Текст книги "Жернова. 1918–1953. Роман-эпопея. Книга пятая. Старая гвардия"

Глава 9

Пинзур и Коротеев пришли в школу к последнему уроку. Стуча палкой по деревянному полу, вытертому ногами до белизны, Коротеев едва поспевал за стремительной Пинзур, от входных дверей решительно направившейся прямо к директорскому кабинету. Директора оба знали давно: он тоже был старым партийцем, но не большевиком, а эсэром; когда же большевики партию эсэров разогнали, остался вне партий и подвизался на поприще просвещения новых поколений. Это в его школе совсем недавно пропагандировались свобода любви и половых отношений, застенчивым мальчикам и девочкам рекомендовался онанизм, как средство восстановления равновесия с природой; это он воспитывал подрастающее поколение в духе отвращения к делам своих предков, потому что дела эти были освящены средневековым невежеством, великодержавным шовинизмом и поголовным рабством; это здесь с особенной яростью нападали на устои семьи и брака; это здесь доказывали, что человек должен быть свободен от всего, что мешает ему нести революцию во все страны мира, в том числе очищение от буржуазной морали.

Но за директорским столом сидела совсем незнакомая им женщина, молодая, коротко остриженная по моде, в черном жакете и белой блузке. Она подняла голову и уставилась на вошедших.

– Вы ко мне? – спросила она.

– Мы к Иосифу Давидовичу, – ответила Пинзур.

– Иосиф Давидович здесь уже не работает, – произнесла женщина извиняющимся тоном. – Теперь я директор школы.

– Вот как! – воскликнула Розалия Марковна. – И куда же подевался Иосиф Давидович?

– Не знаю. Спросите в районо.

– И спросим. А пока скажите нам, в каком классе мы можем провести беседу по текущему политическому моменту? Я бы сказала – безобразному моменту! – воскликнула Пинзур.

– Простите, а вы кто? – спросила женщина, поднимаясь из-за стола.

– Мы представители обществ политкаторжан и старых большевиков. Вот это – старый большевик товарищ Коротеев! Он стоял у истоков образования РСДРП! Он более десяти лет провел в царских тюрьмах и на каторге! Я – тоже революционерка со стажем, зовут меня Розалия Марковна Пинзур. Мы посланы к вам от имени старых большевиков и политкаторжан.

– Мне очень приятно познакомиться с вами, но я ничем не могу вам помочь. То есть, простите, – смутилась директор, – не могу воспользоваться… то есть использовать вас в качестве политинформаторов. Дело в том, что поступила инструкция из районо, чтобы все, кто приходит в школу, имели официальное направление от районо или от райкома партии. Если у вас нет такого направления… И потом, политинформации мы проводим… то есть, проводили сами. Раз в неделю, – пояснила она. – Но с этой четверти политинформации заменены историей СССР и мира… Разве вы об этом не знаете?

Розалия Марковна фыркнула:

– Докатились! Заслуженных революционеров уже не пускают на порог советской школы! И вам не стыдно, товарищ директор?

– Мне не стыдно, – нахмурилась молодая женщина. – Я на работе, а на работе надо выполнять те инструкции, которые спускаются из вышестоящих органов. И лично у меня нет никаких оснований быть недовольной этими инструкциями: они мне кажутся вполне разумными.

– Ась? – направил в ее сторону слуховую трубку Коротеев.

– Я говорю, что…

Но Пинзур взяла Коротеева под руку и прокричала ему в ухо:

– Нам тут делать нечего! Мы им не угодны! Им не нужна революция! Им нужно мещанское счастье! Пойдемте отсюда! Здесь воняет клопами!

И потащила упирающегося и ничего не понявшего Коротеева вон из кабинета.

Директор смотрела им вслед, и на ее круглом милом лице растерянность и недоумение сменились жалостью к этим пожилым людям, почему-то напомнившим ей ходоков из некрасовского стихотворения «У парадного подъезда». В школе, где она до этого работала завучем, тоже бывали представители старых большевиков и политкаторжан, и она не видела ничего зазорного в их посещениях, в их пропаганде революционных идей, хотя это как-то не вязалось с заветами лучших представителей русского учительства, которые ориентировали педагогов на воспитание у своих питомцев восприятие окружающего мира во всей его красоте и полноте; это не вязалось, наконец, с детской психологией, с их еще не окрепшими душами, которые должны тянуться к добру и свету, а не к борьбе, к жестокости и забвению лучших народных традиций, создававшихся в течение веков.

Вздохнув, директор школы подошла к окну, отодвинула занавеску и дождалась, когда странные посетители покажутся во дворе школы. Она смотрела, как женщина размахивает руками и что-то пытается доказать своему тугоухому товарищу, как тот трясет и качает головой, и уши зимней шапки мотаются из стороны в сторону. Потом они вышли на улицу и побрели среди сугробов снега, такие жалкие и такие беспомощные.

 
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его бог».
И покуда я видеть их мог…
 

Новый директор школы и сама не очень-то разбиралась в том, что происходит в ее стране на ниве образования. Она не понимала, почему так часто меняются программы и учебники, к тому же многие из них написанные таким суконным языком, что от чтения их сводит скулы. Однако она верила, что все происходящее правильно и имеет прямое отношение к революции и коммунизму. Именно эту точку зрения им настойчиво внушали в университете на курсах повышения квалификации после того, как была принята новая учебная программа, в которой история СССР соединялась логической нитью непримиримой борьбы классов с историей России и всего мира, а преподаватели, стоящие на позициях отрыва одного от другого, были уволены и некоторые даже отданы под суд за троцкистские взгляды и связи с контрреволюцией.

* * *

Двухэтажный дом старинной постройки, некогда принадлежавший купцу второй гильдии, затерялся в переплетении улочек и переулков между Никитской и Поварской, среди дровяных сараев и конюшен. В этом доме держал целый этаж отец одного из членов Цека партии большевиков. Сюда уже по темну собирались члены еврейской секции Цека, взбудораженные решением Политбюро о ее ликвидации. Приходили по одному с интервалом в несколько минут, подняв воротники и надвинув на глаза шляпы и шапки. Одни стучались в дверь парадного подъезда, другие – черного хода. Уж здесь-то точно никто не мог подслушать, о чем они собирались говорить.

Ранний зимний вечер давно перешел в ночь, в зале топилась печь-голландка, трещали в ней березовые поленья. Посреди большого полукруглого стола возвышался огромный двухведерный самовар, шипел пар, пованивало угарным газом, из краника капало в чашку. За столом сидели люди, давно знающие друг друга. Сидели и молчали. Ждали еще двоих: председателя еврейской секции и секретаря. А их все не было и не было. И это вселяло во всех тревогу и неуверенность.

Секцию собирались прикрыть давно, еще при Ленине, и на том основании, что теперь все нации равны, что во времена царизма страдали не только евреи, но и представители других народов, следовательно, деление членов партии следует осуществлять не по национальностям, а по преданности партии, ее идейным установкам, духу марксизма-ленинизма. Но Ленин умер, и окончательное решение как бы повисло в воздухе. Однако раньше или позже вопрос этот должен был возникнуть вновь. И он возник, как только Сталин вошел в силу, избавившись от Троцкого, а за ним от Зиновьева с Каменевым и их сторонников. Все они оказались за порогом большой политики, и еврейская секция перестала оказывать решительное влияние на работу Политбюро и Цека, хотя в процентном отношении евреев там и там меньше не стало. Зато стало больше других евреев, не связанных ни с Троцким, ни с Зиновьевым-Каменевым. Более того, процесс этот, судя по всему, имел тенденцию к развитию, это-то и вселяло тревогу за будущее, ради которого они пошли в революцию, вели борьбу и так далее и тому подобное.

И вот они сидели и молчали. Но не потому, что нечего было сказать. Вовсе нет! А исключительно потому, что никто из них не был уверен, что его слова не станут сегодня же известны на Лубянке со всеми вытекающими отсюда последствиями.

На стене висели большие часы в резной деревянной коробке с ангелочками, цветочками и прочей дребеденью. За стеклянной дверцей мотался из стороны в сторону маятник в виде коня тяни-толкая о двух головах, но без единого хвоста. Время от времени раздавалось странное жужжание, затем звучал мелодичный перезвон, а вслед за этим колокол отбивал либо одним ударом каждые тридцать минут, либо соответствующим количеством каждый час.

Они сидели и смотрели в стол, думая о своем. Кто-то вертел на холщевой скатерти чайную чашку или блюдце, кто-то с деланным интересом разглядывал чайную ложку с замысловатой чеканкой. Самовар продолжал скулить, пищать и свистеть, но с каждой минутой все тише и тише. И людьми одолевало ощущение, что они ждут чего-то такого, чего нет и не может быть уже никогда. И тогда один из них, лет эдак пятидесяти, с черной в проседи бородкой, с гладкой лысиной чуть ли ни до самого затылка, откинулся на спинку стула, оглядел собравшихся насмешливыми глазами и спросил:

– Так какого черта мы ждем, дорогие товарищи? И зачем вообще нас сюда собрали? Мы что – желаем что-то изменить в череде закономерных, так сказать, событий? Если кто-то имеет такое желание, так пусть объяснит нам, в чем его суть. Лично у меня возникает убеждение, что мы собрались сюда на похороны и ждем, когда появится покойник. Что касается лично меня, то я ждать не хочу. Хотя бы потому, что покойники имеют дурную привычку увлекать за собою живых. Те, кого мы ждем, здесь уже не появятся. Они лучше нас понимают, что время неумолимо движется в одном направлении. И всякое даже предположение, что оно может хотя бы на миг остановиться, глупо само по себе. Посему я предлагаю разойтись и двигаться дальше вместе со всеми. А там, как говорится, что бог даст.

И человек этот поднялся и направился в прихожую. Было слышно, как он кряхтит и топает, пытаясь втиснуть ботинки в галоши, затем хлопнула дверь в коридор, еще одна на первом этаже. И все стихло. Но больше никто не шелохнулся.

Тогда вскочил самый молодой из них и заговорил, брызжа слюной от возбуждения:

– Лично я целиком и полностью поддерживаю товарища Сталина в этом вопросе! Да! Потому что времена, когда мы, согласно легенде, считали себя избранным народом, эти времена давно миновали! Да! Мы такие же, как и все. Да! И не смотрите на меня так! Многие настоящие партийцы полагают, что пора присоединиться к ассимиляции. В том смысле, что поставить этот процесс на практическую почву. Исходя из этого, заявляю со всей решительностью, что ждать никого не буду, у меня хватит ума и истинной партийной принципиальности твердо стоять на коммунистической позиции, а не плестись в плену у библейских сказок, которые были рождены невежеством наших предков.

Молодой человек, махнув рукой, тоже кинулся в прихожую, споткнулся о половичок, но удержался и скрылся за дверью.

И все сразу же засуетились и тоже устремились вон из комнаты.

– Товарищи! Товарищи! – взывал к ним хозяин квартиры. – Ради бога – не все сразу! И так соседи могут подумать бог знает что…

Однако товарищи никак не реагировали на призывы хозяина, торопливо натягивали на себя шубы и пальто на ватине, всовывали ботинки в галоши, топали, сопели и кидались вниз по лестнице, будто, промедли они хотя бы минуту, за ними непременно кто-то погонится. Иные так даже перекладывали револьвер из внутреннего кармана в наружный: время позднее, район весьма неблагополучный в смысле уголовной преступности, так что револьвер может оказаться весьма к стати.

Глава 10

Весь минувший 1934 год Никита Сергеевич Хрущев не знал ни минуты покоя: Каганович так загрузил его работой, что не продохнешь. Иногда Никите Сергеевичу кажется, будто Лазарь Моисеевич жалеет, что слишком близко приблизил к себе Хрущева, что он специально нагружает его, чтобы Никита сорвался на чем-нибудь, и тогда можно будет задвинуть его куда-нибудь подальше – хотя бы и в ту же Юзовку, то есть теперь Сталино. Да и то сказать: что ни заседание горкома-обкома, так непременно доклад Хрущева то о строительстве метро, то канала «Москва-Волга», то о выполнении плана по строительству жилья, то по машиностроению, то по обеспечению Москвы продовольствием, или, например, исключительно луком, без которого, впрочем, ни борща не сваришь, ни даже щей, не говоря о котлетах и прочих деликатесах… то еще по каким-нибудь даже и пустяковым вопросам, не имеющим никакого отношения к промышленности и строительству. Газету почитать некогда, не говоря о художественной литературе. Поднимать свой идейно-теоретический уровень – даже на это не остается ни минуты свободного времени. О событиях, совершающихся в стране, о которых говорят на каждом углу, первый секретарь горкома узнает по радио, от жены да если в машине глазами пробежит скорехонько по страницам «Правды». А события наиважнейшие, имеют к нему, Хрущеву, самое непосредственное отношение, и надо как-то реагировать, чтобы не проспать, не навлечь на себя подозрение в благодушии, беспринципности, а пуще всего в отсутствии бдительности.

Носится Никита Сергеевич с одной стройки на другую, с одного завода на другой, разбираясь в упущениях, недостатках, невыполнениях, отставаниях и даже конфликтах между отдельными предприятиями, создавая комиссии, заслушивая отчеты, принимая решения, а в голову иногда нет-нет, да и закрадется мысль: а вдруг все эти упущения и конфликты кем-то подстраиваются, чтобы опорочить его, Никиту Хрущева, а он в это время погряз в обыденности, можно сказать, в мелочевке, не видя самого главного? И вот это главное вдруг проявится с самой неожиданной стороны, а он о нем ни слухом, что называется, ни духом. И опять зудом охватит тело с ног до головы, и подумает он с тоской, что надо бы показаться врачам, но не дай бог узнают про его недуг, пойдут разговоры, и… и неизвестно, чем все это обернется. Лучше уж терпеть и чесаться, когда никто не видит, чем стать мишенью для злых пересудов.

На работу Хрущев выезжает рано утром, иногда так рано, что Москва еще досматривает сны, а по улицам ездят лишь первые трамваи да поливальные машины. При этом возвращается домой за полночь и, едва коснувшись головой подушки, тут же проваливается в сон. А во сне все то же самое: стройки, дороги, комиссии, люди. Осунулся, вокруг глаз круги, жена только вздыхает, да и то украдкой.

Но в конце прошлого года Сталин неожиданно вызвал его в Кремль, а там директора московских заводов и фабрик, конструктора самолетов, пушек, машин, еще чего-то, а от них все те же жалобы: того нет, этого не дают, там волокита, здесь что-нибудь затирают, и получается, что первый секретарь Московского городского комитета партии и второй областного один только и виноват во всех их бедах. Правда, Сталин – спасибо ему! – Никиту Сергеевича в обиду не дал, хотя и пожурил принародно. Уж и натерпелся страху Никита Сергеевич, да такого, что чуть не слег на почве нервного расстройства. Однако все обошлось. Более того, Сталин сам стал названивать ему, иногда среди ночи, советоваться, как лучше и быстрее сделать то-то и то-то. Спросит, пожелает спокойной ночи, а какая там спокойная ночь, когда в голове этот короткий разговор прокручивается снова и снова, и кажется Хрущеву, что надо было сказать совсем не то, что сказал, да теперь попробуй верни сказанное – не вернешь.

Дальше – больше. Сталин чуть ли ни каждую неделю стал вызывать Хрущева «на ковер», но не ругать, нет, а сталкивать со всякими ответственными жалобщиками лоб в лоб и смотреть, что из этого выходит. В итоге, как правило, жалобщикам попеняет с отеческой усмешкой в табачных глазах: не все, мол, сразу, имейте, мол, терпение, секретарь горкома хотя и отвечает в городе Москве за все и за всех, однако он не бог Саваоф, из глины ни то что инженеров не способен слепить, но и те же помещения для институтов или лабораторий, жилье и прочее, которые вы просите. И всякий раз Никита Сергеевич возвращается из Кремля окрыленный, понимая, что если не все, то главное он делает правильно, иначе бы Сталин не вызывал его снова и снова, и с должности своей товарища Хрущева сковырнул бы одним лишь щелчком. И даже не щелчком, а хмурым взглядом. Потому-то на портрет Сталина, висящий в своем рабочем кабинете, Никита Сергеевич смотрит с умилением, чуть ли не молится.

Так уж вышло, что с некоторых пор Хрущев все чаще замещает Кагановича, ведет заседания горкома-обкома и делает все, что положено делать первому секретарю. И восторг иногда охватывает его душу: неспроста все это, что-то грядет в его судьбе – что-то огромное, неохватное глазом, как само небо. Вот и на семнадцатом съезде ВКП(б) именно ему, Хрущеву, поручил Лазарь Моисеевич делать доклад по Москве и области, и все члены горкома-обкома, готовя доклад, сидели и писали, каждый по своим направлениям работы, о достижениях и проблемах, их писанина стекалась в кабинет Хрущева, а там он со своими помощниками все это сортировал и укладывал соответствующим образом. При этом Каганович только отмахивался, если Никита к нему обращался по какому-нибудь вопросу.

Доклад на съезде прошел на ура, и не только потому, что хлопали и кричали ура, когда Хрущев поминал товарища Сталина, а более всего потому, что сам Сталин благожелательно щурил свои глаза и тоже хлопал, но лишь тогда, когда Хрущев говорил о достижениях рабочего класса и технической интеллигенции Москвы в деле индустриализации и перевыполнения пятилетнего плана.

Но случился однажды и явный прокол со стороны Никиты Сергеевича, и все на волне растущего о себе высокого мнения, и как раз во время отчета перед Политбюро о введении продуктовых карточек. Тут Никита Сергеевич точно знал, что сделал доброе дело и поэтому изловчился выставить работу горкома партии как нечто из ряда вон и пример для подражания во всесоюзном масштабе. И вдруг, как раз на середине фразы: «Горком партии провел грандиозную работу по внедрению новых продуктовых карточек, что положительно сказалось на удовлетворении москвичей продуктами первой необходимости, в результате чего укрепился политический уровень активности…» – вдруг услыхал за своей спиной перхающий смех Сталина, сбился, покрывшись красными пятнами, понял, что несколько перебрал, хотел было сгладить впечатление, но Сталин не дал, придвинул к себе микрофон и заговорил своим сиповатым голосом:

– Слов нет, московский горком неплохо справляется со своими обязанностями. Да, секретарям некоторых республик и обкомов есть чему поучиться у москвичей. Но чтобы так возноситься по этому поводу, позволительно разве что самому господу богу…

И зал взорвался гомерическим смехом. А Никите Сергеевичу захотелось превратиться в букашку, в какого-нибудь комара, и, как в сказке Пушкина, вылететь в окно и забиться в какую-нибудь щель.

Но смех затих сам по себе, а Сталин продолжил:

– Конечно, это смешно, но мы должны простить москвичам и товарищу Хрущеву столь высокое мнение о самих себе. Тем более что подготовительную работу, направленную на отмену карточек по всей стране они проделали основательную.

И Сталин сам стал хлопать в ладоши и широко улыбаться. И зал бурно поддержал его. А Никита Сергеевич смог перевести дух, тоже улыбнуться и тоже захлопать в ладоши, как бы говоря, что он со словами товарища Сталина полностью согласен

С тех пор во всех своих последующих выступлениях Никита Сергеевич старается избегать даже тени бахвальства, основной упор делает на нерешенные проблемы и стоящие задачи по превращению Москвы в город-сад, в развитой промышленный и культурный центр не только СССР, но и всего мира. И если в чем и допускает некоторую победительную тональность, так это в отчете о борьбе с правым и левым уклоном в партийных рядах городской и областной организации, при этом не забывая отдать должное товарищу Кагановичу, его неусыпному руководству, а больше всего – товарищу Сталину, каждое мудрое слово которого вдохновляет коммунистов и весь советский народ на новые свершения по построению социалистического общества.

Глава 11

Вот уж и весна незаметно растопила снега, обнажив выбоины и колдобины на московских улицах, а с нею пришли и новые заботы. Никита Сергеевич давно носится с идеей создания вокруг Москвы совхозов по производству мяса, молока и всяких овощей, чтобы все было под рукой, чтобы не везти в столицу большинство продуктов из-за три-девяти земель. Кое-что в этом направлении уже сделано и делается, но пока еще медленно, без должного размаха. А скорость и размах придут лишь тогда, когда идея эта получит одобрение ЦК и лично товарища Сталина, когда на ее реализацию будут выделены деньги, как выделены деньги на реконструкцию Москвы по генеральному плану, в создание которого Хрущев внес свою весомую лепту. Но с одной идеей идти к Сталину не имеет смысла: Сталин тут же потребует доказать, что идея может быстро и без особых затрат реализоваться, показать, как это будет выглядеть практически и тому подобное. К Сталину нужно идти с конкретным планом, потому что рассуждений: как было бы хорошо, если было бы хорошо, он не потерпит и очень даже может выставить за дверь. И хотя Никиту Сергеевича он еще не выставлял, однако других – случалось, и не раз, и даже на глазах того же Никиты Сергеевича. А главное, такой человек как бы терял для Сталина всякую привлекательность, выпадал из обоймы и скатывался вниз. Иногда на самое дно.

С утра Никита Сергеевич первым делом узнал, на месте ли сегодня Каганович, не в Кремле ли он или на Старой площади, потому что «на месте» он может быть и там, и сям. Оказалось, что на месте, то есть в обкоме, и Хрущев тут же созвонился с ним, хотя их кабинеты почти что рядом, и попросил о встрече. И Каганович разрешил.

Лазарь Моисеевич встретил Никиту Сергеевича без обычного радушия. Он молча кивнул головой на приветствие своего зама, продолжая что-то писать на листе бумаги, время от времени поднимая голову и поглядывая в потолок.

– Так я… того… может, потом зайду? – приподнялся Хрущев на стуле, внимательно следя за каждым движением хозяина Москвы.

– Сиди! Я сейчас, – пробормотал Каганович и через пару минут, бросив на стол карандаш, произнес в сердцах: – Черт знает что! Просто беда с кадрами! Поставишь человека на какое-то дело, а он не только не двигает его вперед, а, напротив, загоняет в тупик, хотя вроде и старается, носом землю роет, не спит, всех гоняет, а толку никакого – один вред! Прямо беда с этими кадрами, – повторил Лазарь Моисеевич и полез в стол за папиросами. Закурив, посетовал: – За всеми надо следить, всех надо контролировать, иначе черт знает что получится, если не доглядишь. – И спросил: – У тебя-то как с этим вопросом?

– Да так же, Лазарь Моисеич. Точно так же, – ответил Никита Сергеевич и вздохнул.

– Вот то-то и оно. И это в Москве. А что творится за ее пределами, узнаёшь далеко не сразу, и то лишь тогда, когда жареный петух в задницу клюнет. И сам черт не разберет: то ли вредитель, то ли дурак, – добавил он, имея в виду, судя по всему, кого-то конкретно и что-то конкретное, что совершилось где-то за пределами Москвы и области… иначе бы Никита Сергеевич знал. Затем спросил: – Слыхал, какую катастрофу устроили нам на железной дороге в Сибири тамошние горе-руководители?

– Нет, еще не слыхал.

– Три состава с ценнейшими грузами, паровозы, вагоны!.. Я уж не говорю о людях… Да-а… И вот товарищ Сталин хочет, чтобы я со всем этим разобрался. В том смысле, чтобы возглавил наркомат путей сообщения. Делай из этого выводы.

У Никиты Сергеевича аж дух захватило: вот оно, вот! И душа запела тоненьким голоском, в животе похолодело от страха, и даже в голове возникло некое кружение, и… и вообще захотелось вскочить и куда-то бежать. Но Хрущев продолжал сидеть, сжимая папку и преданно взирая на своего благодетеля.

– И… и какие же выводы? – осмелился он спросить, переведя дух.

– Не придуряйся, Микита, – обрубил Каганович. – Сам знаешь, какие: займешь мое место. Считай, что этот вопрос уже решен. Остались формальности. Лично я никого во главе Москвы, кроме тебя, не вижу. Хотя за тобой тоже присматривать надо, но значительно меньше, чем за другими. Ошибки у всех случаются. Все дело в том, какие ошибки и как быстро они исправляются. У тебя с этими вопросами более-менее нормально. Я за тебя спокоен.

Никита Сергеевич благодарно кашлянул, поднялся, спросил, слегка изгибаясь над просторным столом:

– Так я пойду?

– Иди. Поздравлять тебя, считаю, еще рано, но пожелать тебе ни пуха не пера – это я с удовольствием.

Никита Сергеевич к черту могущественного Лазаря посылать не решился и уже открыл дверь, когда тот, прищурив глаза, спросил:

– А приходил-то ты зачем?

– А-а! Да так, пустяки, Лазарь Моисеич! Не буду вас отрывать… Сам разберусь.

– Ну-ну, – только и пробормотал Каганович, глядя на дверь, за которой скрылся его приемник.

Кагановичу не впервой заниматься всякими делами, не имеющими отношения к сугубо партийной работе. В тридцать третьем он возглавлял в ЦК сектор сельского хозяйства – второй этап коллективизации и борьба с последствиями голода проходили под его неусыпным руководством. А еще на нем висели партийные и всякие другие кадры, а теперь, после XVII-го съезда партии, Сталин повесил еще и председательство в Комитете партийного контроля, подсунув ему в заместители коротышку Ежова. И вот ко всему прочему – плюс наркомат путей сообщения. Зато Москва теперь – в минусе. И Комитет партконтроля тоже, скорее всего, пойдет в минус, превратившись в вотчину Ежова. А все потому, надо думать, что Сталину приглянулись и Ежов и Хрущев: оба энергичные, инициативные, в меру знающие, умеющие работать с людьми. Что ж, пусть будут Хрущев и Ежов. Если же иметь в виду, что Сталин не любит, когда кто-то слишком засиживается в одном руководящем кресле, то все идет нормально и никаких поводов для беспокойства нет. Но все равно – обидно. Хотя наркомат путей сообщения – это, считай, вся страна и кое-что рядом, что это тебе не легкая промышленность или что-то еще второстепенное. Но Москва… Впрочем, как бы там ни было, а в Москве отныне имеется метро имени товарища Кагановича – памятник самому себе на годы и годы.

И Лазарь Моисеевич, смяв папиросу в пепельнице, стал набирать номер наркома путей сообщения. Теперь уже бывшего.

* * *

Наконец произошло то, что уже с год почти висело в воздухе, заставляя Хрущева вертеться так, как не вертится белка в своем колесе: в марте его избрали первым секретарем Московского областного и городского комитетов ВКП(б) – вместо Кагановича. То ли Лазарь Моисеевич не справлялся со своими многочисленными должностями, то ли, действительно, дела в наркомате путей сообщения пошли из рук вон плохо и возникла необходимость в срочной замене. Однако Каганович как стоял в партийной иерархии сразу же за плечом товарища Сталина, так и остался стоять, то есть оставался все тем же Великим Лазарем.

Но бог с ним, с Кагановичем. В конце концов, не век держаться за подол его френча, пора и свою дорогу прокладывать. Так ведь уже, можно сказать, и проложил, налету подхватывая идеи вождя и претворяя их в жизнь. Заикнулся, например, однажды товарищ Сталин о том, что не худо бы как-то компенсировать нехватку говядины и свинины на столах рабочего класса, скажем, кроликами, которые плодятся быстрее, чем свиньи, – и Хрущев тут же эту идею подхватил и развил бурную деятельность в указанном направлении, так что кроликов стали разводить даже в научно-исследовательских институтах чуть ли ни рядом с кульманами. А еще кур да уток, а еще шампиньоны, в которых белка и прочих полезных для трудящегося организма веществ не меньше, чем в мясе. Теперь в магазинах кроличьи тушки висят и лежат в огромных количествах, бери – не хочу, а грибницы с шампиньонами занимают все подвалы, какие и где только ни находят, почему острословы и прозвали их «египетскими гробницами». Беда в том, что иные директора заводов и фабрик с некоторых пор не столько занимаются непосредственным производством, сколько все теми же кроликами и шампиньонами, будто это и есть их главная обязанность, так что приходится окорачивать не в меру ретивых, ибо давно известно: заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. А тут вроде бы и не дураки, и вроде бы выполняют последние распоряжения партийной организации, а поди знай, по глупости отрывают рабочих и инженеров от прямых обязанностей, или с преступным умыслом? Мол, вы хотели столько-то кроликов на одного работающего, вот вам кролики, а об остальном не спрашивайте. Значит, прав Каганович: следи за всеми, вникай в каждую мелочь, чтобы не подкузьмили, не поставили первого секретаря обкома-горкома перед товарищем Сталиным в глупое и даже глупейшее положение.