Текст книги "Жернова. 1918–1953. Роман-эпопея. Книга пятая. Старая гвардия"

Глава 28

Когда затих шум моторов, Алексей Максимович вернулся за стол, сел в кресло, вытянул ноги, откинулся на спинку, устало закрыл глаза. Вспомнил, что в голову минуту назад пришла какая-то мысль, связанная со Сталиным, которая не то чтобы напугала его своей обнаженностью, а… как бы это сказать… Да уж чего там: действительно напугала, даже еще не родившись, а лишь забрезжив в полутьме сознания.

Алексей Максимович напряг память.

Сталин и Сулла. Сталин и Цезарь… Не просто так он рассказал байку об этих римлянах. Значит, сравнивает себя с ними, ищет в их опыте аналогию с собственным положением.

Марксист и рабовладельцы… Странная аналогия. Почему она родилась в голове Сталина? В чем суть этого человека? Почему Сталин именно такой, какой он есть? И почему он так разительно отличается от всех других революционеров? Почему он ведет ту политику, которую никто бы из бывших соратников Ленина скорее всего не вел бы? Почему он избавился от этих соратников и продолжает от них избавляться? Почему он с такой настойчивостью преследует Зиновьева с Каменевым? Почему разогнал общества политкаторжан и старых большевиков? Почему ликвидировал еврейскую секцию в ВКП(б)? Чем они помешали ему? Откуда в нем все это? И какая связь между ним и консулом Суллой, жившим две тысячи лет назад?

Алексей Максимович вспомнил свою первую встречу со Сталиным за границей, – кажется, в Лондоне, – встречу, которая не оставила в его памяти почти никаких следов, разве что сам факт такой встречи; вспомнил неприметную фигуру Джугашвили, его невольное желание оставаться в тени, и понял, что сегодняшний Сталин начинался оттуда, что, собственно говоря, в нем нет ничего странного и необъяснимого.

Вся штука в том, думал Алексей Максимович, что Сталин не жил в эмиграции, не участвовал в тамошней борьбе идей, в партийных интригах и склоках, не выработал в себе добродушной снисходительности к своим оппонентам. В нем нет того напускного лоска, который обретают люди за границей. Он не прошел школы партийного лицемерия и соперничества, не проникся духом западничества, сохранив в себе патриархальные представления не только о семье, но и о партии, об обществе и государстве. Судя по всему, в его сознании крепко сидит евангелический догматизм и евангелическое же понимание личности, хотя и претерпевшие изменения под воздействием тех событий, в которые Иосиф Джугашвили вовлекался после ухода из семинарии. Вполне естественно, что годы семинарии не могли пройти бесследно. И, пожалуй, главное, что вдолбила в него семинария, это убеждение, что представление человечества о миропорядке идет от представления единого бога, его безграничной власти над людьми, что у бога нет ни правых, ни виноватых, а есть лишь те, кто верит в него, поклоняется ему и славит его. Богу, скорее всего, эта слава и не нужна, но она нужна людям, нужна их объединению, спокойствию и нежеланию нести ответственность не только за всех остальных людей, но и за самих себя. Наконец, в Сталине что-то от тех босяков, грабителей и убийц, с которыми Горький встречался в своих странствиях по Руси, с их собственным кодексом чести и справедливости, что-то от диких горцев-абреков, с жестоким презрением взирающих на человеческую жизнь. И очень странно, что Сталин, будучи профессиональным революционером, так мало почерпнул для себя именно революционного, так много сохранил в себе допотопного и дикого. Наверное, так всегда случается, когда события по своей значимости опережают время и как бы отделяются от сознания людей, подстегивавших эти события своим нетерпением. Наступает момент, когда большая часть людей останавливается в ужасе перед ими содеянном, даже не понимая, как все это произошло, и начинает оглядываться назад, и уж во всяком случае большинство из них уверены, что до всех этих событий жилось спокойнее и лучше. Затем какая-то часть начинает пятиться, увлекая других, у них находится свой вождь, который попятное движение выдает за движение вперед, тем самым обезоруживая всех – и правых, и левых. Сталин и есть именно такой вождь.

Алексей Максимович и сам не понимал, хочет ли он безоглядного движения вперед или тоже некоторого отката назад. Пожалуй, полагал он, отойти назад и оглядеться – это даже лучше. Вот и Клим Самгин у него тоже начинает пятиться и предавать свою былую революционность… вернее, былую революционную фразеологию. Но за то, за что можно судить Клима Самгина, как-то не поднимается рука судить весь народ. Или все-таки можно? Ведь народ – в подавляющем большинстве своем – это крестьянин или мещанин, не имеющий даже малейшего понятия о тех бреднях, которые возникают в головах иных интеллигентов. Беда в том, что интеллигент свои бредни выдает за чаяния самого народа, а когда народ отворачивается от этих бредней, полагает, что народ предал самого себя. Взять хотя бы того же Бердяева, полагающего, что народ предал идею Третьего Рима и тех «трех китов» – православие, самодержавие и народность, – на которых будто бы держалась дореволюционная Россия. А ведь философия Бердяева возникла на узкой почве религиозной секты пресытившихся великосветских мещан. Нынешние «левые» ворчат, в свою очередь, на свой народ, полагая, что он предает былую революционность, а вместе с этим и саму идею коммунизма. Следовательно…

Алексей Максимович растерянно повел глазами по книжным полкам: не они ли внушили Сталину мысли о Сулле? Но книги смотрели на Алексея Максимовича укоряюще-спокойно, как бы говоря, что они ничего не внушают человеку, а лишь заставляют его думать.

* * *

Сталин покидал Горького с уверенностью, что этот человек себя изжил. Он не только перестал быть полезен советской власти, но стал для нее обузой. Слишком дорогой и совершенно бессмысленной. Причем такой обузой, на которую все время приходится оглядываться, как бы эту обузу не потерять и не растрясти. А впереди решительная борьба с зазнавшимися «революционерами», старыми партийцами, которые, подобно Троцкому на посту Наркомжелдора, ничего не могут, не умеют и не хотят уметь, которые живут в плену революционной фразы, всем недовольны, годятся лишь на музейные экспонаты, и то лишь в том случае, если не заслоняют собой тех, кто много работает и мало говорит, да еще, ко всему прочему, втягивают этих работающих в свои бессмысленные притязания. Тронь этих… эту революционную бюрократию по-настоящему – и Горький тут же выступит в роли их адвоката.

А трогать придется. И очень скоро.

А еще Троцкий со своими нападками на товарища Сталина, со своими претензиями на лидерство в мировом коммунистическом движении. Горький не понимает, что с троцкизмом можно и нужно бороться таким авторитетам, как Горький же, что у товарища Сталина ограниченный ресурс влияния на западную интеллигенцию, что Горький мог бы написать о Сталине очерк, который укрепил бы авторитет Сталина, ослабил бы влияние Троцкого. Не товарищу Сталину нужен этот очерк или статья, а делу социалистического строительства в СССР, делу противостояния мировой реакции и фашизму. А тот факт, что Горький молчит, заставляет многих приходить к выводу, что он находится в оппозиции к товарищу Сталину, что он на стороне Троцкого.

«Пора тебе в бронзу, товарищ Горький, – подумал Сталин, умащиваясь на сидении автомобиля. – У каждого человека есть свой предел целесообразности. Когда-нибудь и товарищ Сталин достигнет этого предела. Но каждый старается отодвинуть от себя его границу. Горький – не исключение. Впрочем, создать ничего выдающегося он уже не в состоянии. „Клим Самгин“… А что такое „Клим Самгин“? – Сталин посмотрел в окно на мелькающих человеков и дома, усмехнулся в усы и решительно ответил на свой вопрос: – Бессмысленное и бесконечное копание в самом себе. А что может выкопать человек из самого себя? Из самого себя он может выкопать бледное подобие себя самого же. Карикатуру. Как не может ни один верующий в бога воссоздать в своем воображении бога, отличного от самого себя, так и Горький не может вырваться из плена понимания человеческой сущности не иначе как через мещанство».

И мысленно поставив на Горьком точку, Сталин переключился на другое: страна огромна, мир огромен, проблем прорва, не на Горьком одном свет клином сошелся.

Конец шестнадцатой части

Часть 17

Глава 1

В воскресенье Петр Степанович Всеношный встал до света, разбудил жену. Они попили чаю с оладьями, сели на велосипеды и отправились на свой огород.

Небо уже посветлело, на востоке рдяная полоса сменилась на оранжевую, сквозь которую пробивались желтые лучи. Они щупали белесое небо и редкие облака на нем, становясь все короче и короче, пока не исчезли совсем вместе с зарей, уступив место желтому диску солнца.

В старом рабочем поселке, застроенном приземистыми мазанками, во всю глотку кричали петухи, хлопали двери, дымились летние кухни. Воскресенье, а людям не до отдыха: хозяйство требует рук. Из нового поселка, названного именем товарища Фрунзе, застроенного двухэтажными домами из шлакоблоков, по улицам тянулся народ – и все в верхнюю степь, к своим огородам. В основном пешком, неся на плечах узелки, лопаты и тяпки. Люди спешили поработать до жары, они, правда, и в жару будут работать, но до жары легче и веселее, а потом через силу, потому что не работать нельзя, потому что на государство надейся, а сам не плошай.

Из родничка в меловом овраге Петр Степанович набрал в бутылки холодной воды, чтобы попить и умыться. Родничок еле сочился, прибывающий народ выберет всю влагу до дна – когда-то еще натечет.

Весна в этом году выдалась ранняя, снегу зимой выпало мало, весенние дожди были редкостью, сухая земля начала трескаться, лишь на глубине штыка еще держалась сырость, и если в ближайший месяц не будет дождей, урожая не видать и труды пойдут прахом, а родничок и вообще уснет до новых дождей. Но человек надеется на лучшее, и Петр Степанович вместе с женой, согнувшись в три погибели, тяпали и тяпали землю, очищая ее от сорняков, окучивая слабые ростки кукурузы, фасоли, помидоров, огурцов…

Конечно, им вдвоем много не надо: дети выпорхнули из гнезда, живут своей жизнью, но привычка запасаться на зиму, оставшаяся от смутного и голодного времени, держалась в сознании крепко. Да и что говорить: всегда приятно выделить детям лишнюю банку маринованных огурчиков или помидоров, мешочек белой фасоли. А когда созреют дыни-дубовки, или мелковатые, но сахарные арбузы, приятно подать их на стол, нарезанные тонкими ломтями, когда кто-нибудь из детей приедет на летние каникулы.

И вся степь, кроме желтоватых скифских курганов, пестрела в это раннее утро бабьими белыми косынками и мужскими соломенными шляпами, курилась буроватой пылью. Везде видны люди, даже дети малые, кланяющиеся земле-кормилице.

В полдень Всеношные уселись под навес из старой холстины, разложили нехитрую снедь: глиняный кувшин с квасом, хлеб, сало, вареные яйца, перья зеленого лука, раннюю редиску. Вера Афанасьевна, молчавшая целых шесть часов кряду, принялась рассказывать о школьных делах, о том, чьи дети и как закончили учебный год, кто ходил в отличниках, а кто в троечниках.

– Дочка вашего главного инженера Вилена Водохлебова всех забивает своими знаниями. Даже сына Бикешиных, который всегда был первым в классе. Чувствуется, что в Москве ее учили в особой школе: там и музыка, и иностранные языки, и рисование, и даже танцы с самого первого класса. А у нас этого ничего нет. Наша француженка язык знает хуже этой девчонки, просто плачет от нее – та все время ее поправляет. Смех да и только. И ничего удивительного: к ней на дом репетиторы ходят, а жена вашего Водохлебова – так та просто никого не видит. Представляешь? Идет и никого не видит! – возмущалась Вера Афанасьевна. – Оказывается, они три года жили во Франции – все от этого и получается. Конечно, во Франции все по-другому, там школы частные, в классах не более десяти-пятнадцати человек, а у нас по сорок и в три смены. Я просто рада, что сдала свой четвертый класс и с нового года начну опять с первого.

Петр Степанович школьные истории своей жены слушает не впервой, знает их назубок, поэтому мыслями своими находится отсюда далеко – даже сам не знает где. Но если он не знает где, то знает возле кого, хотя и боится в этом себе признаться. И есть отчего бояться: в цех к ним недавно пришла новенькая, только что закончившая Харьковский университет, пришла на должность начальника спектральной лаборатории, потому что старую начальницу, жену начальника производства завода, не имеющую никакого образования, а только кое-какую практику, зато состоящую членом парткома и профкома одновременно, сняли с должности и перевели на склад обыкновенной кладовщицей.

Но дело, конечно, не в бывшей начальнице, а в новенькой.

Петр Степанович до мельчайших подробностей помнит то утро, когда на планерке новенькую представил руководящему составу цеха его начальник товарищ Онищенко. Новенькая стояла рядом с ним, такая юная, такая стройная и удивительно красивая, что все смотрели на нее, как на чудо. И Петр Степанович вместе со всеми.

– Значит, так, товарищи! Вот это есть новая наша начальник лаборатории, – говорил Онищенко, будто речь шла о какой-то детали, и по одному по этому было видно, что он тоже как бы не в своей тарелке. – Зовут ее Агнесса Георгиевна Чулкова, так что, как говорится, прошу любить и жаловать, и чтоб у нас во всем был порядок. И с чугуном, как говорится, и с маркировкой, и с отливками. Чтоб комар носа… это самое. Поскольку товарищ Чулкова женщина сама из себя видная… кхм… я должен предупредить, что она в настоящий текущий момент состоит замужем, так что некоторые товарищи, которые губы свои раскатили, пусть на нее не заглядываются и трудовую дисциплину не нарушают. А то начнут таскаться в лабораторию по делу и без дела – я таких товарищей знаю и буду пресекать.

Агнесса Георгиевна, пылая всеми своими щечками, ушками и шейкой от такого к себе повышенного внимания, ответила на некоторые вопросы некоторых особенно любопытных товарищей по части своей партийности и происхождения: комсомолка и происхождение пролетарское, – поблагодарила за теплый прием, улыбнулась приветливо и села как раз напротив Петра Степановича, разве что чуть-чуть наискосок, обвела всех – и его тоже – какими-то совершенно необыкновенными глазами: черными, как южная ночь, и слегка раскосыми на татарский манер, еще раз улыбнулась – и тут что-то дрогнуло в душе Петра Степановича, да так дрогнуло, что и до сей поры, – вот уже третью, считай, неделю, – дрожит и никак не уймется. И боится при встрече Петр Степанович смотреть на эту молодую особу, и ходить в лабораторию боится, хотя ему и положено туда ходить дважды в день, но тянет в лабораторию поминутно, потому что… а он и сам не знает, почему… но голова его сама по себе поворачивается вслед новенькой, если она идет мимо, да не его одного голова, а и все другие, и даже женские, а имя ее – Агнесса! – звучит в его душе чудеснейшей музыкой.

И вот ведь что самое страшное и удивительное: оказывается, что он свою жену, Веру Афанасьевну, никогда не любил, потому что ничего подобного к ней не испытывал, но то, что происходит с ним сейчас, тоже любовью назвать нельзя, а скорее каким-то ужасным наваждением: ни днем, ни ночью эта Агнесса не дает ему покоя, не оставляет его, преследует своими колдовскими глазами – до головокружения и болей в левой части груди.

– Да ты меня и не слушаешь, Петя! – возмутилась Вера Афанасьевна. – Я ему битый час толкую о своих делах, а он хоть бы ухом повел. И о чем таком ты можешь думать, когда с тобой жена разговаривает?

Петр Степанович некоторое время смотрит недоуменно на свою жену, пытаясь что-то вспомнить, но не то, о чем она рассказывала «битый час», а что-то другое, давнее. Ну да, было, было когда-то, когда Вера Афанасьевна называла его исключительно по имени-отчеству, обращалась на вы, и не только на людях. А с тех пор, как он вернулся из лагеря и они вынуждены были уехать из Харькова, только Петя да Петя и никаких вы. И даже покрикивает на него и читает ему нотации.

– Нет-нет, я слушал тебя, – стал оправдываться Петр Степанович, виновато улыбаясь. – Могу даже повторить. Но… – Он хотел сказать, что у него тоже есть о чем подумать: завод, например, но не сказал, потому что не видел в этом никакого толку.

И вообще, учительство каким-то необъяснимым образом повлияло на Веру Афанасьевну исключительно в худшую сторону: она во всех людских поступках различает одни сплошные козни, люди ее почему-то интересуют только с отрицательной стороны. Раньше он ничего подобного за своей простушкой-женой не замечал. Впрочем, он вообще за ней мало что замечал. И это тоже удивительно.

Петр Степанович допивает квас, поднимается, берет тяпку и идет в конец огорода: ему совсем не хочется работать рядом с женой, наоборот, хочется побыть одному и понять самого себя. Он слышит, как жена что-то говорит соседке, жене начальника инструментального участка, и речь Веры Афанасьевны, с теми же самыми учительскими нотками, с какими она разговаривает с Петром Степановичем, мерно стрекочет над степью, сливаясь со стрекотом кузнечиков и сверчков.

«Вот ведь незадача, – грустно думает Петр Степанович под этот стрекот. – Не зря говорят: седина в голову, а бес в ребро. Мне уж скоро пятьдесят, а ей не больше двадцати пяти. К тому же она – замужем. И что из этого выходит? Один смех, да и только. Вот Левка Задонов бы узнал, вот уж он бы посмеялся, так посмеялся. Надо выбросить эту дурь из головы. А то я иногда забываю, зачем и куда иду и что должен делать…»

Петр Степанович горестно вздыхает, но мысли об этой самой Чулковой, такие приятные сами по себе, так далеко уводящие от опостылевшей обыденности, снова наполняют его голову, и он продолжает рассказывать кому-то – может быть, Левке Задонову, – ну да! а кому же еще! – который давно почему-то не пишет, – рассказывать о том непонятном, которое с ним, Петром Степановичем, приключилось:

«Давеча Онищенко встретил, спрашивает: „Петр Степаныч, – спрашивает он, – вы распорядились добавить в вагранку флюсы?“ „Нет, – говорю, еще не успел: еще не получил результаты анализа. Вот иду…“ „Срочно, – говорит Онищенко, – распорядитесь“. А в лаборатории говорят, что Агнессы Георгиевны нет: вышла, говорят, вот-вот должна придти…»

«И вот, Левка, странность какая: стою это я и не помню, зачем пришел. А все потому, что… потому что на ней с утра была такая блузка, такая, знаешь ли, с этими самыми… рюшечками… или черт знает с чем… что она в ней, в блузке то есть, – ангел, да и только. И лифчик сквозь блузку видно, с кружавчиками такими, знаешь ли… А она в это самое время белый халат одевала… руки подняла вот эдак, знаешь, ли… Так – веришь ли? – у меня аж дух перехватило. Черт знает что! – И Петр Степанович даже сам распрямился и приподнял руки и тяпкой в них для пущей наглядности, точно Левка Задонов стоял рядом. – Вот я и забыл, – продолжил Петр Степанович свой рассказ. – Вышел я из лаборатории, понимаешь ли, как пришибленный. А в голове – веришь? – все одно и то же: ведь кто-то этой ночью обнимал эту Агнессу, кто-то пользовался ее телом… и даже днем… вот сейчас… пока я тут тяпаю картошку… хотя это безнравственно и вообще нехорошо. А главное, Левка, я ее за все это почему-то ненавижу. Да, именно так: ненавижу. Хотя это же так естественно для молодой и здоровой женщины – быть замужем и все такое прочее…»

Петр Степанович выпрямился, держась за поясницу, но не до конца, и в таком полусогнутом состоянии огляделся. И весь мир показался ему таким отвратительно серым и никчемным, что и смотреть тошно. Ведь живут же люди, весело живут, хорошо, ни о чем не думая, ни о чем не жалея. А он… Даже вот этот жаворонок – и тот более счастлив, чем он, Петр Степанович Всеношный, хомо, так сказать, сапиенс. Вон как заливается, вон как крылышками трепещет. А тебе уж и трепыхать нечем…

И тут Петр Степанович не к стати вспомнил, что вчера, то есть в субботу, к концу дневной смены привезли чугунные чушки для второй смены, и он, как глянул на них, так сразу же и подумал, что они, эти чушки, несколько светлее положенного. Он даже подошел, глянул на цветную маркировку – по маркировке выходило, что углерод в норме, сера и другие примеси в пределах допустимого. И все-таки опыт подсказывал ему, что маркировка одно, а вид чугуна – другое. И решил: надо зайти в лабораторию и сказать, чтобы проверили. Но вся штука в том, что он совсем недавно был там, – по делу, разумеется, – идти снова было неловко. Решил, что сходит к концу смены. И не сходил: замотался, то да се. А тут еще пришел сменный технолог, молодой парень, почти мальчишка, недавно из техникума, стало быть, чушки – это теперь его забота, тем более что сразу же и заявил, что идет в спектральную, чтобы уточнить и прочее. А уточнил ли – бог его знает.

«Выпить, что ли? – с тоской подумал Петр Степанович. – И решил: вернусь домой и выпью. Ну его все к черту!»

И снова согнулся и засновал тяпкой вокруг жалких ростков картофельной ботвы.