Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Священное одиночество"

Виктор Алексеевич Ростокин
Священное одиночество

Время глубоко распахало Поле Жизни

И семенами дней густо засеяло его.

И вот созрел урожай добрых помыслов,

Потуг, деяний.

Эй, человек, идущий дальней многотрудной

Дорогой,

Поклонись… и возьми с собой

Хотя бы один колосок строки,

Пророщенный из моего сердца.

Виктор Ростокин

© ГУ «Издатель», 2011

© Ростокин В. А., 2011

На ростокинских отдалях

С первых дней знакомства до дней сегодняшних Виктор Ростокин почти неизменен в моем представлении о нем: легкий, щеголевато одетый, с благородной седой растительностью на лице и голове, очень доброжелательный, безмерно говорливый, стеснительный при этом, ходит, как птица-слеток, чуть приподняв плечи и откинув локти куда-то в заспинное пространство. Я люблю его и протестую, когда Ростокин рисуется казаком, ибо казаков я повидала изрядно и могу с уверенностью утверждать, что мягкая добрость Витиной души ближе к хорошей крестьянской русскости. «Витюшка, ну какой ты казак? – говорю я ему. – Ты русский!» Росто-кин довольно смеется в ответ, понимая причины моего протеста.

Правда, был период, когда я не так сильно любовалась моим другом. Тогда, переходя из последней молодости в раннюю зрелость, Виктор мучительно закрашивал первую седину ядовито-рыжей хной, становясь похожим на Майю Плисецкую. Но это в прошлом. За сорок лет нашей дружбы мы стали предельно открыты друг другу. Господи, сколько же нам пришлось пережить за эти годы!

С Виктором Ростокиным, помимо его кровного родства с моим мужем Василием Макеевым, нас еще и то роднит, что в творчестве мы не умеем и не считаем нужным прятать свою житейскую правду за псевдолитературщиной. Но речь совсем не обо мне. Ростокин собирается отметить в 2011 году свое семидесятилетие, и областная писательская организация по большой справедливости запланировала издание ростокинского двухтомника: «Священное одиночество» – стихи, «Царствие земное» – проза. Сие эмоциональное предисловие и пишется по этому поводу.

О стихах и прозе Ростокина у меня давно сложилось устойчиво-хорошее мнение. Он талантлив, природен, неизменен в своих эстетических предпочтениях. Может быть, чуточку более цветист и многословен, чем хотелось бы. Но нельзя, несправедливо скидывать со счетов некоторую творческую изоляцию Виктора, его удаленность от областного центра, отсутствие «постоянно кипящего творческого котла» профессиональной литературной среды, что, кстати, далеко не всем идет на пользу. Ведь можно и так сказать, что на еланских отдалях Ростокин сохраняет душу в большей чистоте и первозданности. Его стихи звучат по-иному, пейзажи не загромождены агрессивным урбанизмом, цвета и запахи не отравлены выхлопной гарью автострад, авторское мировоззрение не уродуется делячеством и прагматизмом. Это вовсе не значит, что поэты, живущие в больших городах, сплошь дельцы и прагматики, но без долговременной адаптации к городу сохранить в душе ясный взгляд на окружающий мир весьма непросто. Однако за все приходится платить, а читатель-то, между прочим, у нас преимущественно городской, ему тоже требуются привычные картины с натуры, более короткие стихотворные тексты, понятные реалии жизни. Я не склонна хоть в чем-то упрекать Ростокина: соловей щелкает, а сорока стрекочет… Виктор представляется мне все-таки деревенским соловьем, хотя соловей и в городе может петь – заслушаешься!

У поэта, как и у любого человека, невелик выбор по судьбе, но талантливая душа всегда найдет возможность определиться в мире и выразить себя. Лично мне радостно бывает откликнуться на музыку ростокинского стиха.

 
Речка Пани́ка, речка Пани́ка —
Музыкой полнится стих!
Я от нее никогда не отвыкну,
В мыслях губами к водице приникну,
Стану задумчив и тих.
 
 
Как же я долго живу с ней в разлуке!
Вижу, родную, во сне:
Крыльями будто бы вытяну руки
И пролечу над знакомой излукой
И – растворюсь в синеве…
 

Однако не так все благостно в стихотворных картинках Ростокина. В этом же стихотворении есть и такая строфа:

 
…Скорбно по руслу бреду я сухому,
Снизки репьев нацеплял.
Не пожелал никому бы другому
Горя такого… Хоть с яра да в омут!
Как я смертельно устал!
 

Мне кажется, именно из этой усталости на грани отчаяния начинается Ростокин-прозаик, а это уже совсем другой мир. Самые известные из ростокинских прозаических книг называются «Бешеный волк» и «Откровение блаженного». Пасторалью здесь и не пахнет!

Трагизм судьбы, от скорбей измученной матери до потери кровиночки-сына, нелепо и ужасно погибшего в автомобильной катастрофе, нам повествует не лирик, а трагик. В писательских кругах Волгограда многие называют Виктора Ростокина сначала прозаиком, а уж потом поэтом. Дело, как говорится, добровольное, но согласен ли с этим сам Виктор? Я сомневаюсь. Именно душа поэта помогла ему физически выстоять в черную годину. Уж вы мне поверьте. Время не до конца, но подлечило отцовские раны, вернуло к светлому видению живых природных картин, вернуло улыбку на ростокинское лицо, вернуло нам прежнего друга – Витю, Витюшу, Виктора Ростокина.

Безмерно радуясь его юбилейному двухтомнику, я поздравляю и читателей-почитателей Ростокина. Им открывается счастливая возможность войти в его мир, откликнуться душой, полюбить того, кто столько любви отдает всем нам.

Твоя Татьяна БРЫКСИНА

1
Помолюсь Тебе, Боже, за спасенную Русь

Дух Петра

 
Копьем пронзил Донщину Вал Петров.
Дрожит полынь, слепая птаха стонет.
Его шагов не слышно, бранных слов,
И дикие вдали не мчатся кони.
Глухая звень небесная – зачем?!
Царя сутулый призрак одинокий
Маячит, угрожает смертью всем,
Посмеет кто над ним вспарить высоко.
Вот и она… толпа зевак хмельных.
Приехавшие к Валу прикоснуться.
И я, пиит досужий, среди них
Плешиной загорелою красуюсь.
Земля подошвы жжет, земля – огонь,
Земле сие нашествие не любо,
Песчинкой каждой вопиет: не тронь,
Меня ты не тревожь наивно-грубо.
Я, смутно сознавая что к чему,
От взбалмошных туристов отделился,
Чтоб не перечить грозному ему,
Глубоко в степь понуро удалился.
За шесть курганов, на седьмом присел
И огляделся. Было все безмолвно.
Но также жаворонок грустно пел
В воздушных, неколеблющихся волнах.
И горькая трава, как снежный свей,
Мерцала и пугала чем-то тайным,
Как будто скоро над Вселенной всей
Еще один могучий Дух восстанет.
О, Петр Великий, усмирись, уймись!
Иной сегодня век и Русь иная.
Метнулся вихрь в безоблачную высь,
И молния ударила, сверкая!
 

Русь

 
Или вчера? Или в прошлом году?
Или в раю? Или, может, в аду?
Иль на яву? Или, может, в бреду?
 
 
Белое? Черное? День? Или ночь?
Юное? Старое? Мать? Или дочь?
Плач? Или смех? Кому надо помочь?
 
 
Вон над обрывом трепещет цветок.
Вон завернулся дороги виток.
Месяц… он скользкий, как рыба-вьюнок.
 
 
Мать? Или дочь? Ей поможет Христос,
Ей Он подарит сияние рос,
Просеку, стежку, деревню и плес.
 
 
Волк не догонит ее и гроза,
Не расплетется в печали коса,
Душу ее не отравит слеза.
 
 
Время кровавое. Падает гусь
С выси подстреленный… Я помолюсь,
Боже, Тебе за спасенную Русь.
 

Град и сокол

 
С ладоней ледяных роняют звезды
Кругляшки-льдинки. И они летят
С неимоверной скоростью и воздух
Дробят и плавят, гулко кипятят.
Покудова они высоко в небе
И чтоб о них узнали на земле,
Чело раскалено у тучи – слепнет
Взлетевший Сокол… Нет ему милей
Приблизиться к стихии на сто метров,
Клинком крыла рассечь струю и вмиг
Свободно ускользнуть наискосок от ветра
В пространство, обронив надменный крик.
 
 
Все остальное чередой свершится:
Свирепый град обвалом затемнит
Полсвета. И погонится за птицей,
Она же взмоет, как стрела, в зенит.
А нивы и деревни тьма зазастит,
Такой содом начнется впопыхах,
Что под его погибельною властью
Колокола заплачут во церквах,
И кровь перемешается с водою,
И корни съест свои дурман-трава.
И огонек расстанется со мною,
Святые позабудутся слова.
 
 
И только Сокол выживет у Солнца,
Вернется в Мир Врачующим Лучом,
И он земли растерзанной коснется…
Взовьется… рассечет струю крылом…
 

«Цивилизация лишь краешком коснулась…»

 
Цивилизация лишь краешком коснулась…
Родниться с ней России не с руки.
Неверно говорят, мол, не проснулась,
Ее задумки свято-высоки.
 
 
И это благо, что патриархальность
Жива еще и добротой поит
И первозданностью глухую дальность,
Где древний сыч на журавце сидит.
 
 
Стога. И прясла. И сушняк в забазье.
И непременно Жучка в конуре.
И местный дед Щукарь иль Стенька Разин.
Кладбище в поле. Вышка на горе.
 
 
Нет признаков глобальных изменений.
Пасутся кони. Юркий вихрь бежит.
Идиллия? От Бога Предзнамение:
России жить естественной велит!
 
 
Она – не город. Не Кобзон. Не сникерс.
Глубокий вдох и пожен и небес.
В церквушках деревенских плачут лики,
В лесных уремах балагурит бес.
 
 
И вот о чем подумалось невольно:
Есенинский-то жеребенок… он
«Железку» обогнал… И на приволье
Сегодня слышу ржанья перезвон.
 
 
Не сгубят реформаторы Отчизну,
Безбрежье лет глумливцев поглотит,
И Сам Всевышний в светоносной ризе
На Вечность Русь мою провозгласит.
 

Гром над Прихоперьем

 
Родные, несчастные лица
Встречаю на каждом шагу.
А завтра беда не случится?
О том утверждать не могу.
 
 
Унылые долы, селенья,
В любую сторонку иди,
Увидишь такие «свершенья»,
Что сердце сожмется в груди!
Крестьяне? Иль смерды? Иль быдло?
Отшибло им руки, мозги!
Кусаю я горькую былку
И – дума: смоги… помоги…
Чтоб завтра беда не случилась:
Грабеж. И пожар… Самогон.
Сидит на порожке учитель.
– День добрый…
– А добрый ли он?
Один вот… А школа пустая,
Ее уж продали на слом.
И прядь задрожала седая.
И в высях рассерженно гром
Ударил.
– Господь недоволен.
Подамся в монахи, видать,
Коль я подчистую уволен
И больше тут нечего ждать.
Уже борода вон готова
И посох дорожный готов.
Уйду из родимого крова,
Ненужный историк Петров.
А гром еще раз прокатился
По небу, по тверди земной.
– Прости… – я ему поклонился
И тоже обжегся слезой.
 

Пред осенней стужей

 
Пастух небесный бражничал всю ночь,
И дебоширил он, кнутом стреляя,
И, травостой дождя чтоб не толочь,
Сшибались тучи, искры высекая.
И все в округе, позабыв про сон,
Под ритмы грома смешанно плясало:
Столетний дуб, скирда, станица, Дон
И Разина утес с лихим оскалом!
Что это? Преднамеренный шабаш
Нечистой силы пред осенней стужей?
И мой, огнем охваченный, шалаш —
Похож он на жар-птицу – близко кружит
В прощальном танце: кончена пора
Благоуханных, радых песнопений.
Грозит расправой Стенькина гора,
Мелькают вспышки, неуклюже тени
Толпятся, шебуршат и гонят прочь!
Я отступаю в заросли колючек.
Напор стихии мне не превозмочь?
Не тот, как говорится, выпал случай?
Шалаш – мой поэтический приют
На время очарованного лета —
Золою стал. Сам торжествует, плут,
«Свое пространство» угольками метит.
Но я успел с тетрадкой ускользнуть
За безопасные пределы духа.
– Не ты ль отшельник?
– Разгадал я суть…
Я голоден.
– Возьми, браток, краюху.
Я тоже вот философ. Сторожа
И вы, поэты, сроду были братья,
У нас одна житейская межа,
Не нитками мы сшиты – крепкой дратвой!
Я откусил. И пожевал:
– Твой хлеб
С горчинкою…
– В нем полынок и ветер,
Отведавши, прозреет, кто был слеп,
Глухой услышит звуки, белым светом
Возрадуется, кто готовил смерть
Себе, прощение – награда мужу,
Он от амуровых не спасся стрел,
Теперь супруге верен и – не тужит!
Так мы стояли на краю земли,
И лики наши в сполохах являлись,
Как две иконы. Тучи шли и шли
И небеса от грома сотрясались.
И оставался страх. Полночный гвалт.
Последняя гроза всегда такая:
Хмельно-бурлив ее девятый вал —
Но срок его величья истекает.
Все стихнет: дуб столетний и утес,
Река большая. И душа, конечно.
Обнимет Мир Улыбчивый Христос,
Заздравные в Руси зажгутся свечи.
 

«Россия – подворье, кладбища, стожки…»

 
Россия – подворье, кладбища, стожки,
Грачиные орды в заречье,
В затишливом плесе от капель кружки,
Настигнувший путника вечер.
И всюду церква, церква, церква…
А чьи в них слезно звучат слова?
Не получишь прямого ответа вовек,
Заблудишься в диком пространстве,
Ударит в глаза ослепительный снег —
Нет в мире грубее упрямства.
Мать вспомнишь – ее никогда не видал,
Жену – а была ли? была ли?
И сына… Но он не родился… он ждал…
Ничто о нем в мире не знали…
Эх, Русь! Эху вечно кружиться, лететь
Долинами, стал быть, по взгорьям.
А что-то уметь, и хотеть, и иметь?
Запьешь… Иль удавишься с горя!
То доля счастливых, поющих в ветрах,
Кто мало что ведает в жизни.
Лишь блоковский мрак и есенинский страх
Сроднившейся с Небом Отчизны.
 

«Плохое в жизни повторяется…»

 
Плохое в жизни повторяется?
Как будто сильною струей
Пласты наноса размываются,
А после русло наполняется
Животворящею водой.
 
 
Не понаслышке это знаю,
Не из чужих услышал уст.
Коль я отстал, то догоняю,
Коль прыгнул со скалы – летаю,
Не злюсь, когда карман мой пуст.
 
 
И тот, кто норовит бедово,
Ловчится побольней куснуть,
А ветхое выдает за новое,
Притом клянется честным словом:
«Не пожалею жизнь за суть!..»
 
 
Отрада наконец наступит.
И разойдутся врозь пути.
Не свыше ль посланный поступок?
Иль подвернувшийся приступок,
Который мимо не пройти?
 
 
Он далеко… потенциально
Еще опасен, но волна
(Она всегда с прицелом дальним!),
Граненой отливая сталью,
И первозданна и сильна,
 
 
За окоем уносит «быдлость»
И суррогатность черствых дней,
Худое чтоб навечно скрылось,
Взамен такое бы открылось,
Что примешь ты душою всей.
 

Мать

 
Зимние сумерки. Мать во дворе
Рубит дрова для пригрубка.
Щурится месяц в промерзлой дыре
Веток, нависли что хрупко.
Месяцу странно подглядывать – он
Даже чуть-чуть опечален:
Хутор-то вон погрузился уж в сон,
В сладкие грезы отчалил.
Только на этом базу перестук…
Что за нужда накатила?
Не поддается ей летошний сук…
Печку три дня не топила,
Матицу иней тайком обметал,
В валенке кот угнездился.
Сын на просторах России пропал,
Видно, с дороженьки сбился.
Много молитв прошептала она,
Чтобы живой он вернулся.
Вон у избы похилилась стена,
И журавец вон согнулся.
Бабка неловко клюет топором,
Силы ее на исходе.
Месяц ударился в небо горбом:
Быть еще злей непогоде!
 

А солнышко в окошко шлет приветы

 
Под брюхом облака пригрелось солнышко,
Глядит, прищурившись… Пора вставать?
Ледок колючий в ведре на донышке,
Колодец окликом встречает мать.
Ей, старой женщине, одна отрада:
Достать водицы… согреть чайку,
А что-то большее уже не надо —
Всего досталось ей на веку!
 

* * *

 
От Бога, от людей… Им всем спасибо:
В могиле муж и сын, а внук в тюрьме.
В избе пригрубок, лампа с жиром рыбьим,
Поджижек ворох к завтрашней зиме.
Почетных грамот на стене семейка,
Икона в уголке глядит, скорбя,
Кот на коленях дремлет Тимофейка,
Суставы исцеляющий ея.
Везучее их нет на белом свете,
От мяты кипяток хмельней вина.
А солнышко в окошко шлет приветы,
И верится, что где-то есть страна,
Что величают испокон Россией,
Великой Русью… Мол, не счесть побед!
Старушка в подтверждение б спросила,
А у кого? Знать, нужных слов и нет!
Да в том она нуждаться перестала,
Настал денек, и степлилась душа.
С ведра в колодец звездочка упала,
Дымок над кровлей, как Судьбы Межа.
 

«В центре поселка кукушка живет…»

 
В центре поселка кукушка живет,
Рано-ранехонько песню поет,
Бомжу Валерию спать не дает.
 
 
Выполз из кучи гнилых горбылей,
Стукнул в окошко: «Матвевна, налей…»
Рявкнула баба: «Уё…, дуралей!»
 
 
Утро с того обозначило лик.
Странная птица рассеяла крик.
Жизнь потекла без прикрас и улик.
 
 
Главный герой остаканен, хмелен,
Людям и псам улыбается он,
Так же в Матвевну «до гроба влюблен!».
 
 
Доброе сердце у русской вдовы,
Вышла. И гостю дала не воды…
Вежливо бомж обратился на «вы».
 
 
Баба душою его поняла,
Баба сальца ему с хлебом дала
И удалилась со словом: «Дела».
 
 
«И у меня…» – как-то тихо сказал
И неизвестно куда зашагал,
Всюду его «сокровенный причал».
 
 
Шутит по-доброму, не пристает.
Спрячется в досках, по-детски ревет.
Птица ему зоревать не дает.
 

«Шалаш прислонился к дороге…»

 
Шалаш прислонился к дороге,
Живет в нем убогий Иван.
«Купите, – орет, – ради Бога,
Татарник!» И лезет в бурьян!
 
 
Машины проносятся мимо,
Вверху пролетел самолет.
Шла бабушка. «Че ж ты, родимый,
Один тут? Подался б в народ!
 
 
Тебя бы в селе покормили
И дали рубаху справней…»
«Меня там, – ответил, – любили…
Кормили… как кормят свиней…»
 
 
Старуха вздохнула, спросила:
«Колючку почем продаешь?»
И их окатило вдруг пылью,
А местность ударило в дрожь.
 
 
Прояснилось снова, затихло.
Татарник бесследно исчез.
«Куды ж подевался он лихо?» —
«Монеткой порадовал бес!»
 
 
Иван рассмеялся беззубо,
Раскрыл он ладонь, дурачок:
«Теперь у меня будет шуба…»
Но… взмыл золотистый жучок!
 

«Срубили березу, убили березу…»

 
Срубили березу, убили березу
На русской исконной земле.
И вдруг взбунтовались окрестные грозы,
Огнем угрожая заре.
 
 
Осыпались слезы несчастного леса,
И бедно завяла трава.
А люди то порознь бежали, то вместе,
Роняя полову – слова.
 
 
Никто не заметил, никто не подумал,
Никто не вздохнул тяжело…
На жито и сад суховеем подуло,
Состарились дол и село.
 
 
На город обрушилась с неба остуда —
Она пробрала до костей!
Куда мы несемся? Зачем? И откуда?
Кто нынче ответит верней?
 
 
А завтра? Оно не наступит, возможно,
(Разносятся крики: «Круши!..»).
Не стало березы родной, придорожной,
Лишили Россию души.
 

Бывшие вояки

 
Старички. Стручки. Дрючки.
Разве так-то гоже?
Вслед кричи им, не кричи…
Да простит им Боже!
 
 
Со двора молчком уйдут,
Бабки завздыхают,
За собою дверь запрут:
«Пусть себе лытают!»
 
 
А деды уж у ларька
По карманам шарят.
– Есть чехонь!
– Неси пивка…
Вишь, как солнце жарит!
 
 
Вся компашка в холодке —
Бывшие вояки.
Нету пальцев на руке
Для веселой драки!
 
 
А они, чуть опьянев,
Головой не никнут,
Вразнобой орут: «Я – лев!
Ну-к, посмей-ка пикнуть!»
 
 
«А я тоже на виду —
Я медведь!..» – вздыхает.
На отраду ль? На беду?
Бог один лишь знает.
 

Ангел

 
Он услышал плач отца,
Содрогнулся жалко… В дали
Лепесточки запорхали,
Оброненные с венца.
 
 
Кто-то думал: снегопад,
Подставлял свои ладони,
И в беззвучном этом звоне
Он смеялся: «Как я рад!»
 
 
Кто-то спрятался в избе
И приткнулся он к божнице:
В небесах убили птицу,
Пух летит… летит к беде!
 
 
А один, один седой,
Ничего не замечая,
Шел, все тягостно вздыхая, —
Был от горьких слез слепой.
 

««Я Бога твоего не признаю…»

 
«Я Бога твоего не признаю,
И, более того, я с ним воюю,
С усмешкой на икону я плюю
И на лице гримасу строю злую!» —
Так он сказал, не глядя мне в глаза,
Носком ботинка землю ковыряя.
Подобные не новы «чудеса»,
Их жизни рок нередко повторяет.
 
 
И я к ним отношусь без суеты,
Без убеждений, строгого протеста.
Ведь истины земные так просты,
Что для глаголов пылких нету места.
А истины небесные как свет,
Как благодать… Они ежеминутно
Струятся в души, что счастливей нет —
Они сродни безоблачному утру!
 

«Дышит май надрывно…»

 
Дышит май надрывно
В грозовом чаду.
Солнышко – нарывом
В скомканном саду.
Кто его запрятал
В спешке горевой?
Вот она, расплата!
Жест утробно-злой!
Ропот: в небе дыры,
В пропасть рухнул дом.
Доживем не с миром.
Без войны умрем.
 

«Пропала улыбка с лица…»

 
Пропала улыбка с лица,
Как в предзимье пожухлый листок.
Поутру не вспаришь ты с крыльца,
Не испробуешь неба глоток.
Чем, родимый, ты душу сгубил?
На каком частоколе завис?
Кто тебя отлюбил? Позабыл?
Скуден взор, как прогнивший карниз.
В иступленье вздыхаешь: судьба…
И глядишь – а вокруг никого.
Только падает камнем вода,
И удары слышны далеко.
 

«С ликом Вещего Иисуса…»

 
С ликом Вещего Иисуса
Мановением руки
Исцелял он от присухи,
От навязчивой тоски.
И не брал за это плату,
Милосердно говорил:
«Мы в Руси едины братья,
Всех Господь нас полюбил».
Он ходил по селам летом
Загорелый и босой
И в худой одежде, ветхой,
Но с великою душой.
 

«Жизнь поэтичная? Неверно…»

 
Жизнь поэтичная? Неверно,
Не скажет так простой народ.
Он на войне сто раз проверен,
Отыщет в водополье брод.
По осени поднимет пашню,
Дрова на зиму запасет.
Супруге скажет: «Нету краше…»,
К груди застенчиво прижмет.
А ежели случайно спросят:
«Как ты живешь в родном краю?»,
Ответит по-земному просто:
«Живу и хлебушек жую».
 

«Успокоилась гладь…»

 
Успокоилась гладь.
Манит мирная жизнь.
«Здравствуй!» – бодро сказать
И по-братски обнять:
«Я с тобою! Держись!»
 
 
Всем простил. Сам прощен.
Шар земной на руках!
Куст цветочный взращен,
Пчел полуденный звон.
И Христос на устах.
 
 
Нету выше небес!
Нету счастья светлей!
«Не бывает чудес…» —
Обронил. Волком в лес
Скройся ты поскорей!
 

«Лихорадка и кондрашка…»

 
Лихорадка и кондрашка,
Целый день в душе озноб.
Тоньше спички стала Машка,
И сгорбатился Ивашка —
Им уже заказан гроб.
 
 
Довели страну до ручки,
Квелым сделался народ.
Все темней и ниже тучки,
Все больней огонь летучий,
Перекошен злобой рот.
 
 
Позабыл поэт улыбку,
Не стыдясь, он матом гнет.
На болоте грязно-зыбком
Золотая брешет рыбка,
Счастье, мол, вот-вот грядет.
 
 
Счастье русское разбилось —
Поворот был слишком крут!
На крыльце Ивашка с милой
Бедной Родине на милость
Песнь-отраду не споет.
 
 
Стариков поэт зароет,
Общий крест поставит им,
Не заплачет, не завоет
И уйдет – и скоро скроет
По земле ползущий дым.
 

«Жучки»

1

 
Расползаются «жучки»
По российским закоулкам,
Где – тишком, а где и – гулко,
Далеко не дурачки.
 
 
Прибирают все к рукам,
Что народным называлось:
Земли, реки, утра алость,
Облака и птичий гам.
 
 
Скоро все – под молоток,
Русь загонят за доллáры.
Тары-бары-растабары!
Золотой летит «жучок!».
 

2

 
Друг предложил мне: «Купи
Мед – полезный, самый первый!»
Господи, его прости,
Заблудился он, наверно.
Для меня ведь этот мед
Горше вызревшей полыни,
Как огонь мне губы жжет —
Есть не буду мед отныне!
Друг мой, друг, ну как же ты?!
Деньги нюхал, как цветы,
Он содрал с меня немало!
Мне его, ей-богу, жаль:
Продал дьяволу он душу!
Лето, ведреная даль,
Пчелы суетные кружат.