Текст книги "Исчезнут, как птицы"

Глава семнадцатая
Сад ожиданий и тревожная птица

– Да нет же, что вы, Нина Владимировна, ничего страшного, сахар вы смело можете сыпать. Вот послушайте, как я делаю… Смотрите сюда…

Солнце. Небо. Птицы. Окно. Наискосок окна ленивые взмахи крыльев далёких, почти бесплотных птиц, – обесцвеченные зноем облачные тени, то ли посланцы его, то ли невольники.

Лариса. Ей сидеть за пыльным, пронизанным солнечными нитями столом (на её сложенных руках золотистая пыльца света), у окна в размеченный обезумевшим Цельсием, этаким пышущим жаром богом, призрачный мир, окна во двор, вход и въезд куда временно запрещён, окна, звенящего отчаянной противопожарной нотой. До обеда ещё около часа. Так что сидеть и ждать – просто кого-нибудь или чего-нибудь, дождя, которого давно не было, да просто хотя бы новости какой-нибудь свежей.

Ах, какая ранняя жара, даже и не припомнить, когда такое было. Крыши. Вода. Асфальт. Трубы. Внизу видны крыши подсобных сооружений, по асфальту беззвучно растекается вода. Словно шёпотом, навязчивыми повторами: пить, пить – чей-то измученный голос в пустыне, не её. Ещё трубы может увидеть Лариса из окна и заново сосчитать их. В последний день апреля, перед праздником, было их двадцать четыре (далеко вокруг видны торчащие вертикали), а теперь… ну-ка!.. двадцать три почему-то. Где же ещё одна? Куда подевалась? Назад не оглядываться, там тоже считают: проверка, инвентаризация, учет. Нина Владимировна и ещё какая-то женщина. «Сахару, еще можно сахару…» – «А не будет ли слишком сладко?» – «Ну что вы, это же…» Они рылись в папках, трогали висящие на стенах плакаты, незнакомая женщина называла цифры, а Нина Владимировна записывала. Теперь обсуждали кулинарные рецепты: продиктованный в ту же тетрадку торт включал в себя (Лариса не хотела слушать, но слышала) орехи, сгущённое молоко и что-то ещё такое приторное, что очень хотелось добавить воды, которая – ого как! – уже заливала асфальт под окном.

– Двадцать тысяч триста семьдесят два.

У Ларисы было прекрасное настроение после замечательно проведённых праздничных дней.

– Семь тысяч триста двадцать три.

Сердце продолжало биться в ритме удавшейся на славу вечеринки. (Ах, какая там звучала музыка!)

– Пятьсот двадцать два.

Всё было так неожиданно и случайно. 1 Мая, когда она шла на демонстрацию, ей встретился или, что будет вернее, её остановил за руку…

– Лариса!

Рука отдёрнулась. Цифры рассыпались. Она вздрогнула и очнулась. Она открыла глаза. Прекратился памятный, беззаботный смех, смолкла музыка: игла с шипеньем запрыгала по пластинке.

Голос Нины Владимировны, испечённый в неожиданной сладости, такой нежной, но всё же не кулинарной – или это торт так называется, «Лариса»? нет-нет, теперь другая тема, какая-то тайная радость не совсем уверенно в нём дребезжала: «Э-э… Ты парня, который здесь…» И когда она начала, почему-то запинаясь и ни к месту краснея, совсем неловко спрашивать Ларису о парне, который… э-э… был тогда у тебя в гостях, когда я… э-э… случайно помешала вам вести беседу, – она поняла, что речь идёт о Юре Гостеве, – ну так вот… э-э… ты давно его знаешь? Окончание вопроса могло быть слегка прихахатывающим, не в меру заинтересованным – но почему? что ей нужно? – подумала Лариса. «Да», – ответила она, словно признаваясь в чём-то неизбежном, – как же, как же, давно именно этого от неё ожидали, – тихо впадая в лёгкое замешательство, помеченное зыбкими вопросительными волнами бровей, следящими за ней глазами, расставаясь с солнечным, безмятежным покоем, уже не слушая дальше, о чём толкует ей или своей соседке Нина Владимировна, улыбчивая, вкрадчивая, всё больше становящаяся довольной оттого что парень такой славный и видно благожелательный, пришлось с ним как-то по работе столкнуться и уже отметить его спокойствие и вежливость. «Да», – ещё раз ответила себе Лариса, уходя мыслями в предпраздничные дни и вспоминая, как договаривались они о встрече именно 1 Мая на демонстрации. Не вышло… Теперь она стала мысленно рисовать его лицо и нашла, что в его контурах заложено спокойствие, даже какая-то вялость. Это из-за того, что он все-таки толстоват, решила она. Вежливость? Может быть. Скорее флегматичность. Вообще-то он неплохой парень. Смешной какой-то. Договор о смехе предлагал заключить… Как государства: «Высокие договаривающиеся стороны заявляют…» Перечень или свод законов, над чем можно смеяться, а над чем нельзя, так что ли? Он добрый, но странный. (С чего это я взяла, что он добрый?) Я ничего не смягчаю, ни в коем случае не смягчаю, но… Вот вдруг какая мысль: высокий стройный юноша, приятный собеседник, защитник, внимательный, заботливый друг – темноволосый? или лучше светловолосый? где же он?… Поиск идеала. Господи, о чём я думаю?.. Нет, злым его не назовёшь. Скорее – стеснительным.

«Что это я так разволновалась?» – подумала она, уже находя в этом волнении прилив неожиданной радости, от которой можно либо расплакаться, либо рассмеяться, – так много в охватившем её чувстве противоречивого и случайного: первое майское утро, возбуждённое дыхание толпы, потом вечер, сотканный из дневных встреч и улыбок, диван, мягкие толчки музыки, жёлтый круг от лампы на коленях, близко продвинутый столик, спокойная и ещё более близкая рука, да, я люблю шампанское, друзья, а вот и конфеты, опьянение, блеск глаз, анекдот хотите? танцы – сначала быстрый, затем медленный, снова рука, ощущение спиной его настойчивых пальцев, да, et si tu n’existais pas, прикосновение щеки, да, si tu t'appelles melanсоliе, влажный след поцелуя, нет-нет, хватит, приятные сновидения, двадцать тысяч триста семьдесят два, Нина Владимировна, парень такой славный и видно благожелательный, забыла: я даже не знаю, что всё это должно значить, – восхитительный подъём от осознания за собой преимуществ своего возраста, которые раскрывают перед ней двери в жизнь, полную неясных ожиданий, удивительных открытий, любви и привязанности; минута, которая неожиданно попала в точку и сразу же расширила её представление о мире; порог, за которым находится сад, полный чудесных цветов, и присутствие ещё кого-то, неизвестного, пока что невидимого, но в ком должно быть сосредоточено всё то, о чём мечталось. Её прельщал выбор. Она привстала, коснувшись руками лба, и замерла на месте. Головокружение. «Нет-нет», – успокоила она себя и села. – Сейчас пройдёт». И в самом деле, с чего бы это ей должно быть плохо, когда ей так хорошо, что неожиданное предвкушение может и ослепить.

Эта дверь ведёт в сад ожиданий…

Воздух – полной грудью, солнце светит всё ярче, горизонт – неохватней. Щёкочущий запах близких перемен. Подспудные желания, о которых пока что не хочется говорить, – только представить себе на миг, не в словах, нет, это лишнее – зачем такая поспешность? – лучше мечтать образами, обрывками снов, любимых мелодий, выхваченными из уличной толпы лицами. Ах, как приятно сознавать себя молодой, способной пойти по любой выбранной дороге, разумеется, самой достойной; испытывать нестерпимый зуд необъяснимого, всепобеждающего желания всё увидеть, всё познать. Жизнь, я люблю тебя! Побежать куда-то и оказать кому-то помощь. Утешить, обнадёжить. Быть ласковой, понимающей, верной. Подругой, сестрой, женой. Пить из широкой и бездонной чаши счастья. Радостно, судорожно, взахлеб. Смотреть на всё широко раскрытыми глазами. Мир, ты удивителен и прекрасен!

Все те девушки, которые были до меня в книгах, фильмах, они так же смотрели на мир, как и я, или почти так же, – чувствовали, понимали, переживали. Все они тогда – это я теперь.

Такое острое и поднимающее ввысь чувство, – кошка вытягивает спинку и, зажмурившись, царапает коготками траву. Лариса. О чьё колено потереться ей? Всесильное время услужливо подставляет ей своё колено. Жаркий солнечный зайчик прикрывает один глаз. Щебет птиц, речной блеск, утренняя роса, шелковый ветер – мягкой прозрачной косынкой по лицу. Не напрягаясь, не испытывая мук. Блаженство открытия. Радость.

Лариса шумно вздохнула. Она не знала своего тела, никогда прежде не замечала его так явно, как сегодня, – кроме болезненных подушечек своих и каких-то странно чужих, беглых, никак не пойманных после усердных упражнений, многотрудных пальцев: где-то должна существовать почётная грамота от старенького пианино её маме, учительнице музыки, методично следившей за тем, чтобы в дочери развивались способности и потребности души, – это привело её в смущение, и в то же время придало ей новые силы, о которых она не подозревала. Она тянулась в тот сад, навстречу раскрывающимся цветкам, их пламенеющим бутонам, – пышным, источающим тонкий и невыразимо притягательный своей влажной щедростью (как довольно резкое оправдание второго нахлынувшего слоя) аромат. Её ноги охватило напряжение, которое хотелось преодолеть, но для этого нужно было совершить усилие – какое? – она не могла сообразить, что-то внутри неё росло и заставляло сильнее биться сердце. Она развела колени, потом снова свела их вместе. Что она почувствовала в этот короткий миг? Прохладу, зной и невыносимую тайну.

Её окликнула Нина Владимировна. Папки… Под номерами… До обеда ещё есть время, так что не полениться, сделать милость и «седьмую» отнести к соседям, главному инженеру, а «сто седьмую» – инженеру по технике безопасности, фамилия у него такая странная: Зу… дурацкая такая Фамилия… Ба… Как её, Галь? «Базякин», – вязко проговорила бывшая незнакомая, а теперь маленькая женщина Галя, прожёвывая невкусную фамилию со сладкой предобеденной сдобой, запивая её молоком. Запомнишь? Да, да, конечно, это легко запомнить, теперь всё легко, – главное не спутай: «сто седьмую» – этому самому Базякину, фамилия какая, а? бр-р… как лезвие ножа в зазубринах, а «седьмую»… но её уже было не сбить никакими пояснениями, можно было сказать не 107, а 104, даже 194, насыпать сколько угодно сахару и замесить всё это, – её, такую трепетную, брал в плен и бережно выводил на залитую солнцем и внезапной водой улицу призрак беспредельного, всепоглощающего чувства, имя которому невозможно было дать, не рискуя ошибиться в его подлинности и истинной ценности. Любовь, любить – губы при произнесении этих слов уже поневоле складываются в нежный и требовательный поцелуй, долгий, как счастливое возвращение домой из крайне опасного и изнурительного путешествия; в них желание припасть к источнику, придающему силы и свежесть, отдавая ему взамен тепло своего сердца. Итак, отдача. Подвиг. Самопожертвование. Полюбить, например, слепого, заботиться о нем, читать ему вслух книгу длинными зимними вечерами, под неумолчный вой метели, – или потерявшего руку, где-то в армии, в бою, при ликвидации несчастного случая, спасении техники, полкового знамени, людей: десять, двадцать, сто двадцать спасённых. Инвалида, потерявшего подвижность. Он сидит в кресле. Она укутывает ему ноги пледом, садится рядом, в ногах. Они вместе смотрят телевизор, держась за руки. Его мужественное лицо с печатью перенесённых лишений, и она – как награда, самый главный и почётный его орден.

Она шла по неровной асфальтированной дорожке (свежая, острая зелень под её ногами пробивала себе иную дорогу – к небу), почти насильно затягиваемая в неведомое пространство любви ветром, на ходу расчёсывающим её роскошные каштановые волосы, и солнцем, блестящим на круглых холмах её коленей, кое-где перепрыгивая робкие и немые, как рыбы, и такие же пугливые лужицы, озёра глаз, устремлённых снизу на её стройные ноги, и дальше, за холмы, туда, куда на ночь скатывается заходящее солнце, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд, и не один, целых два, две пары глаз следили за её продвижением к сердцу того, кто принесёт ей счастье, но не сейчас, это не её избранник, не его раскрытые объятия, – какая-то шутка, вопрос незнакомого светлоголового парня, вышедшего из-за мастерских с велосипедным насосом в грязных руках, издающим звуки «пых-пых» часто-часто: «Тебе Резо не попадался?» – нет, ответила она, и он исчез, нет, я не знаю никакого Резо, я тут недавно, не знаю и этого улыбчивого, веснушчатого простака, считающего себя знакомым всем, кого он встретит, и потом, уже на подходе к конторской двери, за которой сидел неизвестный, но заранее неприятный, зазубренный, ножевой Базякин, перед ней оказался чернявый, смуглолицый мужчина с пышными усами (кавалерийскими, подумала Лариса), настороженным взглядом, словно несколько дней уже никак не сообразившим, что же ему выбрать, удивление или тревогу, а также с красном флажком, по-детски выглядывающим из кармана мешковатых, промасленных штанов и пачкой сигарет в руке, подпрыгивающих надписью, – и так можно было прочитать: «АСТРА», и вот так: (вверх ногами) «АСТРА», – должно быть сам Резо, оказавшийся в розыске, который спросил с чуть взбудораженным акцентом, глухо и неровно расставляя слова: «Слуша-ай, Сашку Ковригина нэ видэла?» Нет, не видела, ответила она, – нет-нет, она не может так думать, это было бы уже слишком, прошептал один из тех, кто следил за ней прилипчивым взглядом, – безрукий, безногий, слепой инвалид, инженер Гостев, стоявший в праздной бесцельности у похожего уже на стабильное одиночество окна. Он не смог читать «Девонширскую изменницу» в отделе, насыщенном послепраздничными, соскучившимися по трестовской жизни разговорами, в которых давалась оценка первомайской демонстрации, отмечались сообразительность и проницательность Кирюкова (кто это? – вяло подумал Гостев, задержавшись на строках письма «простодушной и так подло обманутой» Амалии Бентам к «чудовищно жестокому, крайне развращённому» (горькая и – увы! – несправедливая стр.146) Эдварду Гордону, – ах да, вспомнил), и конечно же ответственная роль Швеллера Якова Борисовича: ну мастер! гений! у него станок в руках – просто скрипка поет! Как этот – Страдивари! – показавшего «шарагу» в выгодном, даже победном свете.

Гостев стоял в коридоре у заветного окна и в приоткрытую щель вдыхал запах безнадежной столовской готовки, запах почти больничный. Солнце рассматривало Гостева сквозь вежливо поблёскивающие докторские очки. Да, так впору и заболеть. Лежать и только читать, перелистывать страницы, заполненные непреодолимым движением, относящимся к реальности, как к неудачному опыту, иметь любимую, шептать её имя, слагать из него стихи, настолько весомые и удачные, что обнародовать их значило бы зачеркнуть всё то, что прежде было создано в поэзии. В самом деле, всё может быть. Жить, например, без ног или лежать прикованным к постели, иметь какой-нибудь недостижимый, почти легендарный физический недостаток, даже уродство, тогда было бы легче любить – да-да, как ни странно, – понимая, что такой, какой ты теперь есть, ты не можешь быть любимым. Хотя… Это такое «да», которое всё же «нет». Вот и зуб заныл снова. Только не надо на этом останавливаться. (А представилось вдруг такое: слева во рту неловко приставленная лестница, по которой к разрушенному зловонному дуплу бегут, спотыкаясь и падая, с ведёрками в руках, меленькие горе-спасатели.) Боль нельзя объяснить словами, надо её не чувствовать вовсе, чтобы пытаться о ней рассказывать. О, где вы, герои и героини, понимающие друг друга с полуслова? Скупое «здрасте», необязательный «привет» и молчание, пухнущее с голоду по обильным и разумным словам. Мы слишком часто привыкли говорить «нет», когда-то надо суметь сказать и «да». Да, да, да и ещё раз да, – это утверждает жизнь, это заставляет жить, несмотря ни на что. Да, – говорю я своему желанию, – ведь надо же попытаться хоть как-нибудь объяснить себе то, что я вижу в окно?

Итак, желание. Горение. Страсть. Базякин. Лариса с усилием толкнула железную дверь, противно заскрипевшую пружиной, и оказалась в узком, полутёмном коридоре, – осторожней, береги голову: на стене угадывались ведро, лом и топор, – коридоре, встретившем её кислым, пыльным воздухом и сухим кашлем, отрывистым, как выверенный удар молотка по шляпке обречённого гвоздя. Она вышла на свет и увидела слева от себя комнату без двери, с забранным решёткой матовым окном, внутри которой за небольшим столом как-то однозначно скучно сидел лысоватый мужчина средних лет в мешковатом сером пиджаке с красным, словно натёртым ладонью великой заботы лицом; глаза неприятные, вздёрнутые до готового недоверия к любому вошедшему, но Лариса не входила; это просто невозможно было сделать, настолько комнатка была маленькой, и она стояла на пороге, оставаясь в коридоре, уже узнав эти глаза, голову и вспомнив узловатую, худую руку, гусеницей протянувшуюся через стол за солонкой, – да, это он тогда в столовой подходил к нашему столику, подумала она, не понимая почему, внутренне холодея оттого, как эти скупые глаза пробегают насквозь её лицо, так что ей хотелось оглянуться за собственную спину, чтобы проверить, нет ли там, сзади, ещё одного такого же подозрительного, отнимающего всякую уверенность Базякина.

– Вот. Вам. Принести просили, – опережая неловким движением горла заученные слова, скомкано проговорила она, – словно запыхалась, убегая от неожиданной тени тревоги, вдруг нависшей над её настроением. Базякин взял из её рук папку, обыкновенную серую, картонную папку и долгим, жующим взглядом принялся изучать жирно выписанный на её обложке чёрный номер, храня про себя молчание, похожее на пустынный берег и сумеречный рассвет, пейзаж с его, Базякина, ссутулившейся фигурой на дальнем плане в длинном, до пят, чёрном пальто, заказанным у жизни его суровым к ней отношением. Только так и никак иначе, подумал он, постукивая пальцами по краю стола, – крупная голова, высокий, открытый лоб – идеальная мишень для горького крика прибрежной чайки, предвестницы несчастья, который услышала только она, Лариса, а ещё она ощутила над собой взмах крыла этой тревожной птицы, когда Базякин открыл ящик стола, чтобы положить туда папку, и она увидела в нём несколько солонок, одну, две, шесть, девять… пропавших для столовой и дальнейшего счёта, как только ящик задвинулся, став чёрным ящиком, полным вопросов, сложных для наиболее точного перевода ответов, – например, рядового слова «спасибо», сказанного наконец-то Базякиным (теперь можешь идти, подумала она, иди, Лариса, иди же, милая) и переведённым Гостевым, если бы он видел эту сцену, как «расстрелять». Но не видел, нет, не видел, даже не догадывался, стоял у окна и расширял свой кругозор, приплывал в Индию, чтобы вызволить доброе имя лейтенанта Гордона из беды, сходил на Малабарский берег (тут главное не замочить ноги, потому что вода стремительно атаковала крыльцо «шараги») и сразу же попадал на раскалённую и кипящую сковородку восточного базара, площадь была запружена народом, где-то звучали ритмы утренней раги, бронзовый Будда безглазо глядел ему в лицо, он поднимал голову и падал в глубокое знойное солнце, занимавшее всё небо, оно блестело на медной посуде и золотых украшениях из Колара, на сосудах с серебряной насечкой из Бидара, он проходил сквозь надоедливые выкрики разносчиков всевозможных товаров, ряды чеканщиков по металлу, резчиков по дереву, тут были прекрасные деревянные изделия из Курги, фарфор и керамика из Бенгалура, ароматницы с филигранью, шкатулки, ручные пороховницы из слоновой кости, тарелки с лаковой росписью, прелестные миниатюры из Раджастхана и Пахари, кашемирские шерстяные шали, но он не останавливался, а шёл дальше, в сторону храма с возвышающейся над святилищем ступенчатой пирамидой, окутанной бледно-жёлтой дымкой, и всё больше смешивался с гамом уличной толпы, её тарабарскими призывами, – вот орехи кэшью, арахис, чай, кунжут, здесь финики, инжир, табак, имбирь, а тут креветки, корзины с макрелью и сардинами, – тревожная смесь запахов, заставляющая поглубже втянуть в себя воздух – неужели? да правда ли? нет ли здесь какой ошибки? – явная чрезмерность, порождённая духотой, – от кучи отбросов, засиженной мухами, до аромата изысканных пряностей и благовоний, ещё и ещё раз, полной грудью, до тех пор, пока его неожиданно и в то же время почтительно не трогали за руку, извините, сагиб, это был его проводник, смуглая кожа, жёсткие чёрные волосы, подвижные глаза на широком лице с выдающимися скулами и коротким плоским носом, он знает, кто я, я не знаю его, у меня имеется всего лишь его устное описание, он выходил из-за колонны, украшенной внизу вздыбленными конями и фантастическими фигурами, и кланялся, указывая на подъехавшую коляску, садитесь, сагиб, и он садился, отказываясь от подозрений, придерживая рукой белый колониальный шлем, поднималась пыль, они ехали но узким улицам, застроенным двухэтажными домами из обожжённого кирпича, попадались и тростниковые хижины, возница криками отгонял выбегающих со дворов прямо под колёса детей, одетых в лохмотья, потом становилось свободнее, заканчивался фасад дома, расписанного фигурами танцовщиц и музыкантов, они останавливались, пропуская бредущую по середине улицы корову, мимо проходили строем солдаты, сзади тянулась артиллерия, предстояла война с княжеством Майсур, жестокий и непреклонный правитель которого Хайдар Али бросал вызов Ост-Индской компании и, старательно наводняя город своими агентами, собирался… Гостев ногтем провёл по стеклу. Собирался… Ну, ладно. Хватит. Вернёмся в отдел.