Текст книги "Итальянский след"

– А, – облегченно протянул Шаланда. – Так бы и сказал.

– Так и говорю. Открытым текстом.

– Больше ничего не хочешь сказать? Жлобишься?

– Жора, я взял одного мужика. Он у меня в работе. Его роли не знаю. Замешан – да. Но насколько, сказать не могу. Не знаю. Девочек я тебе назвал. Откуда они – сказал. Им положено регистрироваться, но, сдается мне, они уклонились от этой гражданской обязанности. Тут уж тебе карты в руки.

– Где они жили?

– Не знаю.

– Юшкова нашлась?

– Нет.

– Худолей беснуется?

– Беснуется. Появились выходы на дальнее зарубежье.

– Даже так! – крякнул Шаланда. – Италия?

– Значит, и у тебя кое-что есть?

– Работаем, Паша, работаем. Города какие-нибудь прозвучали?

– Пока знаю только, что это Северная Италия.

– Могу тебе назвать один городок, Паша… Маленький городок, с ласковым таким названием, но, если он хоть невзначай мелькнет, прозвучит в твоем кабинете, ты мне об этом скажешь. Заметано?

– Скажу.

– Городок называется Аласио.

– Записал. Ты там бывал?

– Нет, но хотелось бы. Каждый раз, когда слышу это название, во мне что-то напрягается.

– В каком месте напрягается? – невинно спросил Пафнутьев.

– Не там, где ты подумал, Паша. Совсем не там.

– А там, где я подумал?

– Все в порядке.

– Это радует.

– Ты познакомь меня со своим мужиком, Паша, а? С которым сейчас работаешь… А?

– Обязательно.

– У меня к нему несколько вопросов. И знаешь, мои вопросы не оставят его равнодушным. Хочешь, назову тебе еще одну фамилию?

– Хочу.

– Пахомова.

Трудно сказать, чего ожидал Шаланда, произнося эту хорошо знакомую фамилию Пафнутьеву, но ничего в ответ не услышал – Пафнутьев ожидал продолжения. Не вскрикнул, стулом не заскрипел, просто молчал в трубку. И именно это его молчание зацепило Шаланду настолько, что он поначалу даже не поверил, что Пафнутьев его услышал.

– Паша! – окликнул он. – Ты меня слышал?

– Да, Жора. Я все хорошо услышал. А что касается Пахомовой, то именно в эти самые минуты Худолей интересуется ее жизнью, убеждениями, средствами к существованию и так далее. Если ему удастся добыть что-нибудь свеженькое, обязательно тебе позвоню. Принесет новости сегодня – звякну сегодня. Ты до которого часа на службе?

Шаланда помолчал, посопел в трубку, что-то кому-то сказал там у себя, в кабинете, сказал, не прикрывая трубку, чтоб знал Пафнутьев – нет у него секретов от давнего друга.

– Куражишься, Паша? Но вот что я тебе скажу… Хочешь – верь, хочешь – не верь… У меня такое ощущение, что перед нами глыба, какой еще не было. Все, с чем мы сталкивались до сих пор, – чушь собачья. Говоришь, у тебя мужичок завелся разговорчивый…

– Я не говорил, что он разговорчивый.

– Так вот, береги его, Паша. В городе многие хотели бы этого мужичка к себе прибрать, подальше от глаз людских. Это непростой мужичок. Я слышал о нем. Знаешь, в чем его ценность? Ему знакомо такое слово – Аласио… Ты у него мобильник изъял?

– Изъял.

– Мобильник звонил?

– Звонил.

– Ты откликался?

– Нет.

– Молодец. Не вздумай откликнуться.

– Это опасно?

– Пусть мужичок откликается. А тебе не надо. Вот позвонят ему, а никто не отзывается, да? Бывает так? Бывает. Чем он потом это молчание объяснит? Так, дескать, и так, пьян был, виноват. В магазин за кефиром бегал… И так далее.

– Из Италии ему звонили.

– Вот и я о том же, – без удивления ответил Шаланда. – Ты, Паша, газеты читаешь?

– Криминальную хронику в основном.

– Напрасно. Твои ориентировки, оперативки и прочие бумажки расскажут больше, чем наши купленные щелкоперы. Читай раздел, где говорится о видах досуга.

– Думаешь, можно найти что-нибудь приличное?

– Приличного не найдешь наверняка. А вот криминального – полные штаны.

– Жора, ты стал выражаться больно уж круто… Полные штаны.

– Я выражаюсь достаточно точно.

– Хорошо, Жора, обязательно для тебя что-нибудь подберу, только намекни, в каком направлении искать. А то вдруг хочешь одно, а я подберу совсем другое… Ты, например, пожелаешь сауну, а я поведу тебя в китайский ресторан с палочками…

– О палочках не будем. Перед тобой, Паша, лежит уголовное дело с цветными снимками. Ты просмотри, Паша, эту папочку, пока она не слишком толстая, пока ты еще сможешь пролистнуть ее за две-три минуты… И сразу поймешь мои вкусы и привязанности.

– Я уже понял, Жора, я все понял, – сказал Пафнутьев без улыбки. – Будут новости – доложу.

– Вот это, Паша, по делу, – ответил Шаланда и положил трубку. По его голосу Пафнутьев понял, что тот уже не таит обиды, что серьезными и ответственными словами он успокоил начальника милиции и снова вернул его уважение.

– Значит, мастер-плиточник высшей квалификации, – вслух проговорил Пафнутьев. – Блестящие туфельки, кожаная куртка, пачка фотографий пышнотелых землячек с выбритыми прелестями – видимо, заранее готовились к роскошной городской жизни… А что главное? Главными остаются все-таки начищенные туфельки – в них ключик к этому человеку. Фотографии голых девиц нынче могут оказаться у каждого, кожаной курткой тоже никого не удивишь, а вот коробочка с ваксой… Что-то тут есть. Он приезжает в свои Пятихатки и, прежде чем сойти с пыльного автобуса на пыльную дорогу, протирает туфельки. И все понимают – человек приехал из большого города с большими возможностями. Вот здесь и таится его секрет.

Прохаживаясь по кабинету, Пафнутьев вдруг замер – что-то его остановило. Может быть, неожиданный звук за окном? Нет, там все в порядке. Хлопок двери в коридоре? Нет, этого тоже не было. Телефонный звонок? Нет. Но ведь промелькнуло же, ведь что-то было совсем рядом, и он по бестолковости своей отмахнулся, не пожелал даже оглянуться на проскользнувшую мимо мысль, напоминающую дуновение, почти неслышное дуновение ветерка.

– Так, – сказал он вслух и плотно уселся в свое жесткое кресло. – Начнем поиски в потустороннем, мистическом мире, где мысли носятся, как клубы дыма в накуренном кабинете, а мы, толстые и мясистые, не в состоянии их не то чтобы понять, а даже увидеть, почувствовать, ощутить. – Так… Был разговор с Шаландой. Шаланда посоветовал беречь Величковского. Тут что-то есть? Нет, все спокойно. Дальше – объявления в газетах о всевозможных видах блудливого досуга… Да, Пахомова! После убийства ее мужа и началась уголовная деятельность самого Пафнутьева. Суховатая, жестковатая бабенка, но со своим шармом. Есть, есть у нее блуд в глазах и обещание неземных наслаждений. Когда-то генерал Колов как последний придурок кинулся на этот огонек… И сгорел. Мотылек задрипанный.

Так что, Пахомова?

Нет, ничто в воспоминаниях об этой женщине не зацепило Пафнутьева, не заставило душу пискнуть жалобно и обреченно. Уходи, Пахомова, сейчас не до тебя. Сгинь!

Кто остается?

Все тот же Величковский. Раздваивающийся, время от времени как бы растворяющийся в воздухе и снова сгущающийся, окруженный своими красотками. Что у него? Пачка снимков, плиточное мастерство, звонки из Италии, блестящие туфельки, Пятихатки… Чужая квартира на его имя, Света Юшкова… Визитки, которые он раздает везде, где бывает, роскошные визитки на жестком пластике, да еще с гербом в виде мастерка и малярной кисти…

Если понадобились визитки, значит, не хватает заказов?

Значит, и денег все-таки не хватает.

– Ну вот и все, – с облегчением произнес Пафнутьев, откидываясь на спинку кресла. – Так бы и сказал, дорогой Дмитрий Витальевич, а то туфельки у него блестят, куртка у него за пятьсот долларов, девочки с бедрышками, итальянские перезвоны…

Главное в другом – денег не хватает. Живешь в большом городе, в кармане мобильный телефон, в сумке пачка снимков неплохих, между прочим, девочек, совсем неплохих, – вынужден был признать Пафнутьев. С точки зрения международных стандартов они, может быть, и уступают той же Шиффер или черной Кэмпбелл… Но на тех тоже любителя поискать надо, и найдешь не сразу, далеко не сразу. Дима на свой товар быстрее покупателя найдет, да и по цене они доступнее, в общении приятнее той же Шарон Стоун… С ней-то и словцом не перебросишься.

– Так вот, – Пафнутьев положил потные ладони на холодную поверхность стола. – Делаем вывод. Величковский просто вынужден приезжать в свои Пятихатки за девочками. И все его прибамбасы – это маскарад самозваного принца. Да, он приезжает победителем – улыбчивым, нарядным, с деньгами, подарками, обновками. Только так он может подтвердить свое достоинство, свою победоносность! – почти воскликнул про себя Пафнутьев, и после этого его посетило прозрение – а не так ли и все мы, дорогие товарищи, не так ли и все мы? Приезжаем к старым друзьям, состарившимся подругам, к прежним ненавистным начальникам и любимым подчиненным, приезжаем улыбчивыми и победоносными! А иначе – зачем? Кому нужны вымученные встречи у поздних гастрономов, под детскими грибками, в подворотнях под крики жен, заподозривших что-то неладное!

Нет, подобные встречи должны быть радостными, щедрыми и победоносными!

Или никаких!

«Вот теперь Дмитрий Витальевич, я тебя понял! – мысленно воскликнул Пафнутьев. – Теперь ты мне доступен! И я готов встречаться с тобой в этом кабинете, в камере для свиданий, готов поехать даже в твои трижды разлюбезные Пятихатки и на месте познакомиться с твоими красавицами! Естественно, с теми, кому удалось выжить, кто уцелел и выкарабкался из твоих любвеобильных объятий».

А уцелели не все…

И хорошо бы, если бы ошибся злопыхательский Худолей и мы не обнаружили еще одну зловещую находку. Ведь что-то произошло в этом сексуальном клубке, если уж дошло до смертоубийства. Убийств быть не должно, вот в чем дело, не должно быть убийств. Оскорбление, грабеж, унижение всеми доступными и недоступными способами, но не убийства! А спокойная улыбчивая беззаботность Величковского объясняется только одним – он ничего не знал. А если не знал, то это значит…

Он поставщик.

Шестерка.

Плиточник.

А Шаланда настоятельно советовал его беречь. Видимо, пока он у нас, многие ощущают беспокойство, многие лишились сна спокойного и целебного.

– Все это очень мило, – пробормотал про себя Пафнутьев и повторил слова, всплывшие в его сознании из какой-то другой, промелькнувшей мимо жизни, – все это очень мило, Дима. Но как понимать твой совершенно необъяснимый и, более того, глупый прыжок вот в это окно? Да, мне нравится твое согласие привести в порядок непривлекательный туалет следственного управления. Тут я буду совершенно откровенен – блеснуть прекрасным туалетом мечтает каждый захудалый руководитель. О, как будет потрясен Шаланда, войдя в сверкающие испанским кафелем хоромы!

Если бы…

Если бы не одно маленькое обстоятельство – свеженькие капельки крови на блестящих туфельках Величковского. Ведь они есть, существуют, более того, даже не думают просыхать, они как бы увеличиваются в размерах и вот-вот начнут стекать внутрь, а потом выплескиваться из переполненных туфелек, оставляя кровавые следы на паркете, на асфальте, на крашеных досках камеры предварительного заключения.

– А какой можно было бы сделать туалет! – простонал Пафнутьев с искренним сожалением. – Ни одна правовая контора города не смогла бы состязаться с нами в этом деле. И все начальники города бросились бы обустраивать свои отхожие места, стараясь перещеголять друг друга изысканным цветом, потрясающими формами и размерами кафеля, половой плитки, узорчатыми полосками, перепадом колоритов, хрустальными светильниками с золотым, серебряным, хромированным обрамлением! А вокзальные, парковые, ресторанные клозеты! А общественные места возле рынков и универмагов! – Пафнутьев в ужасе схватился за голову от открывшихся перед ним перспектив. – Соседние города, области, деревни, дорожные забегаловки, да что там забегаловки, страны всего ближнего зарубежья содрогнулись бы от неудержимости строительной истерии в области отхожих мест, клозетов, уборных, туалетных! Как мужских, так и женских!

А как рванула бы культура общения!

Как оздоровились бы нравы и обычаи!

Какой потрясающий вид могли бы приобрести городские скверы, дворы, парки, автобусные и троллейбусные остановки, очищенные от всевозможных отходов жизнедеятельности человеческих организмов!

И все это так возможно, так близко и доступно, если бы не одно маленькое обстоятельство – если бы не было капелек крови на блестящих туфельках Димы Величковского!

– О, горе, горе! – безутешно простонал Пафнутьев, скорбно раскачиваясь из стороны в сторону, и единственный, кто понимал его в этот момент, был, конечно же, автор, но ничем не мог помочь своему любимому герою, более того, собирался возводить на пути бедного Пафнутьева все новые и новые трудности, препятствия, козни, не чураясь при этом и самых обычных житейских неприятностей, коими жизнь наша и без того переполнена настолько, что бывает достаточно неприветливого взгляда, нерасслышанного слова, равнодушного жеста, чтобы сорваться в безумство и неистовство, от которого чуть попозже будет стыдно и горько, стыдно и горько.

Худолей докладывал о своих успехах немногословно и даже как-то хмуро, с опаской, будто боялся, что Пафнутьев прервет его, отбросив все его предположения. Но Пафнутьев сидел спокойно, вертел ручку на столе – странная такая у него ручка была, с центром тяжести посередине, и потому стоило ее крутануть, она вертелась долго и почти бесшумно. Худолея ручка раздражала, он полагал, что Пафнутьев больше увлечен этим дурацким верчением, нежели его рассказом, полным подробностей зловещих и таинственных.

– Итак, она звалась Ларисой, – напомнил о себе Пафнутьев, когда Худолей замолчал в очередной раз.

– Да, Лариса. Пахомова.

– Она до сих пор Пахомова? – спросил Пафнутьев, давая понять, что он внимательно слушает.

– До сих пор. Хотя уже дважды побывала замужем.

– Достойные люди?

– Какие-то сутенеры, сводники, гомики… Живет в той же квартире. Ты, Паша, бывал у нее несколько лет назад после убийства Пахомова.

– Помню, – кивнул Пафнутьев. – Незабываемая была встреча.

– Чем же она так запомнилась?

– Пользуясь моим мужским великодушием, если не сказать наивностью, если не сказать глупостью, вышеупомянутая Лариса прямо на моих глазах напилась в стельку и потеряла способность давать показания. Если уж говорить прямо, то она вообще потеряла способность произносить звуки. Не говоря уже о словах. Не говоря уже о показаниях.

– Так вот, живет она там же, в той же квартире. Но! – Худолей поднял указательный палец. – Стальная дверь. Решетки на окнах.

– Хорошие решетки?

– Железные. Узорчатые. Художественная ковка. Бешеные деньги. Спецзаказ.

– Почему ты решил, что это спецзаказ?

– Потому что все решетки подогнаны под оконные проемы с точностью до миллиметра. И еще потому, что сами мастера мне об этом рассказали. Так что, если тебе понадобится нечто подобное, смело обращайся ко мне. Только помни – это тысячи. – Худолей помолчал и, чтобы у Пафнутьева не оставалось никаких иллюзий, добавил: – Долларов.

– Усек, – кивнул Пафнутьев. – Вы поговорили?

– Она не открыла дверь.

– Ты был достаточно настойчив?

– Соседи сказали, что ремонт в квартире продолжался год. – Худолей попросту не услышал вопроса Пафнутьева. – Все, что завозилось в квартиру, перечислять не буду, хотя знаю, что именно завозилось и в каком количестве.

– Очень круто?

– Пахомова прикупила еще и соседнюю квартиру. Тоже трехкомнатную.

– Неужели это все она? – усомнился Пафнутьев.

– Я тоже усомнился. И вышел на человека, который стоит за ее спиной. Кошмарная личность.

– Говори скорее, мне страшно, – без улыбки произнес Пафнутьев.

– Сысцов.

– Пропой нам, священник, псалом боевой! – громко и внятно пропел Пафнутьев. Слова, видимо, совпали с его состоянием в этот миг, и он повторил: – Пропой нам, священник, псалом боевой!

– Не понял? – озадаченно протянул Худолей.

– Песня такая есть. Или псалом. Когда-нибудь я пропою тебе его полностью. Он придаст тебе силы и укрепит ослабший дух.

– Спиши слова.

– Чуть попозже. У меня все время, все время было ощущение, что перед нами глыба. И Шаланда жаловался на то же. Шаланда жаловался – представляешь? Уточняю – за Пахомовой Сысцов?

– Да.

– Они в контакте?

– Да.

– Встречаются?

– Гораздо чаще, чем это требуется для мужчины и женщины в их возрасте.

– Значит, они не мужчина и женщина?

– Партнеры, – твердо сказал Худолей. – Они партнеры, Паша. И давно. Чем занимаются, когда решат важные свои дела, когда подпишут бумаги и поделят деньги… сказать трудно, но оба еще в детородном возрасте.

– У них будут дети?

– Пока они занимаются чужими детьми. Двое из них в твоей папке.

– Пропой нам, священник, псалом боевой, – чуть слышно пробормотал Пафнутьев, но в голосе его послышался рокот приближающейся грозы. – Звоню Шаланде.

– Звони Шаланде, – пожал плечами Худолей.

Пафнутьев тут же набрал номер и долго ждал, пока там, на том конце провода, в большом, просторном кабинете начальника городской милиции поднимут трубку.

– Шаланда, – наконец раздался голос из трубки.

– Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил! Хорошие слова, а, Жора? Прекрасные слова! От них веет молодостью, тревогой, даже опасностью. Ветер, я чувствую ветер в лицо, когда произношу эти слова.

– Слушаю тебя, Паша.

– Появилась дичь, Жора. Ты помнишь шелест, сухой, жесткий, резкий шелест голубиных крыльев при взлете?

– Продолжай, Паша.

– Этот шелест, Жора, не затихает в моих ушах вот уже час.

– У тебя в кабинете Худолей? – проницательно спросил Шаланда. – Я угадал?

– Ты просто попал в десятку.

– Я такой, Паша. Так что там с шелестом? Кто прошелестел над твоей головой?

– Сысцов.

В трубке наступило молчание. Пафнутьев знал, что связь не оборвалась, он слышал жаркое дыхание Шаланды и не торопил его.

– Так, – наконец произнес Шаланда. И опять замолчал.

– Недавно, Жора, ты мне что-то говорил о глыбе, в которую уперся и которая не дает тебе прохода.

– Говорил.

– Это ощущение не исчезло?

– Укрепилось. Скажи… Ты на него вышел?

– На полпути.

– Он засветился?

– Я же сказал… Пока только шелест. Но я слышу его очень внятно. Сухой такой, жесткий шелест.

– Не такой он уж и сухой, – проворчал Шаланда. – Мне кажется, он перестал быть сухим.

– Каким же он стал?

– Мокрым. Чтобы тебе, Паша, уж совсем стала понятной моя глубокая мысль, я употреблю другое слово – мокруха. Усек? По твоему молчанию догадываюсь, что усек. Это говорит о твоей неувядаемости. Ты что-то пел про кефаль? Это не кефаль, Паша. Это что-то совершенно другое. Может, даже пиранья. Ты меня слышишь?

– Очень хорошо слышу, Жора. Очень хорошо. Я никогда не слышал тебя так внятно.

– Одна просьба… Он мой. Понял? Требуй у меня за него что хочешь. Понимаешь, о чем я говорю?

– Ты на него вышел?

– У тебя, Паша, шелест. А у меня… свет. Блики фар и подфарников. Отражения на воде и в асфальте. Огоньки в глазах и «стволах». Такие дела, Паша.

– Может, совместим?

– Что? – не понял Шаланда.

– Свет и шелест. Так и операцию назовем – «Свет и шелест». Красиво?

– Красиво, – согласился Шаланда. Но Пафнутьев понял, что Шаланда согласился только с одним – слова действительно звучали красиво. Больше ни с чем Шаланда не согласился. – Ты познакомился с разделом объявлений в городской газете?

– Не успел, – признался Пафнутьев.

– Теряешь время.

– Исправлюсь, Жора.

– Упущенное время догнать невозможно, – умудренно произнес Шаланда. – Это еще никому не удавалось.

– Прекрасные слова! Я чувствую, что ты где-то их вычитал.

– Есть такая книга… «В мире мудрых мыслей».

– Это твоя настольная книга?

– Паша… – Шаланда помолчал, давая понять, что он понял издевку и оценил ее должным образом. – Паша, в Уголовном кодексе, который лежит на моем столе, мудрых мыслей ничуть не меньше. Они засветились, Паша. Они принимают меры. Они исчезают.

– Насовсем?

– Надеются вернуться, но чуть попозже, как выражается один мой знакомый. Ты знаешь, о ком я говорю?

– Ты говоришь обо мне, Жора.

– Что будем делать?

– Я займусь девочками…

– Что? – оскорбленно воскликнул Шаланда.

– Девочками, говорю, займусь. Вплотную. Теми, разумеется, которые еще живы. А что касается Сысцова… Сам знаешь – наблюдения, подслушивание, подглядывание. И так далее.

– Как-то ты, Паша, выражаешься… Рискованно…

– Но ты ведь меня понял, да?

– И понял, и согласился, – проворчал Шаланда.

– Пахомову помнишь?

– Она незабываема.

– Сысцов работает с Пахомовой. Они в одной связке.

– Это точно? – с сомнением спросил Шаланда – таких сведений у него, видимо, еще не было.

– Жо-о-ора, – укоризненно протянул Пафнутьев. – Обижаешь.

– Да ладно, – отмахнулся Шаланда. – Откуплюсь.

– Поскольку эти сведения добыл Худолей, то перед ним тебе и откупаться. И еще… Ты говорил, что твои клиенты время от времени исчезают… Ты знаешь, куда они исчезают?

– Работаем, – чуть сконфуженно ответил Шаланда.

– Италия, – коротко произнес Пафнутьев.

– Опять эта Италия, – недовольно проворчал Шаланда.

– Северная Италия. Граница с Францией. Безвизовая граница.

– Франция – это хорошо, – ответил Шаланда. – Какой-то он многостаночник, этот Сысцов… Ты ведь бывал у него на даче?

– Приходилось.

– Может, снова навестишь старого приятеля?

– Чуть попозже.

– Тоже правильно, – согласился Шаланда. – Поспешность хороша только при ловле блох. А мы, похоже, вышли на более крупную живность.

– Да, что-то вроде тараканов.

– Они живучие, эти тараканы, – серьезно заметил Шаланда. – Всеядные. И еще запомни, Паша, по ночам в основном действуют. Ведут ночной образ жизни. Не переносят солнечного света, свежего воздуха. Любой сквозняк – для них смерть, мучительная и неизбежная. Очень опасные твари.

– Авось, – беззаботно ответил Пафнутьев. – Где наша не пропадала. Авось, – повторил он, но на этот раз в коротком словечке уже не было беззаботности, на этот раз прозвучала отдаленная, но приближающаяся угроза.

– Что Худолей? – спросил Шаланда после некоторого колебания. – Переживает?

– Работает.

– Успешно?

– Ты получил Сысцова? Считай, что Худолею уже задолжал.

– А Юшкова?

– Ищем.

– Ох, чует мое сердце, ох, чует мое старое, истерзанное сердце, – запричитал было Шаланда, но Пафнутьев его перебил.

– Не надо, – сказал он.

– Хорошо, не буду. Ты же сам сказал – ждем третьего.

– Будет третий. Если Худолей пообещал – будет.

– Ты бы сходил к Пахомовой, – неуверенно проговорил Шаланда. – Все-таки старые знакомые, не откажет в беседе. Знаешь, на какие шиши она живет? Туристическое агентство. «Роксана» называется. Организует чартерные рейсы в Италию. Страна такая есть, Италия называется.

– Это прекрасно!

– Паша. – Шаланда помолчал, подбирая слова, которые были бы спокойны, но в то же время достаточно осуждающие. – Паша, ты так часто радуешься по недоступным для меня поводам, что у меня начинают появляться мысли – не пора ли тебе в отпуск.

– Пора, Жора, давно пора. Покоя сердце просит.

– Знаешь, мое тоже, – признался Шаланда. – Пока, Паша. Созвонимся.

Пафнутьев положил трубку и, подперев ладонями подбородок, надолго замер, уставившись в стену, выкрашенную зеленоватой масляной краской. Та глыба, о которой недавно говорил Шаланда, громадина, уходящая вширь и вглубь, теперь предстала перед ним в более скромных размерах, с довольно четкими очертаниями. Более того, оказалось, что у нее есть слабые места, другими словами, с ней можно работать.

Пафнутьев неохотно оторвался от своих мыслей и придвинул к себе купленную утром газету, нашел страницу с объявлениями и углубился в их изучение – как и советовал ему недавно Шаланда. Пафнутьев просматривал колонку за колонкой, вчитывался в краткие объявления, и все больше его охватывало какое-то оцепенение. По долгу службы он был человеком достаточно осведомленным о криминальной жизни города, но то, что сейчас вот, в эти минуты открылось, было для него ново. Конечно, он знал о рынке любовных утех, который существовал в городе, но чтобы вот так массово, открыто, внаглую…

«Досуг. Красавицы. Все дозволено». Далее следовал телефон и заверения – где бы ни находился заказчик, красавицы будут у него через полчаса.

«Лолиты. Не пожалеете. Не теряйте времени».

«Удовлетворим. Не сомневайтесь».

«Юноши. А почему бы и нет?» И далее следовал телефон, заверения в готовности и самим приехать, и принять у себя, и даже отправиться вместе куда угодно, лишь бы только заказчик остался доволен и захотел неземное блаженство повторить еще разок-другой.

«Дашенька. Жду тебя всегда».

«Мулатки и шоколадки. Пальчики оближешь».

«Студентки. Круглосуточно».

«А девятиклассниц не хотите? Дешево. Шок обещаем».

Далее шли предложения всевозможных видов массажей, о которых Пафнутьев, к стыду своему, никогда не слышал и потому весь список прочитал внимательно. И почувствовал – что-то в нем происходит, порочный соблазн запретных удовольствий начал постепенно проникать в него. Иначе и быть не могло – живой ведь человек.

Так вот массажи – май-массаж, трио-массаж, французский массаж, далее шли массажи под самыми экзотическими названиями – шейх, элитный, эротический, эфлер, юкка, ян, яше, рише, шиатсу, юношеский…

Последнее слово было понятно само по себе, но что оно означало в объявлении, Пафнутьев не знал и вообразить себе юношеский массаж не мог. Дальше он бегло пробежал глазами по объявлениям, которые давали девчонки, барышни, красотки, негритянки, юные дамы, модели, попалось несколько Дашенек, три или четыре Сашеньки, мелькнули даже мальчики с припиской «полный отпад».

Пафнутьев свернул газету и положил ее в папку уголовного дела. Поскольку все объявления сопровождались телефонами, то кто знает, кто знает, может быть, и пригодится какое-нибудь. Все эти объявления Пафнутьев воспринимал как крики о помощи от гибнущих душ, от разбитых судеб, от умирающих долго и мучительно, даже с получаемым время от времени удовольствием от этого умирания.

И еще вдруг открылось Пафнутьеву нечто ошарашивающее – объявления о блуде, не о любви, нет, любовь – явление нечастое и не каждому доступное, так вот объявления о блуде занимали половину газетной полосы. А в городе выходит с десяток таких газет, и в каждой сотни объявлений, а в газетах поменьше размером такие объявления занимают уже всю полосу, и газеты эти выходят едва ли не каждый день…

– Что же получается?.. – пробормотал потрясенный своим открытием Пафнутьев.

Да, ребята, да. Это надо признать. Существует мощная сексуальная индустрия, невидимая и неслышимая, но со своими схватками, сражениями, борьбой за выживание. Девочки из Пятихаток текут сюда тоненьким ручейком, но свои услуги предлагают негритянки, молдаванки, студентки, ученицы старших классов, и не только старших, ребята, не только старших…

Пафнутьев тяжко выдохнул воздух и, сложив руки на столе, снова навис над тощеньким уголовным делом. Если при таком размахе, при такой массовости и всеохватном блуде обнаружено два несчастных трупа…

Это же прекрасно!

Это же просто потрясающе!

Трупы должны появляться каждую ночь! Десятками!

А они не появляются.

– Вывод? – вслух произнес Пафнутьев.

Вывод может быть только один: вся эта индустрия прекрасно организована, действует, как хорошо отлаженная машина, без сбоев и остановок. Значит, во главе ее стоят люди с большим опытом организаторской деятельности, люди, которые, может быть, совсем недавно руководили многотысячными заводскими коллективами, руководили городами, областями, республиками…

– Иначе просто быть не может, – сказал Пафнутьев. – И не надо дурить.

Но если трупов быть не должно, а они случились…

Значит, произошло нечто чрезвычайное. Значит, в лагере блуда и похоти объявлена тревога, руководство легло на дно, затаилось, смотрит по телевидению криминальную хронику и ждет новостей.

– Ну что ж, они дождутся, – пробормотал Пафнутьев. – Надо их как-то утешить, успокоить, а то ведь убытки терпят, и какие убытки… По значению это можно сравнить с падением мировых цен на нефть, – подвел Пафнутьев итог своим рассуждениям, и по тому, как он положил папку в сейф, как не торопясь, но тщательно проворачивал ключ в поскрипывающем запоре, можно было догадаться, что собой доволен – он осознал наконец, с кем имеет дело, кто поглядывает на него из-за каждого угла, опасливо и настороженно.

Дальнейшие действия Пафнутьева были легкими, беззаботными, даже очевидными, словно поступал он единственно возможным образом и ему даже задумываться было совершенно не о чем. Сначала он навестил Дмитрия Витальевича Величковского, который угрюмо и обиженно коротал долгие часы в камере предварительного заключения. Коробочку с ваксой ему оставили, и, время от времени вспоминая о ней, он тут же принимался протирать свои туфельки – наверное, никогда еще эта камера не знала постояльцев со столь ухоженной обувью. Можно было подумать, что Величковский собирался прямо отсюда отправиться на бал, где уже давно все его ждали и с нетерпением смотрели в окна, выбегали на дорогу, звонили по мобильникам – не приехал ли наш дорогой и долгожданный.

– Привет, – сказал Пафнутьев, входя и закрывая за собой дверь, укрепленную арматурной проволокой в палец толщиной. – Как поживаешь?

– Нормально.

– Ты вроде чем-то недоволен?

– Всем доволен.

– Поговорить хочешь?

– Не хочу.

– Даже о бабах?

– Сказал же – не хочу.

– Ну, что ж, нет так нет. – Пафнутьев обернулся от двери и увидел, увидел все-таки, что глаза Величковского наполнились чуть ли не ужасом – не хотел тот снова оставаться в этих стенах, покрытых цементной шубой с острыми шипами, чтоб не вздумалось никому писать прощальные послания родным и близким.

– Покормили бы, – сказал Величковский.

– Покормят, – заверил Пафнутьев. – Сейчас распоряжусь. Что там у нас сегодня?.. Чай, правда, остыл, да и сахар, похоже, кончился… И это… Каша.

– Какая каша?

– А кто ее знает… Каша, она и есть каша. Принесут. Я вот что хотел сказать… Ты, Дима, чего-то не понимаешь или попросту дуркуешь… Заведено уголовное дело. Убиты две молодые женщины. Их портреты в твоей колоде. В той самой колоде, которую ты сам мне и показывал. Один труп обнаружен в твоей квартире.

– Это не моя квартира!

– Я помню, что ты говорил… Квартира, дескать, Игоревая… Но по документам это твоя квартира. И ты ее сдал некой Юшковой. Юшкова пропала. Некоторые уверены, что будет еще один труп. Такие дела… А ты говоришь, дай каши, дай каши… Тут такая каша заварилась, что тебе светит… Хорошо светит. Да, чуть не забыл – привет из Италии.

– От кого?

– Как говорят у вас в Пятихатках… Думай, куме, думай. Надумаешь – дай знать, приду. Я тут недалеко, рядом, можно сказать.

Пафнутьев вышел, с силой задвинул засов, сознательно громко задвинул, понимая, как воспринимает этот железный скрежет запертый человек. И еще знал Пафнутьев, хорошо знал силу недосказанного. Вот передал он привет из Италии, хотя никакого привета не было, но передал, зная, что человек за железной дверью каждое его слово будет вертеть и прощупывать со всех сторон и, конечно же, выводы сделает самые печальные, самые беспросветные, поскольку не знает, что происходит за этими стенами, не знает, кого допрашивали и кто в чем признался. И потому вывод его неизбежно будет один: все валят на него, все дают показания против него, чтобы только самим очиститься, вывернуться, а он, Дмитрий Витальевич Величковский, пусть сидит в камере, пусть гниет в зоне, пока совсем не сгниет, а они тем временем будут летать в Италию на больших красивых самолетах, будут плескаться в теплом море, пить итальянские вина, спать с потрясающими женщинами и весело смеяться над ним, над Дмитрием Витальевичем, над этим придурком, который решил, что должен молчать, чтобы никого не подвести, чтобы никто не смог ни единым словом уколоть его, показать на него пальцем или хотя бы этим пальцем ему пригрозить.