает одни вопросы, усложняет другие, ставит сотни и сотни новых, иногда мелких и никчемных. Однако Сталин накрепко усвоил, еще по Царицыну, что в работе с людьми мелких вопросов не бывает: игнорируя мелкие вопросы, можно друга превратить во врага; обращая внимание на будто бы мелочь, можно врага сделать другом; наконец, действительно сложные вопросы решать значительно проще, когда не мешают мелочи.

Главные вопросы обычно рассматриваются в Оргбюро, оттуда часть из них выносится на заседания Совета Труда и Обороны или еще выше – на Политбюро. Членом всех этих руководящих органов Сталин состоит тоже, ему принадлежит право выдвигать в качестве первоочередных одни вопросы и отодвигать во второю и третью очередь другие. Многих соратников Сталина это бесит, и они не жалеют шпилек в адрес бюрократического аппарата и главного бюрократа товарища Сталина, однако ничего лучше этой бюрократической системы предложить не могут.

Основным вопросом советской власти с первых же дней ее существования, вопросом ее коренной политики и вопросом жизни и смерти являлся – и является до сих пор – вопрос о хлебе, о снабжении продуктами питания городов, промышленных центров и Красной армии, следовательно, об отношении к крестьянству. Чтобы добыть хлеб, из Москвы во все концы необъятной страны постоянно направляются представители, наделенные чрезвычайными полномочиями. От московских полпредов зависит судьба руководителей губернских советов, партийных комитетов, Чека и даже командиров и комиссаров воинских частей, от них зависит, будет или нет в Москве и Питере хлеб, будут или нет рабочие поддерживать советскую власть. Кого послать, какие дать инструкции, как оценить действия посланца – все это решается в первую очередь на заседаниях Секретариата.

Частенько на эти заседания вызываются губернские руководители с отчетами; случается, что этих руководителей здесь же снимают с должности, иных тут же отдают в руки Чека, а вместо них назначают новых, более решительных, более тонко понимающих текущий момент, следовательно, более преданных партии и революции и, в известном смысле, товарищу Сталину.

Подойдя к двери, за которой заседает Оргбюро, Сталин увидел шагающего по коридору низкорослого, коротконогого, квадратного человека. Человек шел, переваливаясь по-утиному, из-за его плеча выглядывал его неизменный спутник, молодой еврей с шапкой черных спутанных волос и круглыми очками с сильными стеклами на угреватом носу. В идущих навстречу Сталин узнал руководителя Петрограда Зиновьева и его женоподобного помощника, о которых злые языки поговаривают, будто бы связывают их не только служебные отношения. Подумал: Зиновьев в последнее время проявляет повышенную активность, которая направлена в основном против Троцкого, оттеснившего ближайшего сподвижника Ленина на вторые роли. В борьбе с Троцким Зиновьев спелся с Каменевым, оба собирают вокруг себя всех, кого обидел или обошел вниманием председатель Реввоенсовета республики и наркомвоенмор. Конечно, Троцкий – слишком яркая фигура, способная затмить многих, но именно эта самородная яркость и дальнозоркость слепят ему глаза, мешая видеть то, что под носом, как раз те самые мелочи, которыми опасно пренебрегать.

Сталин подождал, когда Зиновьев подойдет ближе, сам сделал ему навстречу несколько шагов, скупо улыбнулся:

– Как дела в колыбели революции, товарищ Зиновьев? – вместо приветствия спросил он, протягивая руку.

Одутловатое лицо Зиновьева расплылось в приветливой улыбке, хотя глаза оставались холодными и настороженными.

– Идем на всех порах к мировой революции, – ответил он, пожимая руку Сталина. – Боремся с контрой, сплачиваем ряды. На бюрократические ухищрения времени у нас не остается.

– Что ж, прими поздравления от главного бюрократа РСФСР. Поделись опытом. Хороший опыт нам не повредит.

– При случае, при случае, – хохотнул Зиновьев. – Если у тебя, Коба, для этого найдется время. – И, согнав с лица улыбку, спросил: – Каменев у себя, не знаешь?

– Был у себя… час назад.

– Следовательно, и сейчас у себя: Лёве, чтобы сдвинуться с места, нужны сутки, – серьезно произнес Зиновьев, отпуская руку Сталина. И тут же, спохватившись: – Послушай, Коба. Там у тебя, в Секретариате, постановление Коминтерна о приеме в ВКП(б) еврейской компартии. Чистая формальность, поскольку постановление Коминтерна обязательно к исполнению любой компартией. Рассмотри вне очереди. Люди ждут, горят желанием встать в ряды преобразователей мира. Нам очень нужны эти люди. Двадцать тысяч активных, деятельных товарищей – это большая сила. Надо принять их скопом, без бюрократических проволочек.

– Хорошо, Григорий, мы рассмотрим, – ответил Сталин, и глаза его настороженно пожелтели.

– Как освобожусь, загляну. Есть идеи, – покровительственно похлопал Сталина по плечу Зиновьев, не заметив этой желтезны.

– Буду рад послушать твои идеи, – тоже без улыбки и даже, пожалуй, слишком серьезно ответил Сталин и взялся за бронзовую ручку двери, подумав при этом: «Зиновьев с Каменевым явно что-то замышляют. А двадцать тысяч жидов, далеких от интересов рабочего класса, которые наверняка займут руководящие посты в партии и госорганах – это скорее опасность для партии и пролетарского государства, а не их усиление. Надо будет разузнать, что они с Каменевым задумали».

В просторном помещении за длинным столом уже собрались все члены секретариата Оргбюро. Одни тихо переговариваются, другие молча шелестят бумажками. Бородки, усы, очки или пенсне, галстуки, белые воротнички, поношенные пиджаки, иногда косоворотки. Судя по физиономиям – рабочих двое-трое и ни одного крестьянина. Интеллигенцией тут тоже не пахнет. Много нерусских. Особенно евреев. Это и понятно: евреи так давно боролись за свои права против царской власти, которая им прав не давала, что теперь не намерены никому уступать право самим строить такую власть, которая бы эти права не только не ущемляла, но и расширяла. Вместе с евреями за свои права борются и представители других угнетенных народов: грузин, армян, украинцев, прибалтов, венгров, поляков и прочих и прочих. Это и есть интернационализм в действии. Что касается русских, то им никаких прав и не нужно: их у русских и так сверх всякой меры. Более того, надо кое-что и урезать. В том числе и такие, как право угнетать малые народы и национальности. А пролетариат и трудовое крестьянство национальности не имеют, следовательно, им национальные права вообще без надобности. Русская партийная интеллигенция с пониманием относится к такой постановке вопроса отчасти из чувства вины и самоуничижения, отчасти из боязни, что у нее отнимут не только национальные, но и всякие другие права.

В помещении сдержанный гул голосов плавает в густых слоях табачного дыма. Иногда в углу раздается короткий взрыв хохота: это Лазарь Каганович, один из трех секретарей Цэка, рассказал очередной анекдот про бедного Зяму. В анекдотах Лазаря Зяма всегда бедный, всегда бессребреник, как в русских сказках Иван – всегда дурачок.

Ждали Сталина.

Тот вошел ровно в пять, минута в минуту, не задерживаясь прошагал в дальний конец стола и занял свое председательское место.

По правую руку от него сидит Вячеслав Михайлович Молотов, похожий на кота: круглолицый, неразговорчивый, с усами щеточкой и круглыми стеклами пенсне на коротком носу. Он сосредоточенно перелистывает бумаги и весь погружен в это довольно скучное для многих занятие. По левую руку – Лазарь Моисеевич Каганович. Все трое – секретари Цэка, но Сталин – еще и член Политбюро, следовательно, главный среди прочих. Однако власти у товарища Сталина практически никакой, зато возможности безграничны.

– Ну что ж, продолжим, – негромко произнес Сталин, усевшись в свое кресло, и вопросительно глянул на Молотова. – Что у нас там дальше, товарищ Молотов?

– Д-дальше, т-товарищ С-сталин, у нас за-заявление т-товарища К-калнинша Г-генриха Оттовича, ч-члена Р-рКП(б) с де-девятнадцатого г-года, о не-неправильном, н-на его в-взгляд, ре-решении Во-воронежского губкома об отстранении его от занимаемой до-должности, – доложил Молотов, сильно заикаясь, но постепенно, по мере говорения, сглаживая и исправляя свою речь.

– Какую должность занимал товарищ Калнинш? – тут же спросил Сталин.

– Зампредгубсовета по работе с крестьянством. В решении губкома записано, что товарищ Калнинш постановление Политбюро о проведении новой политики по отношению к крестьянству воспринял в корне неправильно, вел себя по отношению к крестьянской массе грубо, вызывающе, провоцируя ее на необдуманные, опрометчивые действия, в результате чего произошли столкновения между крестьянами одного из уездов с посланными туда представителями губсовета. Имеются жертвы с той и другой стороны. Губком рекомендовал использовать товарища Калнинша на другой работе, но товарищ Калнинш отказался. Кстати, – добавил Молотов, – до настоящей должности товарищ Калнинш входил в особую тройку Пролетарской дивизии, где проявил себя с положительной стороны.

– А кем товарищ Калнинш был до девятнадцатого года?

– До девятнадцатого года он состоял в меньшевиках, – ответил Молотов, заглянув в бумаги.

– Пригласите сюда товарища Калнинша, – произнес Сталин, ни к кому не обращаясь, и сидящий на противоположном конце стола молодой остролицый еврей с рыжеватой барашковой шевелюрой вскочил, подошел к двери, открыл ее и, высунувшись в коридор, крикнул:

– Товагищ Калнинш, вас таки уже пгосят взайтить! – доказывая построением своей фразы, что он, скорее всего, выходец из Одессы.

В комнату вошел высокий и широкий в кости человек, с большой головой, маленькими светлыми глазками и мощной нижней челюстью, одетый в полувоенный френч и обутый в высокие – до колен – сапоги.

Ему предложили сесть за отдельно стоящий столик.

Стул с высокой спинкой жалобно скрипнул под грузным телом товарища Калнинша. Положив руки-лопаты на стол, он выжидательно уставился на Сталина светлыми глазками из-под низко надвинутых белесых бровей.

– Чем вы объясните, товарищ Калнинш, ваше несогласие с решением губкома? – спросил Сталин и внимательно посмотрел на заявителя.

– Это не мошно обясньять, – пристукнул товарищ Калнинш огромным кулаком по инкрустированной крышке стола, и стол с резными гнутыми ножками времен, может быть, Екатерины Великой, издал жалобный хруст. – Это есть происфол секретар губком на мой честный имья. Я есть фыходьить ис батрак, я имьеть понятий крестьянски шизнь. Руски крестьян есть ленифый тупость, он не хотеть поньимать слофа партия болшефик, слофа тофарыш Ленин. Я гофорьить ему: надо дафать хлеб кушать рабочи и Красны армий, голодающи Пофолшья, он посылать менья едрьена мать. Это не есть коммунизм, не есть порьядок партия болшефик, нофы польитьик не есть прафильны польитьик. Я так гофорить на губком, они не хотеть поньимать мои слофа.

– Хорошо, товарищ Калнинш, – прервал его Сталин. – Я думаю, товарищи, здесь все ясно. Какие будут предложения по дальнейшему использованию товарища Калнинша в социалистическом строительстве?

Сталин посмотрел вдоль стола, заметил, как дернулся с места на дальнем конце молодой еврей, спросил:

– У вас есть предложение, товарищ Чистов?

– Да, товахьищ Сталин. Поскольку товахьищ Калнинш хьяботал в тхойке, напхьявить его в хьяспохьяжение товахьища Дзейхжиньського.

– Есть другие предложения? Нет? – Сталин повернулся к Калниншу. – У вас есть возражение против такой постановки вопроса?

– Не-ет, я не имьеть фосрашений, – кивнул тяжелой головой латыш. – Тофарыш Дзершински имьеть добры поньятий на мой имья.

– Подождите в коридоре, товарищ Калнинш. Через пять минут вам вручат постановление Оргбюро.

Латыш поднялся и вышел, осторожно прикрыв за собой тяжелую резную дверь.

– Следующий вопрос, – монотонно заговорил Молотов, когда за латышом закрылась дверь, – это вопрос о кандидатуре чрезвычайного комиссара по сбору продовольственных излишков в пользу голодающих Поволжья в Смоленской, Псковской и Новгородской губерниях. Наркомпрод рекомендует товарища Рафаильского Соломона Абрамыча, который хорошо показал себя в этой роли в Западной Сибири. Сейчас товарищ Рафаильский на пути из Сибири в Москву. Если мы утвердим эту кандидатуру, Наркомпрод даст ему телефонограмму, и он сразу же отправится в интересующие нас губернии.

– Ну, товарища Рафаильского мы все знаем, – произнес Сталин. – Это энергичный и преданный революции и партии товарищ. Он имеет положительный опыт работы по крестьянскому вопросу. Я думаю, что возражений не будет. – И с этими словами посмотрел вдоль стола.

– Нет, товахьищ Сталин, возхажений не будет, – тут же откликнулся неугомонный Чистов.

– Ну, раз товарищ Чистов говорит нет, значит так тому и быть, – усмехнулся в усы Сталин.

Молотов пошелестел бумагами, повернулся к Сталину.

– Тут вот нам рекомендуют утвердить одного товарища на пост начальника управления распределения Наркомпрода.

– Кто рекомендует? Какого товарища? – спросил Сталин. – Они что – сами не могут решить этот вопрос?

– Рекомендует товарищ Рыков, член коллегии Наркомпрода, заместитель товарища Каменева. А рекомендуют они… рекомендуют… – зашуршал бумагами Молотов, – рекомендуют товарища Вышинского… Кстати, представитель Наркомпрода, товарищ Халатов, тоже член коллегии, ждет в приемной… Что касается насчет того, что именно к нам, так должность очень ответственная, требует рассмотрения на Цэка.

– Хорошо, пусть заходит.

Все тот же Чистов с готовностью кинулся к двери, позвал:

– Товахьищ Халатов, уже заходьте!

В зал заседаний стремительно вошел молодой человек лет двадцати пяти, черноволос, черноглаз, с тонкими чертами лица, унаследованного от русской матери и турка отца.

– Здравствуйте, товарищи! – произнес он громко, даже, пожалуй, слишком громко, и улыбнулся радостной улыбкой.

Сталин, откинувшись на спинку стула, с любопытством разглядывал молодого человека. И, едва тот положил перед ним бумагу, с отпечатанном на ней текстом, с фиолетовой печатью Наркомпрода, спросил:

– Скажи, молодой человек, Баграт Халатов – не твой отец?

– Мой, товарищ Сталин.

– А Вышинский – это не тот Вышинский, который в шестом году сидел в Баиловской крепости?

– Тот самый, товарищ Сталин.

– И что, он по-прежнему ходит в меньшевиках?

– Нет, товарищ Сталин: с двадцатого года товарищ Вышинский ходит в большевиках, – с лучезарной улыбкой ответил Халатов. И добавил: – Товарищ Вышинский показал себя в качестве юриста и практического руководителя знающим, умным и решительным работником в области распределения продовольствия и других материальных благ. Товарищ Каменев считает, что кандидатура товарища Вышинского на эту должность наиболее предпочтительна. Товарищ Рыков и я солидарны с этим мнением товарища Каменева.

– Что ж, это очень хорошо, что вы солидарны с товарищем Каменевым. Что от нас требуется, товарищ Халатов?

– Вынести это вопрос на ближайшее заседание Цэка. Должность, которую мы предложили товарищу Вышинскому, очень ответственна и распространяется не только на Москву, но и на всю территорию Рэсэфэсээр.

– Как, товарищи, поддержим ходатайство Наркомпрода? – спросил Сталин, пробегая глазами бумагу.

– Кто за, прошу голосовать, – тут же подключился Молотов и, обежав глазами правую и левую стороны длинного стола, утвердил, кивнув головой: – Принято единогласно.

Затем рассматривали вопросы о работе парторганизаций по проведению в жизнь новой экономической политики; о направлении на учебу в Коммунистическую академию партийных активистов с мест; о дополнительных пайках беременным женам ответственных партийных и советских работников; об утверждении решений губкомов об исключении из партии некоторых руководящих работников, замеченных в злоупотреблении своим служебным положением.

Несколько затянулось обсуждение вопроса об оскорблении товарища Шустермана товарищем Никоновым путем употребления по отношению к товарищу Шустерману со стороны товарища Никонова слова «жид». Товарищ Никонов, рабочий-партиец с пятого года, в свое оправдание ссылался на то, что раньше они, рабочие, да и все другие русские, даже слыхом не слыхивали о том, что жидов называют еще и евреями, что такого слова нет даже в Библии, что слово «жид» не является оскорблением, как не является оскорблением слово «немец» по отношению к германцам, а в Польше так и до сих пор используют слово «жид», и даже выходят газеты и журналы с употреблением этого слова; что, наконец, вот так вот сразу к этому новому слову не привыкнешь, когда с детства употребляешь другое и со всех сторон только и слышишь, что жид да жид. Однако товарищ Шустерман настаивал на том, что товарищ Никонов вложил в слово «жид» именно оскорбительный для товарища Шустермана смысл, и даже тогда, когда он был предупрежден об ответственности за оскорбление в соответствии с принятым сразу же после революции законом, продолжал употреблять это слово, показывая всем свое гнилое антисемитское нутро.

Оба, истец и ответчик, так разволновались, что пришлось их призывать к порядку. После чего было вынесено строгое порицание оскорбителю, от него потребовали тут же принести извинение товарищу Шустерману, что тот и произвел, оговорившись, что пусть тогда и товарищ Шустерман принесет ему извинение за неумытого кацапа и москаля. После чего оба пожали друг другу руки в присутствии членов секретариата и вместе покинули зал заседания.

Заодно было вынесено решение об усилении борьбы с искривлениями политики партии в национальном вопросе, о защите чести и достоинства нацменьшинств и усилении борьбы с великорусским национализмом и шовинизмом.

Затем долго дебатировали заявление товарища Троцкого о недопустимости при рассмотрении дел о групповом нарушении революционной законности со стороны некоторых членов партии начинать список нарушителей с еврейской фамилии. Постановили, что таковые списки должны обнародоваться таким образом, чтобы впереди стояла фамилия возглавителя преступной группы, независимо от национальности…