Текст книги "Жернова. 1918–1953. Роман-эпопея. Книга пятая. Старая гвардия"

Алексей Максимович подпер голову ладонью и прикрыл глаза. На листе бумаги не прибавилось ни слова.

Вдруг вспомнил: надо сказать Крючкову, чтобы обменял билеты на завтрашний поезд.

Алексей Максимович торопливо нажал кнопку вызова. Ему показалось, что если он немедленно не отдаст такого распоряжения, Крючков сообщит Ягоде, а тот Сталину, что Горькому дела нет до просьбы вождя, что ему вообще нет дела ни до чего.

Что Крючков состоит на службе в НКВД, Горький знал, как имел основание предполагать, что остальная прислуга следит за каждым его шагом, прислушивается к каждому его слову. Он уже попривык к этому своему положению поднадзорного, научился не говорить лишнего, а его постоянные посетители не только не говорили лишнего, но и всячески старались выказать свою лояльность советской власти, состязались в этом выказывании и всячески втягивали в это состязание Горького, будто знали наверняка, что каждое их слово дойдет по назначению. В том числе и о тех, кто им не нравится, кого бы они хотели убрать куда-нибудь подальше.

Дверь в кабинет открылась сразу же, едва Алексей Максимович снял палец с кнопки звонка: видать, Крючков стоял и ждал под дверью.

– Звали, Алексей Максимыч? – спросил он, переступая порог.

– Да, Петр Петрович, звал. Тут такое дело…

Низкорослый, плотный, как нераскрывшаяся еловая шишка, Крючков стоял в двух шагах от стола и терпеливо ждал, слегка склонив на сторону круглую голову с седоватым ежиком волос. Алексей Максимович поймал себя на мысли, что внимательно рассматривает своего секретаря, пытаясь определить, что у того на уме, смутился и принялся прочищать мундштук. Пытайся не пытайся, а Крючков… он всегда застегнут на все… э-э… крючки и пуговицы и потому непроницаем для постороннего взгляда.

Горький был уверен в том, что сын погиб не без помощи этого услужливого и непроницаемого человека. Напоил Макса и, пьяного, бросил лежать на сырой, холодной земле. Вряд ли это было подстроено умышленно, но вина все-таки на нем лежит безусловная. По Крючкову, однако, не скажешь, что он за собой вину эту чувствует. Что касается Генриха Григорьевича Ягоды, то между ним и наркомом будто пробежала черная кошка: именно Ягода упрятал Каменева и многих других хороших людей за решетку. Более того, он не раз пытался доказать, что обвинения, выдвинутые против них Вышинским, не высосаны из пальца человеком, весьма неприятным, не очень-то старающимся скрыть свой шляхетский антисемитизм.

Впрочем, Макс давно уже не был ребенком и сам обязан был отвечать за свои поступки… Был… обязан… Но… но в том-то и дело, что не способен был ни на поступки, ни на собственное мнение, – ни на что определенное. Тут и он, его отец, виноват тоже: держал при себе, пытаясь втянуть в литературное дело, боясь отпустить от себя сына в свободное плавание, потому что жизнь – штука страшная, и сам ты ее хорошо не знаешь и даже не понимаешь, хотя и делаешь вид… а у сына ни дарований, ни стремлений. И никакой самостоятельности: сын-секретарь у своего отца… Может, поэтому Макс и стал пить. Так что вина за его смерть на тебе самом, дражайший ты мой Алексей Максимыч, и неча сваливать ее на других…

– Да, вот что я вам хотел сказать, Петр Петрович, – вспомнил Горький о своем секретаре. – Завтра у меня в четырнадцать часов встреча с товарищем Сталиным… Здесь, в этом доме. Судя по всему, завтра уехать не удастся. Распорядитесь насчет билетов, ну и что там еще…

– Я уже распорядился, Алексей Максимыч, – склонил голову Крючков. – Билеты перезаказал на следующую неделю. Еще, с вашего разрешения, дал понять редакции «Наших достижений», что вы – возможно – примете участие в ближайшем заседании редколлегии: они очень просили.

– Вот как! Что ж, пожалуй, вы поступили правильно, – медленно произнес Алексей Максимович, а про себя подумал: «Угодники начинают с услуг, а кончают господством». И в растерянности подергал себя за усы: он с трудом перестраивался на другой лад, то есть – в данном случае – на то, что придется еще неделю провести в пыльной и дымной Москве, когда всем своим больным и усталым телом, всеми помыслами уже как бы обретаешься на крымском берегу, дышишь его живительным воздухом и относительной свободой.

– Что ж, все правильно, все правильно, – пробормотал Алексей Максимович, окончательно забыв о секретаре.

И вновь необычная просьба Сталина захватила его сознание, наполнив душу тревогой и сомнениями.

Глава 27

Давненько Алексей Максимович так не волновался, как в эти последние два часа ожидания приезда Сталина. Он не находил себе места, слонялся по дому, то заходя на кухню, то в комнаты вдовы своего сына, пытался отвлечься в общении с внуками, но тут же забывал о них, молча поднимался и шел дальше. В маленьком и уютном кабинете было слишком тесно, трудно дышалось. В библиотеке слишком пахло пылью и о чем-то назойливо молили разноцветные корешки книг. И почти везде за ним следовал тенью молчаливый Крючков, а когда Алексей Максимович останавливался и поворачивался к нему лицом, тот отступал на несколько шагов назад и в сторону, опускал голову и застывал в вопросительном почтении.

«Надо было выгнать его сразу же после смерти сына, – не впервой подумал Алексей Максимович о Крючкове, понимая в то же время, что не волен выгонять или принимать прислугу. И даже не потому, что не властен, а потому, что на виду и… и мало ли что подумают и скажут. Впрочем, иногда даже полезно иметь именно такую прислугу: твои мысли станут легко и быстро достоянием верхов, и верхи могут по этим твоим мыслям принять нужное для тебя решение. Однако надо признать, что ни одна из подобных попыток не имела видимого разрешения, но кто знает, кто знает… Ну и, в конце концов, тебе никто не мешает писать то, что ты хочешь писать, не препятствует заниматься делом, в которое ты веришь, с мнением твоим считаются все, сам Сталин обращается за советом… Чего тебе еще надо?»

За окном послышался шум подъехавших автомобилей, коротко рявкнул клаксон, торопливо захлопали дверцы. Алексей Максимович глянул на настенные часы: без трех минут два. Что ж, надо отдать Сталину должное: сказал в два, в два и приехал. Вот только что хочет получить руководитель страны Сталин от почетного руководителя писателями этой страны Горького?

Алексей Максимович спустился на первый этаж, встретил Сталина в прихожей. Внимательно, сверху вниз, посмотрел на низкорослого вождя, первым протянул руку для пожатия – как старший младшему по возрасту.

– Прошу, Иосиф Виссарионович, – показал рукой в сторону библиотеки, сдержанно покашлял в кулак.

В библиотеке сели за круглый стол напротив друг друга. Сталин, скользнув взглядом по книжным полкам, спросил:

– Читали «Поднятую целину» Шолохова?

– Да, читал, Иосиф Виссарионович. Весьма нужная, весьма полезная для понимания проблем коллективизации вещь. И написана с большой художественной силой.

– Совершенно с вами согласен, Алексей Максимович, – произнес Сталин и посмотрел на Горького слегка прищуренными рыжими глазами. – Очень жаль, что у нас мало писателей, которые с такой силой и правдивостью отражали бы трудные процессы становления новых отношений между людьми. В частности, в деревне.

– Да, вы правы, Иосиф Виссарионович. Но действительно талантливые писатели случаются очень редко. Тем более гениальные. А Михаил Шолохов безусловно талантлив.

– А каково ваше мнение о Маяковском?

– О Маяковском? – удивился Алексей Максимович, не ожидавший такого вопроса. – Я полагаю, что это один из крупнейших поэтов нашего времени, – осторожничал он. – Правда, в его творчестве не все равноценно, однако это не умаляет его значения для нашей поэзии и литературы, для поэтического отражения революционной эпохи.

– Мы придерживаемся такого же мнения, – произнес Сталин глуховатым голосом, не вдаваясь в значение слова «мы». – И мы полагаем, что необходимо как-то увековечить имя этого поэта, воздать должное его заслугам перед пролетарской революцией и государством рабочих и крестьян.

– Совершенно с вами согласен, Иосиф Виссарионович, – тут же откликнулся Горький, все еще не понимая, куда клонит Сталин. Не за тем же он пришел к нему, чтобы выяснить отношение Горького к Маяковскому. Хотя… почему бы и нет?

– Но Маяковский – это лишь часть дела по воспитанию народа в духе советского патриотизма, – продолжил Сталин, как будто не слыша Горького. – Я согласен с вами, Алексей Максимович, что народ должен знать свою историю, историю государства, на территории которого он живет. Без такого знания не может быть любви к отечеству…

– Да-да, Иосиф Виссарионович, – подхватил Горький, подаваясь к Сталину своим большим телом, постепенно увлекаясь. – Вы совершенно правы! С изменением общественных формаций не должна прерываться связь времен, – в этом я убежден самым глубочайшим образом. А без этой связи невозможно воспитание народа в духе любви к своему отечеству. Должен заметить, что в фашистской Италии и нацистской Германии широко пропагандируется культ отечества. Правда, исключительно в своих, антигуманных, спекулятивных целях, но недооценивать фактор патриотизма нельзя в любом случае, а отрицать его на том лишь основании, что подобный культ имеет место в названных странах при соответствующих режимах власти, по меньшей мере не серьезно…

– Вы имеете в виду Троцкого? – спросил Сталин и остановил немигающий взгляд на переносице Алексея Максимовича.

– Не только его, Иосиф Виссарионович, не только его, – выдержал Горький взгляд Сталина, хотя и почувствовал себя весьма неуютно. И повторил: – Не только Троцкого. Есть и среди нас, писателей, люди, которые полагают, что если в России произошла пролетарская революция, то все, что было до этой революции, подлежит забвению, как ненужное и даже вредное.

– Это точка зрения товарищей Бухарина, Демьяна Бедного, Авербаха и им подобных. Мы не согласны с подобной точкой зрения. Мы пересмотрели дела некоторых старых историков, – размеренно и тихо говорил Сталин, будто не он санкционировал их арест и высылку в Сибирь и на Дальний Восток. Правда, с подачи других, но и не мог не санкционировать: эти, другие, были преобладающей частью власти, с которой он, Сталин, в ту пору не только считался, но и разделял ее взгляды. Теперь другое время, другие соотношения во властных структурах, старое рушится, новое надвигается, установилось то равновесие, пошатнуть которое может в свою пользу именно новое, прагматичное, а старые историки волей-неволей оказываются в русле новой волны. Вернее сказать, волны-то старой, но на новой основе. Горький должен это хорошо понимать. Но он явно не понимает и не принимает методов, которыми это равновесие устанавливается. И даже противодействовал им в недавнем прошлом.

– Мы считаем, что обвинения этих историков в контрреволюционности не имели под собой основания, – после длительной паузы вновь заговорил Сталин, заполнив паузу возней с трубкой и табаком. – Мы вернули их к прерванной ими работе в учебных заведениях, к их трудам по изучению истории России. Мы думаем, что это правильно.

– Да-да, я полностью разделяю и поддерживаю это… это решение партии, Иосиф Виссарионович, – с воодушевлением подхватил Горький. – Платонов, Рождественский, да и многие другие – я помню, как зачитывался ими в молодости! – воскликнул он. – История страны и ее историческая научная школа имеют такую же преемственность, как и литературное дело. И все это в масштабах исторических является фактором народного воспитания.

– Не только это, – возразил Сталин. – Но и определенное отношение народа к происходящему… У Льва Толстого в «Войне и мире» есть интересные рассуждения насчет того настроения, которое охватывает в определенных условиях народные массы. Это может быть настроение упадничества, уныния, пораженчества, но может быть и настроением подъема, энтузиазма. Если второе настроение передается армии, то она делается значительно сильнее армии противника, даже если армия противника превосходит количественно и в техническом отношении. А нам рано или поздно придется воевать с фашизмом, следовательно, мы должны подготавливать в народе необходимое нам самочувствие, необходимое нам настроение. И не на короткий период, а на длительное время, что значительно сложнее. Наконец, есть еще одна существенная область, влияющая на сознание народа и его самочувствие – это практическая работа партии и правительства, ее руководящих кадров по социалистическому строительству, восприятие этой практической работы рабочим классом, широкими народными массами. – И замолчал, ожидающе глядя на Горького.

Только теперь Горький понял, чего, собственно, добивается от него Сталин: признания авторитета этого руководства, следовательно, авторитета самого Сталина. По существу, это еще одна попытка склонить Горького к написанию работы о Сталине по типу того очерка, что он когда-то создал о Ленине. Но Горький сейчас еще меньше был расположен к такой работе, поэтому пространное рассуждение Сталина о народных настроениях и ссылка его на Толстого прошли мимо сознания Горького. Он не представлял себе, как будет описывать Сталина с его медлительными движениями, его неподвижным лицом и постоянно настороженными глазами, точно Сталин чего-то ждет или даже боится. Ленин был проще, понятнее, непосредственнее. А Сталин – он точно ходячая маска, внутри которой скрывается нечто такое, чего неслышно, но что как вулкан бурлит и клокочет, взрывается бесшумно и незаметно для глаза, однако с далеко идущими последствиями.

– Я разделяю вашу точку зрения, товарищ Сталин, – осторожно произнес Горький и с ужасом понял, что назвал Сталина не Иосифом Виссарионовичем, а именно товарищем Сталиным, то есть перевел разговор с ним как бы на официальную почву. И тотчас же заметил, как сузились глаза Сталина, как он тут же убрал свой взгляд и полез в карман за платком, достал его, развернул и слегка промокнул рот, будто съел что-то липкое. Пытаясь сгладить впечатление от нечаянно сорвавшегося официального обращения, Горький заспешил словами: – Я должен вам заметить, Иосиф Виссарионович, что мы в писательской организации придаем большое значение руководящему фактору социалистического строительства, ибо, по моему глубочайшему убеждению, партийное руководство, начиная с Октябрьского переворота, всегда стояло на высоте своих исторических задач и в каждом конкретном случае решало эти задачи подобающим образом. В журнале «Наши достижения» мы отражаем этот фактор. А в редакционных планах есть еще более весомые решения этой проблемы. И силы привлечены соответствующие.

Сталин никак не реагировал на слова собеседника, словно потеряв к нему всякий интерес. Он сосредоточенно чистил трубку, был всецело поглощен этим занятием, однако Алексей Максимович, охваченный непонятной тревогой, принялся развивать тему журнального творчества в направлении воспитания и образования народных масс, но уже без былого вдохновения, а как бы по инерции. Иногда ему даже казалось, что Сталин его не слушает, занят своими мыслями, и в мыслях этих настолько далек от Горького, что вряд ли помнит о его существовании. Но, несмотря на это, Алексей Максимович продолжал говорить, потому что… А что же еще делать? Не сидеть же этаким попкой и дуться на Сталина только за то, что тот занят своими мыслями.

В отличие от Горького, для Сталина размышления были самым важным способом обретения истины. Он не любил писать, он вообще был ленив по натуре, но обладал огромной волей и умел свою лень преодолевать. Он мог часами ничего не делать, есть, пить, гулять по парку или вышагивать по своему кабинету, слушать болтовню других, в то время как в голове его, наполненной огромным множеством разнообразных фактов, шла вполне определенная работа по сортировке этих фактов и отысканию в их совокупности определенного смысла. Лишь тогда, когда эта работа заканчивалась, Сталин мог сесть за стол и изложить на бумаге короткими фразами на нескольких страничках то, к чему пришел в результате многочасовой и даже многодневной работы мозга. И это, как правило, были не рассуждения о том о сем, а конкретный план действий. Оставалось лишь придать этому плану видимость теоретического обоснования. А для этого годилось буквально все: от высказываний Маркса и Ленина, до народных поговорок и пословиц. Но главным аргументом все-таки были не эти надерганные отовсюду цитаты, а кропотливый подбор людей, наделенных необходимыми качествами для поддержки и практической реализации готового плана. При этом вовсе не обязательно, чтобы все эти люди были преданы товарищу Сталину душой и телом, как вовсе не обязательно, чтобы они хорошо знали дело, которым им предстоит заняться. Более того, иногда личный враг и идейный противник товарища Сталина годился для того или иного дела больше, чем единомышленник и друг. Такого тем более не жалко, если он дело проваливал, такой иногда только и годился для того, чтобы выказать подобным образом свою никчемность или доказать на практике, что путь, на который была направлена его деятельность, ведет в тупик. Так некогда Ленин использовал Троцкого, поручив тому восстанавливать и налаживать железнодорожный транспорт, и Троцкий, более способный к публичной политике, дело завалил, расписавшись в своей непрактичности.

Горький – с практической же точки зрения – ничем не отличается от подобных людей, мысленно вернулся Сталин к своему собеседнику. Разве что славой и авторитетом, которые создал себе сам. Но это имело значение лишь в масштабах тех агитационно-пропагандистских задач, для разрешения которых он только и мог быть использован. Но чтобы Горький соответствовал этим задачам, чтобы сам считал себя обязанным им соответствовать, Сталин долго держал его за границей, не пуская в Советский Союз, воспользовавшись для этого публикацией в Берлине книги горьковских статей, идейно расходящихся с советской властью. Он заставил писателя унижаться, просить о снисхождении и всячески доказывать свою лояльность. Вот и в речи на Первом съезде писателей Горький старался в том же направлении, замаливая прошлые грехи и делая авансы на будущее. Разрешив Горькому вернуться, Сталин окружил его верными людьми, повязанными с новой властью не только идейно, но и кровью, он взял писателя в такой оборот, привлекая его то к одному, то к другому мероприятию, что у Горького почти не оставалось времени на самостоятельною деятельность.

Да, он, Сталин, желал бы иметь о себе горьковскую работу наподобие работы о Ленине, такая работа еще больше укрепила бы его авторитет как внутри партии и страны, так и за границей. Чем больше авторитет вождя, тем большие задачи он может решать самостоятельно, ни на кого не оглядываясь. А Сталин не только знал наверняка, но и вполне понимал, что авторитет его сегодня еще не беспределен, что он постоянно подвергается давлению и умалению со стороны людей, поднявшихся к власти вместе с ним. А иногда и благодаря ему, Сталину. Но власть не для всех и не всегда есть мера благодарности тому, кто ее тебе предоставил, ибо желание власти столь же огромно, как и желание богатства и славы.

Знал Сталин, о чем говорят в доме Горького, кто у него бывает, что в разговорах этих часто проскальзывает скрытая и явная оппозиционность, что Горький, хотя и не поддерживает эту оппозиционность, но и не препятствует ее звучанию.

– Вот, буквально вчера, – упавшим голосом произнес Алексей Максимович, и Сталин чутко отметил эту перемену интонации в голосе Горького, – мы говорили с товарищами Бабелем, Кольцовым, Задоновым… э-э… и другими товарищами писателями на тему… э-э… укрепления с помощью печатного слова авторитета руководящих кадров…

Горький сам не знал, зачем из него выскочила эта ложь про руководящие кадры, смутился, но все же успел заметить, что при упоминании Задонова Сталин замер с зажженной спичкой в руке, и лишь спустя несколько секунд принялся раскуривать трубку, плямкая губами и посапывая. Алексей Максимович вспомнил, как нападали на Задонова Кольцов, Бабель и другие, ему подумалось, что зря он упомянул имя Алексея Задонова в ряду других имен. Увы, слово – не воробей… Впрочем, чего это он вдруг? Все равно список людей, бывших в тот день у Горького, наверняка давно лежит в соответствующем месте. Так что упоминай не упоминай – разницы никакой.

Утешив себя рассуждениями, Алексей Максимович невольно втянул носом дым от трубки Сталина, и ему тоже захотелось курить. Он открыл лежащий на столе портсигар, выловил из него папиросу, принялся усердно разминать ее, придавая мундштуку изломанную форму, удобную для курения.

А Сталин в это время свободной рукой собирал в кучку разорванные папиросы «Герцеговина-флор», табаком которых набил себе трубку.

В библиотеке на какое-то время повисла настороженная тишина.

Вдруг рука Сталина замерла над столом, качнулась в нерешительности, затем убралась под стол. И лишь после этих приготовлений Сталин принялся неторопливо ронять слова, точно они, эти слова, были разбросаны на большом расстоянии друг от друга, и для того, чтобы их соединить, требовались большие усилия и время:

– В истории Рима имел место длительный период гражданских войн… И был случай, когда беспощадное подавление всякого своеволия его граждан привело к устойчивому миру и процветанию, – заговорил Сталин тем раздумчивым голосом, каким говорят о выстраданном. При этом он поглядывал на книжные полки, время от времени поводя в их сторону черенком трубки, как бы призывая книги себе в свидетели. – Я имею в виду годы консульства Суллы, – после короткой паузы продолжил он. – Если мне не изменяет память, в семидесятые-шестидесятые годы до новой эры. Сулла много лет стоял во главе империи. Все это время не было ни одной попытки его свержения со стороны недовольных патрициев. Когда Сулла достиг вершины могущества, он самоустранился от власти, ушел на покой, занялся разведением цветов, но в стране все оставалось таким же, будто Сулла продолжал стоять во главе империи. И никто не посмел взглянуть на него косо…

Снова замолчал, долго плямкал губами, раскуривая трубку, вытягивая из нее голубоватый дым, продолжил так же тихо и раздумчиво, в обычной своей манере: вопрос – ответ, вопрос – ответ:

– А почему? Потому что за ним стояли народные массы, стояла армия. Но едва Сулла умер, как вновь начались раздоры между отдельными группировками рабовладельцев. Следовательно, и при Сулле, несмотря на видимое спокойствие, тлели угли этих раздоров. Почему тлели эти угли? Потому что для них оставалась классовая почва. Или взять Юлия Цезаря… Юлий Цезарь был убит своими же соратниками. В чем причина этого убийства? В том, что Юлий Цезарь доверился той покорности и славословию в свой адрес, которые его соратники ему выражали. Тот же Цицерон, например… Или Брут…

Сталин замолчал так же неожиданно, как неожиданно заговорил о далеком прошлом. Алексей Максимович растерянно поглядывал на своего собеседника, ожидая продолжения, не зная, что ответить на это слишком откровенное высказывание. Сталин удивил его своим многословием, чего Горький за ним еще не замечал. И доверительностью. К этому Алексей Максимович был не готов.

Снова наступила неловкая пауза.

Впрочем, Сталин эту паузу, судя по его спокойному лицу и плавным движениям руки с зажатой в кулаке трубкой, неловкой не считал. Он невозмутимо пыхал дымком, будто лишь для этого – покурить и рассказать историю римского консула Суллы – и приехал к Максиму Горькому, щурил свои рыжие глаза и продолжал не спеша возиться с обрывками папирос. Он мял их пальцами, складывал в пепельницу, тщательно вылавливал на столе рассыпанные крошки табака, – и так был, казалось, поглощен этим занятием, что на Горького у него просто не оставалось времени.

«При чем тут Сулла?» – недоуменно подумал Алексей Максимович, и вдруг – будто вспышка яркого света – увидел Сталина с той стороны, с какой раньше никогда до этого на него не смотрел, – и Сталин, озаренный этой вспышкой, словно отделился от самого себя и из него вылущился тот, кого раньше называли Иосифом Джугашвили. А поодаль стояли другие революционеры, бывшие соратники Сталина, но и они тоже как бы вылущились из своих оболочек, и каждый явил себя в истинном виде, то есть каждый наособицу и каждый со своей жаждой власти.

Алексей Максимович еще раз взглянул на Сталина, проверяя свои ощущения, но тут же с испугом отвел взгляд в сторону. Он в замешательстве постучал мундштуком папиросы о стол, надвинув на глаза лохматые брови, опасаясь, что Сталин прочтет в его глазах истинные о себе мысли Горького, наконец сунул папиросу в рот, закурил, жадно затянулся дымом и закашлялся.

Кашлял долго, с надрывом, хрипло, и кашель был похож на лай кавказской овчарки. А едва затих, Сталин поднялся, произнес:

– Вам, дорогой Алексей Максимович, действительно надо бы хорошенько полечиться. Зря я отсрочил ваш отъезд в Крым. Думаю, мы сами тут разберемся в вопросах воспитания. Тем более что в своей практике неизменно опираемся на марксизм-ленинизм. Не откладывайте поездку, поезжайте, подлечитесь. Осень в Крыму – наилучшая пора для чахоточных. А ваша жизнь очень нужна рабочему классу. – Протянул руку, задержал в своей. – Не провожайте. Товарищ Сталин найдет выход и сам. Не впервой. До свидания.

И пошел скользящей походкой из кабинета.