Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Священное одиночество"

«Безымянная речка иль ведреный ключ…»

 
Безымянная речка иль ведреный ключ,
В струйке рыбкой златой извивается луч,
 
 
То метнется вниз русла —
                              и вспыхнет вдруг след,
То исчезнет, секунду в глуби его нет.
 
 
То зажжется опять… но уже далеко,
По течению вверх, где июнь высоко,
 
 
Где насыщено облако светом росы.
Где от девственной птаха ликует красы.
 
 
Все в бегущей прозрачности дикой воды.
И вокруг ни грозы буревой, ни беды.
 
 
Я не смею… я святость нарушить боюсь,
На неведомый мир в неведенье молюсь.
 

«На безлюдном позднем огороде…»

 
На безлюдном позднем огороде,
Кроме пашни, нету ничего.
Как старик с котомкой, ветер бродит
От костра поодаль моего.
Что он ищет? Что замыслил хмуро?
Отчего со мной не посидит?
Тоже я в разладе с жизнью-дурой,
Солнца лучик не ко мне летит.
Даже птаха, что кормил я хлебом,
Говорил ей ласково: краса…
Обвенчалась с предзакатным небом
И не кажет дивные глаза —
В гнездышко вернуться не желает,
В гнездышке водой наполнен лист.
Кто на белом свете больше знает?
Голос свой подай, коли речист!
Никого в округе омертвелой,
Некого окликнуть и позвать.
На исходе жизни что б я делал?
Стал бы в зиму землю удобрять?
И рубить для печки мокрый хворост,
Став коленом на ковер листвы?
И в избе лечить травою хворость,
Как искони было на Руси?
А потом, заткнув глазок соломой,
Запалив лучину, допоздна
Слушать, как за полем, за уремой
То ли воет волк, то ль поезда?..
 

«Податься бы в дом престарелых…»

 
Податься бы в дом престарелых
В каком-нибудь древнем селе,
Средь ветел и заводей прелых
В промозглой и призрачной мгле,
Где ведьмы и бесы шныряют,
И леший скучает на пне,
Русалка поет-зазывает…
Да это уже не по мне,
Утехи, измены, коварство,
Чем горько пресыщен с лихвой!
А всякое дрянное братство
И братины желчный настой!
А окрики злые: святоша!
Посланник Христа и Небес!
Уйду непорочной порошей
За поле, овраги и лес,
Забьюсь и закроюсь в каморке,
Сроднюсь я с неяркой свечой,
И будут проведывать волки
Ночною глухою порой,
Стоять у окошка и кротко
Глядеть, как молюсь я в тиши,
Меж нами в покойной середке,
Как ласковость Высшей Души
И струй единение, листьев
С дыханьем Вселенной самой,
В ночи бесконечной и мглистой
Горит огонечек живой.
 

«Выйду. Кругом никого…»

 
Выйду. Кругом никого,
Некому мне поклониться.
Солнце – оно высоко,
Сын мой – он только приснится.
Тьма неулыбчивых лиц,
Волком глядят друг на друга.
Как скрежетанье страниц
Втуне житейского круга.
Книги ужаснее нет,
Явно последней на свете!
Кто я сегодня? Поэт?
В поле бессмысленный ветер?
Мне самому не понять.
Души живые… А где вы?
Как вас найти, распознать?
Вправо идти? Иль налево?
Строчку кому огласить —
Мысли утраченной завязь?
Вспомнить, как надо любить?
Как побеждается замять?
Встречь одичавшая мзга,
Мертвых шагов шелестенье.
Некому «здравствуй!» сказать
Мира земли во спасенье.
 

«Осталось жизни на полвздоха…»

 
Осталось жизни на полвздоха,
Верста ненастная одна,
На поздний ужин хлеба кроха,
Глоток разлучного вина.
Ну что ж, все так и ожидалось.
И это не судьбы курьез —
В душе смертельная усталость
И влага беспричинных слез.
Идти, шагать… Куда? Откуда?
Ни солнца в небе, ни луны,
Лишь неизбывная остуда
И призрачность немой стены,
Она с минутой каждой ближе,
Она закроет мир земной,
И под ноги падет булыжник —
Споткнусь… ударюсь головой…
Строка трагично оборвется
Священным звуком: «Мя прости…»
А эхо громко разнесется
По всей тоскующей Руси.
 

Перед Вознесением

 
Заставляет, унижает
И в дугу меня сгибает…
Я все силы напрягаю,
Стан тихонько выпрямляю,
Тяжелехонько дышу
И опять на мир гляжу,
Звуки, запахи ловлю
И о том о сем пою.
 
 
Но, как видно, вышел срок,
Вот он, жизни потолок,
Та же скорбная усталость
И отринувшая старость
Вновь берется за бразды:
Тень длиннее бороды,
На спине приметней горб…
Пасть лицом в наносный сор?!
 
 
Разум я не потерял.
Это Бог меня признал,
Где закат, остановил,
Длань на темя возложил,
Отпускаю, мол, грехи.
Звезды ясны и тихи.
Я послушно пал к земле:
Боже, забери к себе!..
 

«Какое счастье – я старик…»

 
Какое счастье – я старик!
Я от всего теперь свободен:
Не надо мне носить парик,
Очками прятать нервный тик
И пить очищенную воду.
 
 
Я про начальство позабыл,
На остановке не торчу я.
Кого любил, я разлюбил.
А назовут меня: дебил…
Я горечи совсем не чую!
 
 
Вот благодать так благодать!
Кого благодарить за это?
Кому заслуженно воздать?
И жизнь мне за кого отдать?
Вот только жаль – ее уж нету!
 

«Жизнь набирает обороты…»

 
Жизнь набирает обороты,
А сердце замедляет ход.
Осталось чуть до Поворота,
Один… всего один пролет!
Из всех он самый усеченный,
Овражистый и затенен.
И мне с рожденья нареченный —
Был обреченно удален.
Но вот и он… Стряхнуть бы бремя,
Что накопилось, гнет к земле!
И сиверок целует в темя,
Зовет: «Идем… идем к зиме!»
Его я «ласки» понимаю,
Да супротивничать невмочь.
Шагаю, головой киваю
Туда, где непогодь и ночь.
Туда, где Поворот последний…
А что же там? А там покой,
Неувядающее лето,
Неиссякаемый настой…
И кто дойдет, судьбы преграды
Осилив (боль прострелит грудь!),
От Бога примет он Награду —
Неугасимый Вечный Путь.
 

Впечатления о городе

1

 
Истекает город зноем,
Все в нем гиблое и злое:
Удушить, прибить, сожрать…
В силах кто его унять?!
 
 
Этот монстр…
              Он кем взращен?
До небес железа звон!
Бог испуганно глядит,
Пепел радужный летит —
 
 
Был он ангелом вчера.
Мир сокрыт. Войне – пора.
 

2

 
Наберешься не ума,
А паскудной грязи.
Лето будет иль зима…
Есть причина разве?
О, как город охамел,
Как он опустился!
Бог мой, как я уцелел,
С жизнью не простился!
Его волки тут и там
Клацают зубами.
Ему душу не отдам
С чудо-лепестками.
Вырвусь…
        На своем лугу
В золотом покое
Исцелиться я смогу
Росяной строкою.
 

3

 
Мерцают сполохи и блики.
Давно утрачена судьба?
По коже омертвело-липкой
Течет лиловая вода.
Я обойду ручей сторонкой
И, спрятав за ладонь глаза,
Душой услышу – город стонет,
Как стонут мертвые леса,
Огнем сожженные небесным.
Деревья вырастут еще.
А он умрет и в склепе тесном
Ему пусть будет хорошо.
 

4

 
Как растения жалко —
Их под корень стригут.
Нынче в городе жарко,
Черти небушко жгут.
Белый свет неуютен,
Нечем жить и дышать,
То ли вечер, то ль утро —
Нету сил разгадать.
Умирают растенья,
Ароматом кричат.
И не люди, а тени…
Солнце, словно свеча.
 

5

 
Привыкаю в квартире сидеть.
Словно заживо я замурован.
И в окно с этажей не глядеть
И дышать по-карасьи неровно.
Несвобода. Незримый капкан.
Постоянны о смерти прикидки.
Лобным местом означен диван,
Телевизор с дебильной улыбкой.
 
 
Это все как «предмет естества»,
Как цветок у дорожного края.
И бумажного горечь листа,
Я к такому, увы, привыкаю.
 

6

 
В деревне скучаю по людям,
А в городе прячусь от них.
Все дни – беспокойные будни
И я, как растерянный псих,
Ломлюсь сквозь «ходячий
                                  кустарник»,
Лоскутьями кожа и ткань.
Еще – как бессмысленный странник,
Просящий из воздуха дань.
Неловкость, безродность, отрава…
Икону зажал в кулаке:
Скорее, где птицы и травы,
Где кто-то зовет вдалеке…
 

7

 
Мимо Ленина идет
Медленно старушка.
Ничего она не ждет
От Кремля – «верхушки».
И Ильич ничто не ждет,
Голубь сел – и ладно!
Вождь конечно же умрет
В пустыре, за садом.
А старушка… далеко…
У старушки – вечность.
В сумке хлеб и молоко —
Будет сытый вечер.
Только вот о чем сказать
Я забыл при этом:
Ведь старушка чья-то мать,
Мать на белом свете!
 

8

 
Жуют колеса сломанную ветку.
Сегодня ветер. И дождит, дождит.
Я нахлобучил кожаную кепку.
Подумал, что не буду я убит.
 
 
Воды студеность, древесины запах,
Как будто высь рассечена ножом.
Подъездов чередующие залпы
И зданий леденеющий излом.
 
 
Я по привычке деревенской вышел,
Чтоб в непогодье прогуляться всласть,
Когда ресницы капли-искры нижут,
Когда душа не зрит чужую власть.
 
 
И камень расшибется под ногами,
И рукотворный блик с виска скользнет,
Я ветку подниму (она ль лугами
Не бредила?!), пусть дольше поживет,
 
 
Хотя б еще минуту иль секунду
В моих руках, теплы что от земли.
День этот не покажется паскудным
В двух-трех шагах от ведренной зимы.
 

9

 
Дождь в городе,
Это Божья поступь среди придумок-деяний
Людского скопища…
 
 
Дождь в городе… Верлибр туманен.
Здесь рифма грани отсечет,
И всякий звук на место встанет
И все, что нужно, он возьмет.
Вода шумит, а струй не видно,
Гроза гремит, огня же нет.
Кому же больно и обидно?
Утратил кто земной привет?
Откройте окна, коли живы…
Вон снизошел Господь с небес!
Издалека взирают нивы
И первозданный луг и лес.
Ловите капельки в ладони,
Всмотритесь в них – они поют,
И ваши души нежность тронет,
И тронет в унисон мою.
 

10

 
Воробьи – украшение города
(Голубей перебили давно!),
Ходят вместе с прохожими гордо,
Пьют расплесканное вино
На столах под открытым небом
И на изгороди сидят,
Ничего про запас не требуя —
Они этому учат чилят.
Областного значения птицы,
Я люблю их сильнее скворцов.
И угадываю их по «лицам»,
Как природных своих земляков,
Кто когда-то оставили хутор,
Чтобы здесь пообжить этажи.
Поступили оплошно иль мудро —
Ну-к попробуй теперь докажи!
И не знает никто – украшением
В городской они могут черте?
…Встретил… Смотрит.
                           В глазах – отрешение,
Мелочь в грязной дрожливой руке.
Говорю: «Ты, поди, из Ярыжек?
Помнишь, как мы купали коней
В Бузулке? Зовут тебя Мишкой?» —
«Я не помню. Я нынче – ничей…»
Ему спазмою стиснуло горло…
Не покажут такое в кино!
…Воробьи – украшение города?
Голубей перебили давно.
 

11

 
Вот город остался на своем месте,
Насиженном еще при царе Горохе
Обочь матушки Волги.
Которую потом снизу и доверху
Перетянули бетонными поясами,
И она, светлоликая, сошла с лица,
                                            враз постарела
И собралась упокойно сложить
                                          на груди руки,
Ни единым словом плохим не похулив
Бесшабашных сынов Иванов,
Проживающих свой век бездумно,
                             преступно и без молитвы.
Город остался кипеть, осатанело стенать,
                                        глотать облака чада
И перемалывать во прах житейскую
                                         людскую накипь.
Уже за окном автобуса задышала вольно
Живая вечная земля. Поплыли, заструились,
Обещая радость, надежду и здоровье,
                                                дали, просторы
Со своими исконными холмами,
                                           левадами, полями,
Зелеными хуторами, селами.
Утомленная душа ощутила
                                    высший праздник,
Благость неожиданного исцеления,
И она заулыбалась, зацвела…
А версты бежали чередой,
                                 отмахивая за мгновение
Полнеба, полземли. А впереди росли облака.
А среди них то появлялись, то исчезали
Церкви и часовенки, обещая миру вечность.
 

12

 
Мужик, как видно, деревенский,
Он под березой сел в кафе,
Купил водчонки, пригубил.
А тут и воробей спорхнул
На край стакана, клювом сделал
Глоток. И песнею залился,
Как настоящий соловей!
– Вот это диво! – мужичок
Глаза таращил и не верил,
Чтобы такое в яви было.
– А я-то думал, алкаши
Бывают токо средь людей!
А воробей глазком мигнул
И плюхнулся на стол – уснул.
– Вот чудеса на белом свете!
Мужик, боясь, что в вытрезвитель
Вдруг «собутыльника» возьмут,
В карман засунул потаенный.
Но вскоре прилетел еще
Такой же серенький нахал,
Все то же повторил, как первый,
Ополоумел от спиртного.
Его туда же водворил!
Так набралося их с десяток.
Уже фонарь зажегся, громко
Взыграла музыка.
– Я вас
На танец дамский приглашаю!
Он отказаться не посмел.
Так закружились они в вальсе,
Что свет фонарный превратился
В кольцо Сатурна! А потом,
Когда затихло, ощутил
За пазухою пустоту —
Все десять воробьев исчезли,
Пернатых десять алкашей!
А как им это удалось?
Не мог мужик сообразить,
Ведь, что ни говори, он сам
В изрядном опьяненье был.
Чуть погодя, не без усердья
«Культурной» дамы (отказал
В букете роз!), менты его
В фургон впихнули. Привезли.
И тут же обыскали, денег
Монетки даже не нашли,
А только влажный воробьиный
Помет в кармане потаенном.
В погонах люди искупали
И уложили гостя спать,
Удостоверившись, что он
Совсем не тянет на бандита
И человек не городской.
 

3
В окладе окна ее лик

Верлибры

«…каждый шаг, вздох, взгляд…»

 
…каждый шаг, вздох, взгляд,
Как в последний раз.
То росой, то лепестками,
То кровью наполнены следы.
Ручьи глядят.
Обрушивается песок с неба.
Звезда?
Огонек материнского окошка
Слезно рдеется.
Шаги. Вздох.
Заиндевелый журавец.
Синица с ржавой дверной ручки
Пьет росу.
А мать… она ищет взором,
Она взмахивает руками…
Но не в силах взлететь, подняться встречь
Своему постаревшему птенцу —
Он вернулся, прибился к родному порогу.
С какими песнями?
Ранами?
Непослушанием?
В окладе окна ее лик —
Неугасимая икона Поэта.
 

Люблю жизнь

 
Всего главнее в этой жизни
Избежать самоубийства.
Возьму нож… и вижу на нем
Капли крови своего сердца.
Увижу моток веревки
И тотчас в сознании предстает
Ужасная картина…
А электророзетка? раскаленный утюг?
Бутылка с уксусом?
За порогом и того больше…
Вот ознобное жерло колодца.
Вот отвесный, бездонный обрыв.
Вот навстречу мчащаяся машина.
Или, к примеру, ядовитая крушина,
Волчья ягода.
Можно подставить голову под молнию.
А зимой «заблудиться» в пурге.
Несть числа поводов, толчков, подвижек!
Мир людской несовершенен.
Сумятица. Зло. Боль.
Изменила жена. Предал друг.
Ограбили. Покалечили. Обезличили.
Обнесли. Не заплатили.
…Иду. Спотыкаюсь. Падаю.
Поднимаюсь. Утираю на лице грязь,
Перемешанную с кровью.
Хромаю. Напрягаю последние силы.
Ноги подкашиваются.
И я ползу на четвереньках.
Потом – на животе,
Цепляясь скрюченными пальцами
И подбородком за жесткую землю.
Я продвигаюсь,
Медленно, трудно, но продвигаюсь вперед.
Я думаю о завтрашнем дне,
Благодатном и светлом.
Я люблю жизнь. Одержимо. Благодарно.
Я далеко-далеко опередил
Потенциальное сумасбродство сумасшествия.
…Край обрыва вздрогнул
И обрушился в пропасть за моей спиной.
 

Дорогая покупка

 
Базар воскресный в слободе Елань.
С каких краев приехали сюда?
Саратов, Балашов, Камышин, Жирновск…
Ковры, велосипеды, соль, арбузы…
Чего тебе угодно, купишь тут,
Понятно, согласуясь с капиталом,
Который у тебя в кармане есть.
А я поэт – мне стыдно прибедняться,
Мой денежный запас в моей горсти —
Пятирублевых несколько монет.
Я все ходил, приглядывался: что бы
На них купить такое по душе?
Абы чего, ей-богу, не хотелось,
Ведь без того хватает хлама дома:
Столетний холодильник, телевизор
С экраном черно-белым, шифоньер…
Короче говоря, ходил я долго,
В глазах рябило и уже усталость
На грудь мне навалилась, как бревно,
Которое тащил я для пригрубка.
Но соскользнуло и зашибло больно
На ликование супружнице ехидной:
Дожился, мол, до ручки член СП!
Дожился, я согласен, дописался
То бишь… Но не жалею я ничуть:
Чего-то дал я людям… пару строчек,
А в них краса, роса, полынь и мед,
И чистая душа еще в придачу.
Меж тем базар, войдя надежно в силу,
Расплескивал эмоции азарта,
Делячества, торгашества и риска.
Кто потирал ладони: есть удача —
Загнал за три цены замок китайский
Со знаком на английском языке!
А девушка, сбыв пирожки сполна,
В палатке плачет – выручку стащили
С запоном вместе, в коем был карман:
Так ловко заболтали пацаны
И лямки пообрезали и пояс —
Теперь, поди, пируют на Терсе
Вином и пивом… позже подерутся…
И прочих тут картинок… хоть роман
Пиши! Покамест гонорар потрачу
Не на пустяк какой-нибудь, положим,
На сигареты «Прима» или сникерс.
И вот… и вот читаю восхищенно:
«Хлеб новой Анны»… Господи, помилуй,
Так это же с земли моей родимой!
– Хлеб Новой Анны?.. Это правда?
– Правда!
С улыбкой отвечает продавщица —
Казачка самых истинных кровей:
Открытый взор и стан, как у Аксиньи.
Буханку я, как первенца, прижал
К груди.
– Вы так повеселели!
– Я… я, землячка, более того…
Я счастлив! Я ведь сам оттуда родом,
Соскучился, живя тут, на чужбине.
Теперь мне хорошо. Теперь я счастлив.
Поцеловал буханку. И пошел.
И не услышал (так разволновался!):
– Забыли сдачу взять вы три копейки.
 

Во всем должна быть тайна

 
Подвал. Разбитые ступеньки.
Дверь без ручки,
С квадратной дыркой вместо замка.
Мастерская скульптора Михаила.
Тщедушный на вид,
Смуглые щеки поперек рассечены
                                       двумя морщинами —
Они ему кстати:
Неулыбчив… а словно улыбается!
Вообще сказать, мне по душе
Эти вечные труженики,
Своим образом жизни и даже внешностью
Похожие на муравьев.
В своих непритязательных,
                                   укромных помещениях
В будни и праздники, днем и ночью:
Копаются, стучат… курят…
Запачканные мраморной
                                 или древесной пылью,
Пахнущие потом, чесноком и еще чем-то…
А чем?! Сроду не разгадаешь.
Да и ни к чему!
Во всем должна быть тайна,
А тем более там, где творят.
Сюда привел меня поэт Василий:
– В холодке выпьем бутылку.
И вот сам хозяин.
Его каменные изваяния – женщины.
Одни женщины и больше никого.
Обнаженные. В разных ракурсах, позах, мимиках.
Боясь, что я захмелею
И не смогу сполна вникнуть…
Я ходил. Колесил. Возвращался. Топтался.
Вздыхал. Восклицал. Затаенно молчал.
– Ну довольно!
Они же ледащие! Бескровные! —
Окликнул Василий, приглашая к «столу» —
Оным послужил картонный ящик.
Эмалированная с щербинками кружка
Пошла по кругу.
Поэт рассказывал анекдот за анекдотом.
Сам смеялся над ними. И я…
                                    проявляя солидарность.
Михаил только «улыбался» морщинами
И стеснительно оглядывался на своих «женщин»,
А они глядели на него.
Что это означало?
Уж точно, что-то означало!
Погодя немного, прояснилось.
Не совсем, конечно. Так не бывает,
Когда касается дело искусства.
Я спросил: «Почему только женщины?»
Мастер в натруженных пальцах
Бережно вертел кусочек мрамора,
Как бы любуясь и не расслышав моего вопроса.
Я ждал. А Василий укоризненно вскидывал взор
То на меня, то на хозяина:
В кружке «прокисала» жидкость!
Михаил положил камешек
Рядышком с хлебными ломтиком:
– Разве они могут жить друг без друга?
Нет.
А женщина – самое великое явление во Вселенной!
О, какое было сладкое кислое вино!..
 

Ты

 
     По белому свету струится река твоих утренних
волос, ласково омывая берега моей суровой жизни.
     Ты продлила век поэту!
     А вначале были осколки строк:
               «Моя любовь тебя насторожила.
               Ты – дикая…»
               «Нам не быть с тобой вместе в раю…»
               «Когда я хмур, то ты сияешь,
               Хоть смурь болотная висит.
               И ни черта не угадаешь…»
               «Я не принял твою благодать —
               Твое тело – оно ни при чем…»
     «…Стрелы твоих длинных ресниц пронзили на —
сквозь мое сердце, и я, истекая кровью, отвел от
тебя… взгляд… боясь, что ты узришь мои слезы и
поймешь, как мне больно. Закрыв ладонью рану…
обреченно уронив голову…»
     «…улыбка твоя была безобидно-сдержанная: так
ты умела глубоко в душе прятать чувства, они лишь
иногда просачивались наружу слабыми, еле примет —
ными струйками, но тут же бесследно исчезали…»
     «…я пытался от тебя убежать. Во снах. Неощу —
тимо махая руками, как крыльями… поднимаясь
высоко… и с самого зенита вдруг падал к твоим сто —
пам… и от бессилья плакал, по-детски кулаком раз —
мазывая по щекам слезы…»
     Ты величально несешь свои бедра, как два кув —
шина, наполненных августовским медом…
     Ты – женщина.
 

«…Лоно живота – это тайное сокровище…»

 
…Лоно живота – это тайное сокровище,
Вместилище, вечно мерцающая Вселенная,
Зыбкая, зовущая плоть,
Которая пульсирует, движется, возносится…
И увлекает меня к Празднику
(Человечество еще не придумало ему названия).
Я словно с головою накрываюсь
Благоуханным, облачным, невесомым одеялом
И тотчас забываюсь,
Блаженно погружаясь в теплый беспредельный сон,
Откуда возвращаться не хочется.
Я упиваюсь, дышу сладостью,
                                      нежностью, цветением.
Мои ладони ловят неиссякаемую струю
                                                  солнечных волос…
И летит, летит вспять Время!
…Древо с засыхающей кроной
У подножья вдруг пустило на свет росток:
Исполать васильковой грозе,
 
 
Вырвавшей меня из черствых тисков
Исходящего к закату последнего моего дня.
 

Вылазка с женой на природу

 
Сперва, как исстари водится на Руси,
Произошел грандиозный скандал,
Домашняя разборка, «локальная война»
С битием фарфоровой и стеклянной посуды,
С угрозами: «Посажу!», «Подам на развод!»,
                                                      «Отравлюсь!»
Над моей бедной головой
Тучами проносились шрапнель, осколки,
                                                      глыбы камней,
Атомные и водородные бомбы,
Я угинался, увертывался,
Крякал, охал, стонал, выл по-щенячьи.
Потолок с минуты на минуту грозился
                                                    обрушиться,
А стекла в окнах расплавиться
От раскаленного до тысячи градусов воздуха.
Я не без подспудного удивления узнал,
Что я, оказывается, не человек, а «половая тряпка»,
«Барабанная шкура», «безрогая скотина»,
                                                      «сукин сын»
И прочее в том же духе.
Конец света был настолько реально близок,
Что я теперь имею о нем ясное представление,
Точно такое же, как…
О, господи, вдребезги разлетелся чугунок,
В котором моя покойная бабушка в старину
Варила картошку в мундире
И который я трепетно блюл
Как бесценную родовую реликвию…
…Зато на этом содом прекратился.
Бабушкин закопченный чугунок,
                                            пожертвовав собою,
Остановил, предотвратил… вернее, укротил…
                                                             точнее…
В общем, наконец-то мы собрались,
                                     снарядились, настроились
«Спички взял?» – «Спички взял». – «Соль?» —
                                                                «И соль».
«А картофелинок тридцать штук?» —
«Ну а как же! Тебе ведь сегодня тридцать…» —
«Не забыл. А я думала, что забыл. Вот и малость…» —
«Ого! Малость! Я думал, что настал конец…» —
«А ты не думай. Я за тебя буду думать. Хорошо?»
Жена торжественно задрала подбородок:
Ни дать ни взять Петр Первый на редуте,
Вот только без коня и без сабли,
Остальное в полном наборе!
«Да уж…» – повторил я мысленно,
                                             дабы плавно перейти
К воспоминаниям сегодняшнего утра.
Я, как всегда, проснулся первым,
Принес ей кофе в постель.
«Котик. Зайчик. Жеребеночек», —
                                           в ее зеленых глазах
Веселый многозначительный
                              с интимным намеком прищур.
Потом… бах-тарарах… Ни с того ни с сего…
Что-то треснуло, гукнуло, переместилось,
Накренилось, свалилось. Неожиданно.
Размашисто. Безжалостно. Чудовищно.
Запахло гарью. Кровью. Смертью.
Небо горит! Земля горит!
Иисус Спаситель, где ты? Защити раба своя!
«Чего плетешься как неживой? Иди рядом!
                                                          В шеренгу!
Служил в армии? Исполняй приказание: раз-два!
Раз…»
Она закашлялась. Из-под косынки
                                           выскочила бигудинка,
Упала в траву, ее мгновенно схватила
                                                  клювом сорока
И, как газета на ветру, сумбурно хлопая крыльями,
Взлетела на макушку придорожного вязка
И стала разглядывать блестящую жестянку.
И тут жену прорвало счастливым смехом!