Текст книги "Человек, лишённый малой родины"

Енисейский Большой порог

К каждому дому были поданы подводы для переезда к плотам, ожидавшим нас на левом берегу реки Ус в конце села. Провожать до места посадки пришли только родственники, остававшиеся в Верхнеусинском. Односельчане, когда мы следовали по улице, не вышли с нами проститься, украдкой наблюдали из окон и узких щелей высоких заплотов. На своей подводе нас провожали Пичугины. И сестрёнка Дуся уже находилась на их телеге.

Посадка и погрузка на плоты проходили уже быстро, по команде. К нам приставили охранников, вооружённых пистолетами и винтовками. Теперь без их разрешения нельзя было сделать ни шагу. С последними прощаниями были слёзы и рыдания, но и они остались позади. Отчалили от родного берега, и горная река стремительно понесла нас своими быстрыми водами. Замелькали знакомые горы, овраги, поля, леса, где когда-то охотились, рыбачили, собирали ягоду. Всё ушло в прошлое. Увидим ли мы ещё когда-нибудь свою малую родину?

Но, как говорится в народе, всякое зло бывает наказано, и на всякое злодеяние бывает Божья кара. У нас на ссылке говорили, что все те, кто грозил нам погибелью в Нарымских болотах, вся районная правящая верхушка, которая выселяла нас, в 1937–1939 годах была арестована, репрессирована и большей частью расстреляна. Круто расправился со своими псами правитель, которому они верно служили. Пожалели ли они перед смертью о совершённом деянии, раскаялись ли перед собственным народом на краю могилы? Вряд ли. Свою долю свинца получил и руководитель Западно-Сибирского края Роберт Эйхе. Это он планировал и распределял, кого и куда везти в ссылку и в каких каторжных условиях содержать невинные жертвы.

Но вернёмся к событиям мая 1931 года. По реке Усу наши плоты несло быстро. Ими управляли местные жители, которые хорошо знали каждый камень, находящийся на дне реки, каждый поворот, мели и перекаты. Через девяносто вёрст наш ссыльный караван доплыл до берегов Енисея.

В устье Уса все плотики были перевязаны в более крепкие плоты, укреплены. На каждом плоту был построен так называемый балаган – сруб-площадка высотой 1–1,5 метра для размещения людей и вещей, для более надёжного их сохранения при прохождении енисейских порогов и крупных шивер.

Другие, менее ценные, грузы находились прямо на плоту, все прочно привязанные. Здесь же была устроена и площадка для костра. На каждом плоту было два крупных весла, на которых стояло по четыре-шесть человек: загребное носовое весло и кормовое для руления. На балагане во всё время плавания стоял лоцман, и его команды строго выполнялись.

На наш плот лоцманом был мобилизован наш сродный дедушка Степан Трофимович Неволин. Он был бездетным, хозяйства своего не имел, жил, как бурлак, на Енисее, и его никто не стал раскулачивать. И вот ему пришлось везти в ссылку своего родного племянника со всей семьёй. Позже его тоже забрали по линии НКВД, дали тюремный срок и выслали в Северо-Енисейский район.

Наконец все плоты отправились дальше по Енисею. Безостановочно доплыли до Енисейского Большого порога, где в своё время тонули мои дедушка и прадедушка. Енисейский Большой порог потому и назывался Большим, что он действительно был самым большим на Енисее и даже во всей России. Его длина больше трёхсот метров. Порог забит крупными каменными глыбами и имеет крутой уклон. И в нём всегда ходят огромные волны. В ложе реки большие скалы и уступы.

Пароходы не могли свободно ни подняться, ни спуститься по порогу: требовался туер, который поднимал суда вверх по течению только с помощью лебёдок. Правда, находились смельчаки, которые спускались вниз на плотах, и среди них был наш Степан Трофимович. Однако и он не давал гарантии, что проведёт плот безопасно.

Перед порогом с правого берега Енисея находилась длинная, но не широкая поляна. По ней проходила дорога для провозки грузов теми, кто не мог подняться и спуститься через порог. Вот к этой поляне и пристали все наши плоты, чтобы гребцы немного отдохнули, укрепили сами плоты и набрались духу снова двинуться в путь.

Перед отплытием все ссыльные – взрослые и дети – вышли на поляну коллективно помолиться. Достали из своих сундуков иконы. Молебен вёл наш родственник Василий Иванович Петров. Священника с нами не было, но, как говорили мои родители, с этими обязанностями он справился превосходно. И взрослые, и дети боялись смерти, боялись порога и просили Бога, чтобы он сохранил им жизнь в этом испытании судьбы.

Молились истово. Помолившись, смиренный народ пошёл на плоты. Я теперь часто вспоминаю то страстное моление людей. Здесь вместе молились люди разных вероисповеданий. И вот перед грозящей им смертельной опасностью они, наверное, впервые забыли о своих религиозных разногласиях.

И опять команда к отплытию. Перед отчаливанием лоцман распорядился всё имущество и людей на балагане покрепче привязать к плоту, всех женщин и детей закрыть сверху брезентом, чтобы не было страшно и не было паники. Укрывали мужики. Меня отец тоже пытался закрыть, как и остальных братьев, маму и бабушку. Всем было велено читать молитвы, кто какие знал, чтобы Бог спас нас от погибели.

Я тоже читал молитву. Вернее, говорил, не помню что, но закрыться пологом так и не дался. Решился смотреть. И признаться, картина увиденного запечатлелась на всю мою жизнь.

Время было послеобеденное. Моросил мелкий дождик. Вокруг была какая-то дымка. Енисей на месте порога прорезал Западный Саян узким ущельем. Течение сразу становилось сильным. Наш плот вошёл в порог вторым после того, как скрылся из виду первый. Слышалась только команда лоцмана: бей вправо, бей влево! И так много раз. Потом команда: на балаган! Мужики по команде дружно выдергивают носовое весло из уключины, тянут его на плот и сами взбираются на балаган, все мокрые, сосредоточенные.

Никто не разговаривает. Плот неуправляем. Люди как будто привязаны к нему. Наконец весь плот носом ныряет в водную пучину – и всех омывает водой. На мгновение мы под водой. Потом снова видим свет. Плот стремительно несётся между скал. Вот впереди торчит из воды большая скала. И кажется, сейчас нас нанесёт на неё – и плот разобьётся. Плот разворачивает, и нас проносит всего в нескольких метрах от скалы. А дальше мы выплываем на широкий плёс. Течение замедляется, и все с облегчением вздыхают: «Слава Богу! Пронесло!»

Я, как любой мальчишка, не мог не похвалиться своим геройством. Мол, все были закрыты, когда плыли через порог, а я вот оказался смелым и всё видел! Но после очередной моей похвальбы отец с усмешкой заметил: «Смелый-то ты смелый, а штанишки-то у тебя оказались мокренькими». После такого замечания вспоминать порог я больше не стал, хотя понял, что отец пошутил: все мы в тот момент были мокрыми с ног до головы.

После порога люди повеселели. Глаза у всех заблестели. Да и как было не радоваться! Кто мог знать, утонем мы или нет в бурных водах Енисея? Все рисковали жизнью.

Вскоре нашли подходящее место, и плоты остановились на ночёвку. Развели костры. Стали готовить похлёбку, а бывалые рыбаки бросились ловить рыбу на уху. На душе полегчало. Начали общаться друг с другом, разговаривать. Но никто не пропустил «ради радости спасения» ни рюмки. Выпивки просто не было, хотя по такому случаю не грех было бы и выпить. А вот старообрядческую молитву, которую бабонька тогда просила меня прочитать и навсегда запомнить, я действительно запомнил на всю жизнь.

В середине восьмидесятых годов перед началом заполнения Саяно-Шушенского водохранилища я с группой геологов из Минусинской экспедиции, Тувы и Хакасии собрался всё-таки посмотреть, где же меня когда-то везли в ссылку и что же всё-таки представлял собой Енисейский Большой порог.

Картина была неописуема! До чего красивы эти места от Саяно-Шушенской ГЭС вдоль Енисея вплоть до устья реки Ус! Не зря же старообрядцы столько лет добирались до этой жемчужины природы, как до земли обетованной. Енисей здесь течёт в узком каньоне почти прямолинейно. Вода кристально прозрачна, чиста. Справа и слева в Енисей впадают небольшие горные речушки, как правило, все рыбные. Доступ людей в эти места был ограничен в связи со строительством ГЭС.

Но вот мы приблизились к Большому порогу. У меня сердце бьётся чаще. Неужели, думаю, этот речной гигантский порог существует на самом деле таким, каким он мне запомнился с детства? На самом ли деле он такой большой и могучий в сегодняшнем моём понимании?

Уже за десяток вёрст до порога стал слышен шум воды. Русло Енисея становится уже, скорость течения возрастает. По данным речников, она достигает 40 километров в час.

В Казачинском пороге скорость Енисея – 18 километров в час. В русле появляются отдельные каменные глыбы. Берега скальные. Но мы ещё далеки от порога и идём вверх на двух лодках, надев спасательные жилеты.

Наконец подошли к главному сливу реки. Здесь и главный уступ речного ложа. Высокая волна. Всё кипит, бурлит и шумит. Не слышно человеческого голоса. А после узкого основного слива из-под воды торчит островерхая здоровенная каменная глыба – главное препятствие для движения судов по Енисею. Она не поддавалась никаким взрывам, а если кто попадал на неё, непременно тонул. Выше виднелись ещё несколько торчащих из воды скал.

Мы, конечно, не собирались преодолевать на своих лодчонках порог. Высадились на правом берегу ниже и пошли вверх между камней, пока не вышли на ту самую поляну, где в мае 1931 года ссыльный «кулацкий караван» справлял молебен перед тем, как отчалить на сплав к порогу.

Часовня на скале над Енисейским Большим порогом

На прибрежной скале была построена часовня из досок в память о погибших в пучинах енисейских вод. Мой коллега Юрий Викторович Шумилов, начальник Минусинской геологической экспедиции, захотел подняться по порогу на лодке, но я ему отказал. К чему эта бравада, неоправданный риск?

Все сидящие на скале геологи любовались пейзажем, а мои мысли были обращены к далёкому 1931 году. Я так и не сказал своим спутникам, что когда-то по воле судьбы проплывал этот ревущий порог на плоту. А сегодня мне просто жалко, что такое экзотическое чудо природы гидростроители спустили под воду Саяно-Шушенского водохранилища.

Советская власть всегда стремилась перестроить не только общество, но и всё вокруг. К большому сожалению, очень часто вместо пользы у них получалось наоборот. Нельзя ничего сделать красивее и лучше того, что сделала природа, как и нельзя построить хорошую жизнь, не зная истории, корней своих предков.

«Всюду жизнь!»

После Енисейского Большого порога люди, которые уцелели и не погибли во время страшного сплава, казалось, успокоились и смирились со своей судьбой. Все вели себя безропотно, спокойно, отдавшись воле Божьей, и молились не переставая днём и ночью. Могучий Енисей, вырвавшись из саянских скал, взял после порога стремительный разбег, нёс плоты быстро. Грести не было нужды, и через несколько дней мы причалили к левому берегу Енисея недалеко от устья реки Абакан. Здесь выгрузились на берег в ожидании новой команды. Куда нас везут, не знал никто. Маршрут следования по-прежнему держался в глубочайшей тайне.

Каким-то образом о прибытии каравана узнали наши родственники в Минусинске – Николай Ильич и Евдокия Васильевна Ермишины. Они переплыли Енисей на лодке и полдня провели с нами. Привезли немного продуктов, погоревали со всеми вместе, поплакали и вечером опять уплыли к себе домой.

Мы же несколько дней ждали на берегу прибытия вагонов для нашего дальнейшего следования. Наконец подошли подводы – на каждую семью по одной. Взрослые и старшие дети шли пешком, а на подводе располагались только вещи, маленькие дети и хозяин лошади.

Через весь Абакан нас повезли на вокзал. Самого города тогда ещё не существовало. Был обычный посёлок, грязный и пыльный. На вокзале стоял состав из телячьих вагонов. Их в основном использовали для перевозки скота, а теперь погрузили нас. Никто не чистил вагоны от оставшегося навоза. На скорую руку это пришлось делать самим ссыльным. Кое-как навели порядок. Устроили в вагонах двухъярусные нары. Затащили внутрь обрубленные железные бочки для параш.

Вагоны забили людьми, как говорится, под завязку – дышать нечем (на дворе был уже знойный июнь). Теперь нас везли на север. Открывать вагоны на станциях запрещалось, да и поезд останавливался не на вокзалах, а на железнодорожных путях на подъездах к ним. Единственный доступ воздуха был через маленькие окошечки-отдушины. Туда попеременно пробивались детские личики, чтобы глянуть, где едем. А пока смотреть было не на что. Однообразный пейзаж – степь да степь кругом. Таёжникам такие картины казались непривычными и странными.

Всегда, когда я вижу известную картину художника Николая Ярошенко «Всюду жизнь!» (1888), мне вспоминается наша поездка в телячьих вагонах. На дореволюционной картине изображён товарный вагон на железнодорожной станции. Через зарешеченное окно люди смотрят на перрон, где гуляют голуби, а я вновь вижу наш арестантский вагон с той лишь разницей, что во времена Ярошенко заключённые могли свободно смотреть на мир через широкое окно (пусть даже и сквозь решётку) и дышать свежим воздухом. У нас не было и этого удовольствия.

В царское время всех заключённых, даже каторжников и убийц, обязательно кормили «на этапе» из казны. Мы же и этого были лишены. Нас везли на какое-то «политическое исправление», а питаться мы должны были за свой счёт. Никакая другая власть, кроме большевиков, не придумала ничего подобного.

Теперь, и уже надолго, нашим начальством стал комендант в форме сотрудника ОГПУ. В народе существовала своя расшифровка этой зловещей организации: «О, господи, помоги убежать!», а если читать в обратную сторону, то «Убежишь – поймают, голову оторвут». Коменданту было придано несколько сотрудников в форме рядовых ОГПУ. Мы их называли стрелками. Все они были при оружии и очень этим гордились. Любая отлучка за пределы лагеря или вагона – только с разрешения коменданта. А для оперативного управления ссыльными назначался староста. Он подчинялся непосредственно коменданту и организовывал хозяйственные и общественные работы, а в дальнейшем составлял списки на выдачу пайка. Комендант мог любого арестовать, избить, посадить в каталажку.

В вагоне днём невозможно было дышать от скопления людей. Несло и от параши, находившейся за холщёвой ширмой, несмотря на то что на остановках её выносили и чистили. У людей начались болезни, поносы. Проехали город Ачинск и стали гадать, куда нас повезут дальше: на восток или на запад? Наконец определили, что дальше путь идёт на Боготол, потом на Мариинск. Начальство ехало в отдельном вагоне и лишь на остановках проверяло, всё ли у нас в порядке.

Конечной железнодорожной станцией нашего пути стала станция Ижморка. Из вагонов выгнали всех на площадку возле вокзала. Станция была небольшая, с куцым бетонным перроном. Она и сейчас осталась прежней, такой же, как была. И опять на жаре мы ждали подвод, которые должны были везти нас дальше, а куда – неизвестно. Продукты у всех уже кончились, а государственного пайка нам пока не полагалось. Люди болели от недоедания и невыносимых дорожных условий. И пожаловаться было некому, да и бесполезно. Ссыльные – бесправные люди.

Дети днём играли на перроне, и машинист формировочного паровоза-«кукушки» любил давать перед нами гудки. Как только машинист давал гудок, мы со страха падали на землю. А ему забавно было смотреть на нас, дикарей, и он снова гудел для собственного удовольствия.

Наконец лошади были поданы, на каждую семью по подводе. Телега напоминала голый рыдван, без всякой подстилки. Ямщики были народ злой. Их на эти дела мобилизовали госразвёрсткой, оторвали от своих хозяйств, и выполняли они свои обязанности скверно, срывая всё зло на нас. На замечания и просьбы отвечали матом или грубостью. В пути следования ямщики менялись. Лишь мы, изгои, оставались постоянными.

Конвой ехал на отдельной подводе и гнал нас, малолетних детей, пешком. Идя за телегой, отец подбрасывал на неё уставших ребятишек, а отдохнувших ставил в строй.

Прошли четыре дня пути по пыльной просёлочной извилистой дороге на север. Чувствовалось, что везут нас в необжитые места. Деревни встречались всё реже. Местное население к нам было настроено враждебно, видело в нас мироедов, настоящих кулаков, а у нас не было средств, чтобы приобрести кусок хлеба или крынку молока. Какие вещи были, их уже променяли на еду, а бесплатно никто ничего давать не собирался. В милостыне тоже отказывали.

Вот здесь-то мы действительно почувствовали, что живём как «свои среди чужих» или как «чужие среди своих». Оказалось, у нашей власти был мощный рычаг, как настроить общество против невинных людей. Вы найдёте ещё какой-нибудь народ, который бы мог так безжалостно относиться к своим соотечественникам, попавшим в беду? Ведь мы лучше относились к вчерашним врагам – немцам после войны, чем к своим. Я сам это видел и хорошо знаю. Сам помогал побеждённым немцам в их нелёгкой борьбе с голодом и разрухой. А здесь в мирное время свои люди стали врагами, изгоями общества.

Здесь, на изнурительном стокилометровом пути, у нас появились первые покойники. Их хоронили без всяких почестей. Сколачивали примитивные гробы, на ходу отдавали христианские почести умершим и двигались дальше.

Наконец снова достигли реки Чулыма, который впервые переезжали в районе Ачинска. Тут же на левом берегу, на большой поляне, нас выгрузили. Повозки сразу умчались, а мы, холодные и голодные, остались ночевать. И сразу почувствовали на себе, на что способны тучи томских комаров. Рядом были кустарники. Место не проветривалось. Из нас буквально высасывали кровь. В нашем Верхнеусинском комаров было очень мало, и никто из нас не привык к подобным истязаниям и не имел средств для борьбы с кровососами. За ночь нас прямо съели. Пытались спастись от напасти, но как? Закроешься с головой – становится жарко, нечем дышать. Да и худенькую одежонку летучая нечисть прокусывала насквозь.

На другой день осмотрелись. Оказалось, что мы находимся двумя-тремя километрами ниже по течению Чулыма от районного села Зырянки. Наше беспрерывное движение на север приостановилось из-за сильного разлива Чулыма. Надо было ждать, когда осядет вода. Ждать, так ждать! Развернули палатки. У кого пологов не было, стали делать шатры из веток. Кто-то вырыл землянки на высоком берегу.

Здесь нам впервые выдали продовольственный паёк, состоящий из ржаной муки, растительного масла и солёной воблы. Поскольку не было никаких печек, из муки поначалу делали баланду. Потом кое-как сляпали примитивные глиняные печки и принялись печь хоть плохой, но хлеб.

Возле Зырянки к нам прибавились такие же горемыки – ссыльные из Хакасии. Хакасы были, видать, из зажиточных: в хорошей яркой длиннополой одежде с бусами, с золотой расшивой. Все с косами. И обувь у них была ладная. Они стояли отдельным табором неподалёку, и дети ходили на них смотреть. Поразило, что в хакасском таборе и не подумали ничего делать наподобие сортиров. Наши мужики сразу, как только разгрузились, выкопали ямы и сделали туалеты, а хакаски «ходили до ветру», где им приспичит. Присядут на корточки, сделают своё дело и пошли дальше. Всё у них закрыто длинной и широкой одеждой. Наши над ними подсмеивались. Что с них возьмёшь? Таков был у них обычай – дети степей и кочевой жизни!

Примерно через неделю уровень воды в Чулыме спал, и нас всех перевезли на правый берег для дальнейшего следования. И опять та же разбитая просёлочная дорога. На телеге сидеть было невозможно. Первая длиннущая деревня по пути – Змеинка. Ринулись просить подаяния, но не тут-то было. Требуют деньги или вещи на обмен, а у нас ничего нет. Всё уже променяли в Зырянке.

Дальше дорога шла в основном лесом. Глушь несусветная, лишь местами попадаются поля, которые готовят к посеву. Второй деревней на пути была Калиновка, а за нею небольшой эстонский хутор Линда. За хутором входим в зону тайги, где перемежаются елово-пихтовые, берёзовые, осиновые и кедровые леса.

Просёлочная дорога круглогодичного действия кончается, становясь узкой, по ней может проехать только одна телега, да и то только в сухую погоду. Так продолжается километров тридцать-сорок. Остаются в памяти уплывающие за нами деревушки: Волынка, Киселёвка, Зимовское. За Зимовским дальше на северо-восток шла только таёжная тропа, по которой зимой на санях добираются до самых глухих деревень: Гришино, Богданові®, Килинки.

Картина, конечно, представлялась жуткой: тебя обступал сплошной лес, и только вверху виднелось небо, как в горах между скал. Почва крутом была болотистая. Вокруг рои комаров и мошки. Они просто съедали людей заживо. От гнуса здесь тоже не было покоя ни днём, ни ночью. В наших Саянских горах, конечно, тоже бывала сия летучая саранча, но ночи там холодные, и поэтому хоть ночью от этой заразы можно было отдохнуть.

Под конец испортились отношения между охраной, возчиками и ссыльными. Нам грубили, нас материли, иногда даже применяли рукоприкладство. Отстававших толкали в спину, всячески обзывали. Так, один стрелок толкнул маму за то, что она держала меня за руку и отстала от подводы. Досталось и мне. Он так меня пихнул, что я полетел кубарем. Вмешался отец, и стрелок присмирел.

Дальше деревни Монастырки дороги не было. Ссыльным надо было делать её самим. Впереди шёл отряд с топорами и пилами. Мужики прорубали просеку, строили временные мостики, гатили болота и потихоньку пробирались к точке, кем-то намеченной на карте как место поселения. Теперь в пути ночевали, где застигала ночь, лишь бы рядом была вода. И так прорубались по тайге целых сорок километров. Питались теперь таёжными дарами. Ели черемшу, пестики, марьи-ны коренья, саранки, жевали кедровую серу, лишь бы как-то утолить голод.