Текст книги "Исчезнут, как птицы"

Глава восьмая
Хороший, как корабль

Раньше… Читать и проживать чужую жизнь, отходить от неё на почтительное расстояние и поглядывать на неё – как удовольствие, замена близкого чеснока, того, что под рукой, далёким, неизвестным авокадо. Манит то, что красиво звучит, красиво одето, красиво говорит. Неизвестное очень часто бывает красивым. Потрясающая важность упаковки…

Внезапно отвлечься. Взять и подумать: что такое отношения между людьми, на чём они строятся? Как личный пример: на снеге, при помощи льда, ветра и стремительно падающей вниз температуры.

Замёрзли оконные стёкла. Морозные узоры прочные, спокойные – белые завитки прорисованы с весёлой лихостью. Скоро Новый год – как старая сказка, в которой лютый мороз с побелевшими от ярости клыками (не так серьёзно, конечно) гоняет по кругу снежную крупу, и порывы ветра достигают удивительного количества метров в секунду; там где-то тундра, Лапландия, олени, и вроде бы старуха финка кричит вдогонку умчавшейся в непроглядную темень Герде: «Муфту забыла! Рукавички!» – той самой Герде, что ищет своего названого братца Кая, тоже друга. Или, может быть, всё несколько иначе: Снеговик-почтовик, делая сердечный поклон Деду Морозу, случайно роняет свою голову, падают, покачиваясь, снежинки, и голова голосом Георгия Вицина смущённо посмеивается в меховых рукавицах добродушного Деда Мороза, получившего от детей письмо с просьбой прислать им ёлку. Но как ни крути-прокручивай своё союзмультфильмовское детство, а на дворе холодно, и ветер поёт, стуча невидимым железом по трубе, что в такую шальную погоду доверяться надо только хорошо натопленному помещению, а в столовой треста как раз тепло и оживлённо, пришло время обеденного перерыва, и за столиком в углу под уже знакомой «битой дичью» сидят двое: Гостев и его «друг».

Гостев повернулся от белого окна, снега, простыни, экрана своей детской памяти, которой вдруг захотелось быть сладкой в предвестии праздника, хотя там, надо признаться, были и другие кадры, проецируемые насильно. Вспоминать их не было причины и смысла, а помнилось, между тем, что он, Гостев, уже с детства не особенно-то доверял окружающему его миру, потому что этот мир любил опрокидываться, и устойчивые представления Гостева о предметах показывали ему изнанку, ноги оказывались там, где голова, а головы вообще не было. И вот уже на лицевой стороне детский утренник у новогодней ёлки, Дед Мороз и Снегурочка в хороводе, зачарованные дети, их раскрытые рты, а маленькому Гостеву после представления захотелось пройти за кулисы сцены, чтобы проникнуть в таинство зимней сказки; чуть-чуть отворот, только краешком любопытного зрения, а там Снегурочка курит с напряжённым лицом, некрасиво выпуская клубы дыма, и Деда Мороза – краснорожего, пьяного, согнувшегося пополам у пожарного щита, – прямо-таки выворачивает в ведро.

Но об этом Гостев теперь не вспомнил, а если бы и вспомнил, то сказал бы себе в утешение, так как любил пофилософствовать, что в понятие времени входит единичное существование предмета, в предметах заключена память об их роли, и Дед Мороз – это яркая праздничная открытка, раскрашенное самым положительным образом воспоминание. Так и должно быть. Что-то иное – всего лишь неуместный перевёртыш, случай, который расходится с устойчивой ролью. Так что такое контрастное соседство никак ему не нужно было, и бесстрашная Герда благополучно добиралась до братца, а Снеговик-почтовик привозил детям долгожданную ёлку.

Гостев отвернулся от окна. Тут-то и спросил его «друг»:

– Да… Ты отдал ёлку?

– Какую ёлку? – не сообразил Гостев.

– Лишнюю.

– Кому?

– Известно, кому, – улыбнулся «друг» – сладкий, как поднос, заставленный компотами.

Эта история, вызвавшая у «друга» недвусмысленные улыбки, а у Гостева смущение, началась совсем недавно, но уже успела насытить их обеденные разговоры до неприятности зубоскальной темой – темой, которой Гостев всё же не хотел бы касаться.

Дело было в том, что к Гостеву повадилась ходить секретарша из треста. Однажды в столовой он помог ей найти потерявшуюся серьгу. Вместе ползали по полу. Стукнулись лбами. Ну, посмотрели друг на друга, улыбнулись. Она была такого же возраста, как он. Может быть чуть старше. Потом как-то у стенда передовиков социалистического соревнования она окликнула его: «Молодой человек! Не поможете фотографию повесить?» Он обернулся. Они узнали друг друга. Он с улыбкой к ней подкатил (был в хорошем настроении, уже не помнил из-за чего): «Конечно! С удовольствием!» И она потом, через неделю, с удовольствием подошла к нему и поведала: «Вы знаете, купила себе магнитофон, а слушать совсем нечего. Вот только одна кассета. (Она протянула её ему, чтобы он смог в руках подержать, убедиться: да, действительно кассета.) Гоняю её туда-сюда. Запись старая. Уже надоела. У вас нет чего-нибудь посовременнее?» Ну, было у Гостева «посовременнее» – что ж тут такого? Принёс послушать. Её восторженный ответ после прослушивания ошеломил Гостева: «Какая прелесть! Слушай, у нас с тобой вкусы сходятся! Ты мне на чистую не перепишешь?» Сделал, как попросили, немного уже задумавшись над тем, зачем он всё это делает. Она протянула ему плитку шоколада в виде вознаграждения и, не принимая его вполне законных возражений, что, мол, неудобно, зачем это и «я же не девушка, в конце концов», мило улыбаясь, сказала ему: «Говорят, мужчин надо подкармливать». Он аж присвистнул, но тихо так, про себя, и поделился своими сомнениями с «другом». А «друг» уже кое-что знал. Потому и спросил: «Налаживаешь контакты?» – «Да брось ты… – обиделся Гостев. – Я же серьёзно!» – «Куда уж серьезнее… – заметил «друг». – Тут не брось, тут «возьми, пожалуйста!» – и широкой улыбкой растянул свою смешливую бороду. – «Ладно», – подумал Гостев и… подарил ей шоколадного зайца в фольге, первое, что на глаза попалось. Она – тут же кассету ему новую записать, а другую, с записью, – в подарок. «Что ей нужно?» – спрашивал Гостев «друга». «Друг», закрывая лицо руками, хохотал. Она пришла к нему в отдел и, поздоровавшись с удивлённым Иваном Петровичем, вся сияющая, положила на стол Гостеву книгу: «Мне давали почитать. Какой-то совершенно умопомрачительный роман. Все за ним так охотятся… Во всяком случае мне понравилось. Интересно узнать твоё мнение. Хорошо?» Гостев, не глядя на заглавие, положил роман в ящик стола и быстро вывел её из кабинета. В следующий раз она принесла пластинку. «Я сейчас!» – выкрикнул Гостев из-за стола, едва завидев её на пороге, и быстро вышел в коридор. Закрывая за собой дверь, он увидел, как Иван Петрович прыснул в разложенную на столе миллиметровку. Хорошо ещё, что никого больше не было в отделе. «Ладно», – успокаивал себя Гостев. Как-то раз, при очередном обмене подарками, она спросила его: «Что ты любишь больше всего на свете?» Он вдруг ответил: «Корабли». – «Какие корабли?» – удивилась она. «Парусные. Модели», – пояснил он. – «Почему парусные? Почему модели?» – «Потому, что их можно склеить самому, потому что у них паруса, потому что они уплывают!» – выпалил он. – «Тогда я тоже буду любить корабли», – мечтательно сказала она. Гостев не сдавался. Она ему – мужской одеколон, «знаешь, очень приятный запах, такой несколько терпкий». Он ей – духи. Молча. Она ему говорила: «Ты такой хороший… – губы её подрагивали в поисках эпитета – … как корабль». Гостеву становилось тоскливо. «Что ей нужно?» – спрашивал он. – «Ты словно с другой планеты», – говорил ему друг, устав смеяться. – «Да нет, вроде бы с этой», – вздыхал Гостев.

Под Новый год у него оказалось две ёлки. Он в двух местах себе заказал, чтобы хотя бы в одном из них получилось. Одну лишнюю надо было кому-то предложить. «Другу»? У него есть. Он посоветовал: «Вот ей в самый раз. У неё-то, наверное, нет?» – «Смеёшься?» – спросил Гостев, но предложил. Она очень обрадовалась и с радостью согласилась приехать к Гостеву домой, чтобы её забрать. Он встретил её вечером, сразу на автобусной остановке, придерживая руками еловое туловище, чтобы оно не завалилось от порывов ветра. Она несколько растерялась; не ожидала его здесь увидеть, думала, что до квартиры его дойдёт. Он, пока она соображала, что предпринять, потянул её на автобус, шедший в обратную сторону. «Ты меня проводишь? – спросила она. – Понятия не имею, как её поставить. И где?.. Комната такая маленькая». – «Конечно», – сказал он и с трудом запихнул её и ёлку на заднюю площадку, отбиваясь от проворных локтей желающих уехать, прикрывая глаза от холодных еловых иголок. «А ты?» – крикнула она ему вместе с морозным лязгом наконец-то закрывшихся дверей. Он только руками успел развести на прощание – что, мол, я, толпа не пускает.

– Тебе бы ещё надо было сплясать перед дверью, – заметил «друг», выслушав рассказ Гостева об отдаче ёлки.

– Зачем? – удивился Гостев.

– Чтобы отпраздновать свою победу.

– Ну хамить-то вроде не надо…

– А то, как ты поступил, разве не хамство?

– В чём же здесь хамство? Я человеку ёлку к Новому году обеспечил. Где бы она её искала?

– «Человеку»… Не смеши, разве ёлка ей была нужна?

– А что же? – будто бы удивился Густев.

– Понимаешь, – размеренно говорил «друг», – бывают предлоги «в», «на», «под», а бывает «ёлка».

– Не понимаю, – пожал плечами Гостев. – Я только одно понимаю: если это так настойчиво, то что-то тут нечисто.

– Ну, конечно, – сказал «друг». – Ты только о сложных понятиях можешь иметь представление, простейшие тебе не даются. Вот если звёздное небо, какие-нибудь категории, политический словарь… то можно, а если человеческие чувства, без словаря, то…

– Ты смеёшься надо мной? – прервал его Гостев.

– Я? Нисколько.

Звёздное небо, понятия и категории на случайно были упомянуты «другом»; все их разговоры обычно с частного случая переходили к общим, глаза и мысли как бы невольно приподнимались к звёздам, а там уже всё смешивалось, что угодно могло быть, – звёзды на небе, в глазах, на погонах, символы, болезни, синонимы, парадоксы; оттуда обзор был всеохватный, философский, и приятно было в обжитом, проверенном тепле порассуждать о далёком и неизвестном, начав с самого простейшего, но неразрешимого. И тогда Гостев заявлял, словно пьянея от непомерных обобщений, от жаркой атмосферы столовой, что «человек сам во всём виноват. Зачем ему искать причину? Он виноват хотя бы в том, что позволил причинам быть незыблемыми, существовать им так, как будто это всем необходимо, как будто без этого нельзя и ничего не будет. В принципе же все со всем согласны. Только бы не резали и не убивали. Да и этому найдут объяснение. Из объяснения потом причину вытянут – нарастят ей мускулы покрепче, чтобы она как можно совершеннее была».

«Неплохо, – говорил «друг» и спрашивал его: – Ещё компот?»

И Гостев говорил: «Низкий уровень культуры… У кого? Надо всё-таки понимать, о чём речь. Может быть, низкий уровень осмысления жизни. Так нам никогда не взлететь… Какой-то код заложен в нас, что-то от дремучих гадов с их нетерпением и подозрением. И в каждом мы ищем этих гадов, этих змей. А искать змей надо в собственном саду!»

«Очень даже неплохо», – замечал «друг», поглаживая небогатую свою бородку.

И продолжал Гостев: «Все эти троллейбусы, автобусы, линии электропередач, плохие дороги, да хоть и улучшенные… всё это направлено на то, чтобы человек расстался с собой. И тогда, стало быть, уже с утра для человека важен не другой человек, а автобус определённого маршрута. В этом же легко убедиться!»

«Ну-ка, ну-ка», – оживлялся «друг», его худое, нервное лицо словно просило ещё чего-нибудь этакого.

«Вот я и говорю… – расходился Гостев; рот в крошках, жарко, душно, шумно вокруг, но разговор для двоих, им двоим слышно: – Мы можем извертеться как угодно, но… Никто ведь не говорит о главном. И не скажет. Потому что все разговоры проникнуты человеческим отношением, то есть иронией, серьёзностью, насмешкой, трагизмом, равнодушием и так далее, а выше этого стать невозможно, это даже не фигура. Пожелание… В мыслях иногда что-то мелькнёт… Это «что-то» – вне слов. Человеку дана возможность оценивать, но то, что дало человеку эту возможность, самого его никак не оценивает. Это вне оценок и пристрастий. Все уравниваются… Оно… Оно остаётся страшно вечным. А если отвлечься от человеческой оценки неизвестного, то и сказать ничего нельзя будет. Молчание. А как слово – значит уже отношение».

«Вот как? – задумывался «друг». – Я что-то не помню…»

«Память… – перебивал его Гостев. – Память – это внутреннее время, вступающее в противоречие с внешним. Их два, времени. Временем можно руководить внутри себя. Это особое, внутреннее время. Не то, что стирает надписи на могилах, а то, что стирает внутри нас… Несоответствия существуют. Их очень легко обнаружить. Показалось, что прошёл целый час, а на деле минут десять, не больше. Так часто бывает. Внутреннее время намного богаче и, если так можно выразиться, «длительнее» внешнего. Циферблат, стрелки – это всё подгонка внутреннего времени под внешнее, стремление к худому миру, порядку, социальности. Внутреннему времени никакой циферблат не нужен, оно измеряется интуицией. Память о хорошем говорит о преобладании внутреннего времени над внешним…»

«А если они совпадают?» – спрашивал «друг».

«Значит, ты похоронил своё подлинное время и следуешь внешнему распорядку. И давно уже. В детстве с ним обычно начинают расставаться. Незаметно так. За игрой, во дворе ребёнку просто говорят, когда ему надо быть дома. Потом «во сколько» и куда надо пойти. Приучают. Потом надевают на руку часы – в подарок. Приручают. И пошло уже, поехало: не опоздать, не упустить. Вовремя жениться, вовремя…»

«Вот-вот, – оживлялся «друг» и подавался вперёд. – Женщины?»

«Женщины – это самое уязвимое место в мужчине. Подсознательно они ведь верят в насилие. Даже так: они отчётливо понимают, что без насилия ничего не будет. Это единственный способ, который позволяет им осуществиться. Хочется им, чтобы их как-нибудь так удачно уговорили, чтобы они и невинными остались и удовольствие получили. Чтобы ни в коем случае нельзя было подумать, что она сама, – её заставили, у неё не было выхода. И при этом жертвенность, с какой они всё это проделывают над собой. «Ну зачем тебе это?» – с мукой в голосе, в глазах, оттого что напал ты на верный след, оттого что началось уже у неё внутри, пошла чувственная работа. Они отдают себя в пользование, они пользуются тобой. Они похожи на консервы, которые надо вовремя употреблять. Но как на их лицах прочитать срок годности? Они не знают, чего они хотят, – думаешь ты. Они прекрасно знают, чего хотят, – твоего согласия, признания в том, что ты принимаешь жертву. Не меньше. Жертва запечатан-ной банки. А вдруг взорвётся? Вдруг сделает из тебя инвалида собственной совести? Ты принял жертву – тебе и судить, тебе решать, значит, тебя будут судить, обсуждать, выражать неудовольствие, говорить о непонимании, о чёрствости, бездушии, эгоизме… Как – наелся?»

«Ещё немного осталось, – проговорил друг с набитым ртом. – Но мне кажется, что ты несколько…»

«Ты пойми, – расходился Гостев, – женщина – это свобода. Когда существуют очереди, прописка, широкий круг дефицита, становящийся ещё шире, глагол «достать», или у тебя просто нет денег, то понятия женщины не существует. Она становится невыносимой, как многочасовое стояние в очереди под «энным» номером. Она подпадает под этот разряд, она сама становится дефицитом. Потому нельзя говорить о женщине, если отсутствует, например, горячая вода. Таковы условия, в которых мы живем. В очереди нет выбора. Берут то, что дают. И если ты обходишь стороной очередь, то в итоге ты минуешь и женщину».

«Понимаю, – ухмылялся жующий «друг». – Но (он поднимал вертикально ложку) это уже какая-то идеология».

«Идеология, – выдавал ему закончивший трапезу Гостев, – в конкретном приложении есть тенденция желудка, а не ума».

На это ему можно было сослаться, если что. Если признать себя сбивчивым и непоследовательным. С плохим желудком сложно думать хорошо. И при таком однообразном питании, какое в столовой. Поневоле всякие мысли пойдут. Чем ещё отвлечься, чем себя занять в обеденный перерыв? А желудок у него иногда побаливал…

Но зубы у него тогда не болели. Они любили обнажаться в усмешке. Стоило «другу» заметить как-то на улице, когда они шли с работы следом за той самой Ниной Владимировной, обладательницей крутых бёдер, передвигающейся совсем уж как-то неловко, – как утка она переваливалась на морозе, ноги словно столбики, тут же складки фигуры, обтянутость непременная, – что она «между прочим, замужем» (это прозвучало вроде того – «тем не менее», «несмотря ни на что»), как Гостев через несколько минут молчания, сжимая паузу в необходимое почему-то продолжение, вдруг сказал по поводу маленького автобуса, пре-градившего им путь и боком как-то, неуверенно, с хрустом преодолевающего волнистые гребни льда, что и он «между прочим, тоже замужем». Они только молча переглянулись, совсем даже не спрашивая у себя: что это и откуда такое взялось. Они понимали друг друга, и если случались у них какие-то неразъяснённые моменты, то всегда знали в каком направлении им следует подыгрывать друг другу.

«Вы как два брата стали, – сказали им однажды. – У вас даже свитера одинаковые». Одинаковые? Разве? Гостев оглядывал себя – да нет, у «друга» чёрно-белый, а у него клетчатый какой-то, неопределённого цвета, где же тут братство? Совсем даже и нет ничего похожего.

«Тебе ещё бороду отпустить осталось». Но бороду он не собирался отпускать.

Потом кто-то выразился более определённо, имея в виду что-то своё: «Вы как двое влюблённых». Гостев вздрогнул. Это, вероятно, означало – всегда вместе. Тут речь уже была не о свитерах и бородах.

А «друга» как-то его начальник спросил: «Не понимаю, о чём это можно так долго разговаривать?» Это, вероятно, означало, что они и после обеда время прихватывали.

При чём же тут свитера и бороды?

Возвращаясь от «замужнего автобуса» к морозным узорам на окнах столовой, Герде, Снеговику-почтовику, секретарше, «ёлке» – новому предлогу русского языка, – словом к продолжению разговора, Гостев подозревал в своём бородатом «друге» тайного насмешника. Но всё же говорил ему, тогда думая о другом:

– Знаешь, иногда чувствуешь себя комком глины, из которой кто-то должен вылепить чашку.

– Почему «кто-то»? – спрашивал «друг». – А ты сам?

– Нет, кто-то… Словно персонаж в чьих-то руках.

– Ну ладно… – соглашался «друг». – И какая же ты будешь чашка?

– Не знаю, ещё лепят.

– Что-то процесс затянулся, – замечал «друг».

– Глина такая, наверное, попалась, – говорил Гостев и, отвечая на вопрос подвижного и любознательного «друга», только что посолившего жиденький борщ, – «а как же с «ёлкой»? – выдавал то, что скорее всего от него ожидалось:

– Самое тягостное, что может быть, – это женщина, которая не понимает, что она не нужна.

Как двое влюблённых… Влюблённых во что? В слова.

С открытым сердцем, душа нараспашку, Гостев говорил и поднимался всё выше, как казалось ему, к звёздам, а там и холодно было, веяло оттуда сознанием того, что слишком высоко он полез, и если бы один, а то ведь со свидетелем, который, того гляди, и усмехнётся сейчас или потом необдуманному порыву Гостева.

Есть чего стесняться. Есть за что назвать себя неумелым, рохлей, «неудельным» – как сказала бы ему бабушка.

За «ёлку» хотя бы.

Много лишнего. Перед лицом свидетеля.

Он был для Гостева чем-то вроде случайного знакомого, с которым обязательно сходишься в какой-нибудь поездке. Говоришь с ним о чём-то. Живёшь в одном гостиничном номере. Вроде весело проводишь время. Обмениваешься адресами. Следуют обоюдные обещания созвониться, чтобы как-нибудь встретиться. Потом возвращаешься домой – и всё заканчивается. Никуда не пишешь, не звонишь…

Прошло… Как вода, затягиваемая в воронку....

«Словно с другой планеты».

Планеты. Понятия. Звёзды. А на самом-то деле ходил по краю тарелки…

Самые важные слова говорятся наедине с собой.

Он понял, что его так смутило во встрече с закавыченным «другом» на первомайской демонстрации. Просто тот, как говорится в детективных романах, слишком много о нём знал.