Текст книги "За и против. Заметки о Достоевском"

Характеристика обитателя подполья дана в его монологе. Человек рассказывает о себе, все время старается оправдаться, как бы пофорсить и сейчас же себя разоблачает – и так громоздит сам перед собой одно унижение на другое.

Это гибель отступника.

Герой подполья мечтал о другой жизни, потом перед ним стала стена. Примириться со стеной он не умеет. Ломать стену, как Чернышевский, он не может, и его внутреннее содержание – самоунижение.

Вот мы говорим, что существуют эпохи, в которых есть революционная ситуация, а революция не приходит. Революционная ситуация, ожидание иного мира было совершенно реальным в 1848 году.

Что происходит при задержке истории, когда событие может совершиться, но не совершается?

Определенная часть людей становится людьми подполья. Как сам Достоевский объяснял для себя своего героя?

Он говорил, что все объясняется разрывом между сознаньем и возможностью.

Приведу цитату: «Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его… Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды – не от кого, веры – не в кого?..»

Сбоку этого текста приписка Достоевского:

«В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастнее, правда будет за мною. Я верю в это».

Достоевщина состоит в сознании невозможности, неправильности существующего, в сознании каменной стены, стоящей поперек дороги, ощущении идеала и в сознании невозможности его достичь. Идеалы в большой мере остались прежними. Прежними остались и черты презрения к обычной жизни, но содержанием жизни стало выстаивание перед каменной стеной, это самоутоление собственным несчастьем, анализ неправильности своего положения.

Достоевский не считает положение своего героя правильным общечеловечески. Он своего героя казнит, презирает.

Положение человека, который отказывается от пути к идеалу, определяется не тем, и главным образом не тем, что идеалы потускнели. Герой и в подполье влюблен в мечту о хрустальном здании, но невозможность достижения этого идеала приводит к самоуслаждению от топтания мечты.

«Зубная боль», о которой говорил Достоевский, была в сердце.

Достоевский показывает своего героя ничтожным, то есть он считает идеал необходимым. Позднее он будет пытаться изменить идеал, но это в данном моменте анализ отчаяния, а не отказ.

Произошло так, что к подполью Достоевский пришел после того, как посмотрел на Запад. На Западе ясен был страх буржуа перед коммунизмом. Достоевский не поверил, что в этом страхе для мира есть надежда.

Он видел старый мир гибнущим, считал, что эта гибель близка. Впоследствии он это связывал для Запада с войной. Но будущего для Запада он не видел.

Для России он считал, что здесь старому не угрожает гибель, и хотел в старом увидеть новое, но это не приносило ему утешения.

Впоследствии Достоевский проповедовал, что надо идти со смиренными, с тихими, но он тихих видал. Они были похожи на Аким Акимыча.

Жажда нового осталась, но вера в новое изчезла.

Предстояла эпоха войн и революций. Старый мир был опровергнут, но ему предстояло не только долголетие, но долговечность. Ему суждено было прожить на Западе не меньше ста лет.

В русскую революцию Достоевский не верил, хотя многое в ней понимал и писал о ней непрестанно, непрестанно опровергая.

«Преступление и наказание»

I

В конце марта 1865 года Достоевский сел за письмо к А. Э. Врангелю, который в это время жил в Копенгагене. Писал Федор Михайлович до 14 апреля: получился своеобразный дневник; Достоевский пишет человеку, который ему много помогал и знал его в Семипалатинске во время «бесконечного счастья и… страшного горя».

Письмо открывается описанием успеха «Мертвого дома», потом говорится об удаче журнала «Время». Но вот начинается рассказ о запрещении «Времени», о неудаче «Эпохи», о смерти брата и смерти жены. Новые литературные несчастья идут впереди как главные, хотя Врангель знал жену Достоевского: она даже вспоминала перед смертью о семипалатинском друге. Тема смерти жены и брата приходит не сразу, но первая треть письма кончается словами, что «я тут в первый раз почувствовал, что их некем заменить, что я их только и любил на свете и что новой любви не только не наживешь, да и не надо наживать».

Через девять дней Достоевский продолжает неотправленное письмо; раскрывается новое несчастье: после брата осталось триста рублей, на эти деньги и похоронили покойника; выяснилось, что на журнале двадцать пять тысяч долгу и кредит издания без Михаила Михайловича рушился; деньги нужны и на издания новых книжек.

Возможно было принять другое решение: отказаться и от долгов и от журнала. Достоевский пишет: «Как жаль, что я не решился на первое!» (На отказ от издания.)

Через пять дней дневник-письмо продолжается. Достоевский объясняет, что он принял на себя ведение «Эпохи» для того, чтобы на имя брата не легла дурная слава.

Может быть, субъективно так и было. Но, кроме того, Достоевский дорожил с трудом полученной литературной самостоятельностью, верил в себя и думал, что работать можно бесконечно. Он пишет:

«Верите ли: 28 Ноября вышла Сентябрьская книга а 13 Февраля Генварская книга 1865-го года, значит по 16 дней на книгу и каждая книга в 35 листов».

Дела журнала продолжают падать. Достоевский в письме считает, что журнальные дела пошли вниз у всех, но у всех «убавилось на половину, а у нас на 75 процентов».

Что мог сделать Федор Михайлович? Взял деньги у тетки – десять тысяч в счет наследства. Нужно было еще три тысячи. Он продал собрание сочинений Ф. Т. Стелловскому на ужасающих условиях: получил три тысячи, запродал право на издание собрания сочинений, обещав к сроку дать новый роман.

Ф. Т. Стелловский был издателем-спекулянтом, придумавшим новый тип издания с сжатым набором в две колонки. Издание обходилось очень дешево; платил Стелловский мало. В договоре с Достоевским предусматривалось, что в случае несдачи нового романа Стеллосский имеет право перепечатывать все будущие произведения Достоевского без всякого вознаграждения,

Из Литературного фонда было взято, и больше брать было неудобно. Пришлось даже уйти из числа членов комитета.

От сотрудников шли письма с требованием уплатить за рукописи. Не было уплачено портному.

Восьмого июня из Петербурга Федор Михайлович пишет письмо А. А. Краевскому: это тот самый издатель, которого, как уже сказано было, он описал в «Униженных и оскорбленных», осмеяв карету издателя и его добродушное безапелляционное невежество.

Сам факт обращения к Краевскому был уже унижение. Достоевский писал: «Я прошу 3000 руб. теперь же, вперед за роман, который обязуюсь формально доставить в ред. От. Записок не позже первых чисел начала Октября нынешнего года…»

«NB. Роман мой называется: Пьяненькие и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч. и проч. – Листов будет не менее 20, но может быть и более. За лист 150 руб…»

Роман этот, как мы знаем из письма к Врангелю, написанного в сентябре, писался. Количество листов будущего произведения, вероятно, преувеличено: из расчета 150 рублей за лист – 20 листов и составляет 3 тысячи, то есть размер произведения определяется размером суммы, которую хочет получить Достоевский.

Так как вперед за романы не платят, то Достоевский назначает чрезвычайно низкий гонорар.

Этот задуманный роман не был написан, и соглашение не состоялось, хотя условия, которые хотел подписать Достоевский с А. А. Краевским, ужасающие и напоминают тот договор, который Достоевский подписал со Стелловским, имя которого в этом же письме упоминается.

«Предоставляется сверх того по контракту право на получение издателю От. Записок гонорария за все те статьи, которые я где-либо и когда-либо напечатаю вплоть до уплаты 3000 руб. с процентами».

Достоевский добавляет: «Следственно мне кажется, сочинения представляют достаточное обеспечение».

В сущности говоря, Достоевский в один и тот же момент дважды закладывает свое собрание сочинений.

Обещанный роман впоследствии становится частью «Преступления и наказания». Он вводится главным образом монологом Мармеладова. Монолог занимает двадцать страниц печатного текста. Мармеладов – основной герой неосуществленного романа; после монолога он появляется только в сцене своей гибели.

Почти одновременно Достоевский пишет письмо М. Н. Каткову. Сохранился черновик письма. Писать Каткову, о котором Достоевский еще недавно отзывался презрительно, было трудно. В письме к Врангелю от 8 ноября 1865 года, а также в письме к Янышеву от 22 ноября того же года Достоевский писал, что обращаться за деньгами к Каткову он «считает для себя невозможным».

В письмах Федору Михайловичу часто приходилось говорить неправду, но к Каткову он действительно обратился после писем, в которых просил о спасении.

Янышев, про которого мы сейчас упоминали, был священником, у которого Достоевский взял деньги и не мог отдать.

Письмо к Каткову начинается с утверждения, что повесть заканчивается и что в ней «от пяти до шести печатных листов».

Сроки обещаются самые короткие, но сбивчивые: «Работы остается еще недели на две, даже, может быть, и более. Во всяком случае, могу сказать наверно, что через месяц… и никак не позже она могла бы быть доставлена в редакцию Р. В-ка…

Идея повести не может сколько я могу предполагать ни в чем противоречить (мысли) вашему журналу; даже напротив. Это – психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях, поддавшись некоторым странным «недоконченным» идеям, которые носятся в воздухе, решился разом вытти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. «Она никуда не годна», «для чего она живет?». «Полезна ли она хоть кому-нибудь?» и т.д. – Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства – притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении «гуманного долга к человечеству», чем уже, конечно, «загладится преступление», если только можно назвать преступлением этот поступок над старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете, и которая через месяц, может быть, сама собой померла бы.

Несмотря на то, что подобные преступления ужасно трудно совершаются – т. е. почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч. и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает виновных, ему совершенно случайным образом удается совершить свое предприятие и скоро и удачно».

В подробном изложении нет теоретического обоснования преступления Раскольникова. Говорится только о недоконченных идеях. Можно предположить, судя по человеку, к которому писал Достоевский, что тут подразумевались идеи нигилистические.

В наброске сюжета Свидригайлов – герой второстепенный: он «глава помещичьего семейства». Сюжетных связей с Раскольниковым нет; в романе Свидригайлов становится обладателем тайны убийства и этим шантажирует и Раскольникова и его сестру. Только в романе появляется и параллельность характеров Свидригайлова и Раскольникова.

В конце говорится, что преступление совершается грубо, остаются концы и улики. Но теоретических выкладок о причинах неудач преступления Раскольникова, его утверждения, что это совершается не всегда, нет; тщательной обдуманности преступления Раскольникова, которое являлось прямым следствием его идеологии, нет.

Мы видим в программе даже не зачаток идеи, а как бы предлог для появления идеи,

В перечислении героев романа «Преступление и наказание» на первой странице «Записной книжки» в списке нет Мармеладова. В черновиках романа Мармеладов, как герой этого романа, включается на последних страницах первой «Записной книжки».

Новая тема поворачивает роман. Мармеладов взят не только как пьяный человек, а как человек слабый. Он живет на счет дочери проститутки. Его положение было намечено займами Макара Девушкина у Вареньки и в обвинении слуги Фальдони.

Здесь, включенная в новый роман, история Мармеладова, принявшего жертву Сони, становится параллелью истории Раскольникова, потому что Раскольникову предлагается воспользоваться жертвой Дуни: сестра собирается идти замуж для того, чтобы помочь брату.

Возникает вопрос: подлец ли человек? Семейство Мармеладова живет на счет Сони, но Соня – своеобразная героиня, хотя она и преступница – нарушительница прав нравственности.

Включение новой темы изменяет старые задания. Дочь Мармеладова Соня – подруга сестры убитой ростовщицы и сама жертва Раскольникова. Лизавета не только раба старухи, но и случайная проститутка, она когда-то обменялась нательным крестом с Соней и подарила подруге Евангелие; тем самым она и после смерти как бы присутствует в романе.

Возникает целый ряд обиженных обществом людей. Раскольников оттого ободрился в квартире Мармеладова, что здесь его преступление как будто бы получило моральное оправдание. Он увидал в этой семье погубленных жизнью людей, увидал преступление общества, которое превышает его преступление.

Таким образом, из взаимодействия двух замыслов произошел большой роман, с совершенно другим решением, с другими мотивировками действий героев.

Два замысла в результате срослись в одном произведении, хотя они имели разную направленность и разное целевое задание. Вероятно, они были и жанрово различные уже в замысле, так как в беглом описании темы «Пьяненькие» чувствуются какие-то отзвуки поэтики физиологического очерка.

Художественное произведение получается в результате сложного процесса. Во время этого процесса писатель включает в свое произведение все новые и новые элементы действительности, понимая это слово в широчайшем его смысле.

II

Попробуем понять причины тех трудностей в завершении романов, которые постоянно мучили Достоевского.

Обязательства Федора Михайловича кажутся безнадежными: писатель обещался одновременно написать два романа.

Но Достоевский иногда выполнял самые невероятные, поставленные перед собой задания, и причины его бросания от темы к теме, причины того, что мы называем спешкой в работах Достоевского, гораздо сложнее, чем просто бытовые обстоятельства.

Федор Михайлович любил набрасывать планы вещей; еще больше любил развивать, обдумывать и усложнять планы и не любил заканчивать рукописи.

Анна Григорьевна Достоевская пишет: «Идеями своих романов Федор Михайлович иногда восторгался, любил и долго их вынашивал в своем уме, но воплощением их в своих произведениях, за очень редкими исключениями, был недоволен».

Достоевский сам уже на первой странице «Униженных и оскорбленных» говорит, изображая писателя (явно с автобиографическими чертами): «…мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?»

Конечно, не от «спешки», так как Достоевский работал со многими черновиками, «вдохновляясь ею (сценой. – В. Ш.) по нескольку раз» (1858 г. Письмо к М. Достоевскому). Но планы Достоевского в самой своей сущности содержат недовершенность, как бы опровергнуты.

Полагаю, что времени у него не хватало не потому, что он подписывал слишком много договоров и сам оттягивал заканчивание произведения. Пока оно оставалось многопланным и многоголосым, пока люди в нем спорили, не приходило отчаяние от отсутствия решения. Конец романа означал для Достоевского обвал новой Вавилонской башни.

В старых книгах Достоевский искал и находил споры.

Всякое ограничение при анализе творческого процесса условно. Часто конкретная правда, выделенная, так сказать, слишком крупно, как говорится в типографиях «дубовым шрифтом», становится своеобразной ложью.

Если в книге мы противопоставим одного писателя другому и изолируем их от всего литературного процесса, а главное, от жизни, выражением которой является литературный процесс, то мы начнем утверждать, что Достоевский всю жизнь только и делал, что спорил со Щедриным, или что Щедрин занимался этим, в конце концов, узким делом. Мы заключаем литературу в литературу.

Если мы будем утверждать, что Достоевский в «Идиоте» или «Братьях Карамазовых» разоблачал каких-то определенных писателей-нигилистов то, в результате мы, пытаясь установить частичную правду, скажем ложь или, по крайней мере, наделаем ряд ошибок.

В книге «Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования» есть запись:

«VIII. Я славнейший из Серафимов. Что мне легко было оторваться от тебя, что ли?

– Сатана и Михаил».

Следующая запись:

«VI. Сатана и Бог. Ты бы тотчас простил меня. Но здравый смысл… самое несчастное свойство мое, нет, я бы этого не выдумал, сколько проклятий посылали мне эти добрые люди – две правды, моя и твоя».

Н. Борщевский в своей чрезвычайно добросовестной книге «Щедрин и Достоевский» из этой записи делает следующий вывод: «Из краткой записи в черновых материалах к «Братьям Карамазовым» видно, что Достоевский в каком-то смысле сближал черта Ивана с семинаристом Михаилом Ракитиным».

Мне кажется, что это не так. В книге Иова есть разговор сатаны с богом. Есть еще разговор сатаны с небесными силами. Архангел Михаил – один из названных архангелов в Библии: он, как и Гавриил, является антагонистом сатаны. Приведу цитату из Нового завета.

«Михаил Архангел, когда говорил с диаволом, споря о Моисеевом теле, не смел произнести укоризненного, но сказал: да запретит тебе Господь»[6]6
  Соборное послание святого апостола Иуды, гл. I, стих. 9. Библия. Петроград, 1917, издание тринадцатое, с. 1415. Не перелистывая Библию, С. Борщевский мог бы найти интересующую его цитату по «Симфонии на Ветхий и Новый завет» (СПб., 1900, с. 1582).


[Закрыть].

Поэтому Достоевский и соединяет имена Михаила и сатаны. Этот Михаил не семинарист, а архангел.

Достоевский в поисках доводов за и против нашел в Евангелии спор.

В произведения есть ряд соотнесений, в которых автор обращается к памяти читателя, изменяя свое отношение к преданиям, изменяя значение вещей. В книгах приходится выбирать предмет анализа, но при этом не надо суетиться и идти по своему собственному следу, кружась. Художественное произведение, возникшее в результате включения самого разнообразного материала, после своего создания неделимо.

Какую бы часть его ни изолировать, сейчас же оказывается, что при изоляции изменился и смысл выделенного; часть реально существует только в целом ряде соотнесений.

Замыслы переосмысливаются, сопоставляются, и результат художественного анализа не тот, какой был задуман.

Поэтому мы должны ограничивать значение самовысказываний художника. Сам художник и в начале произведения не знает, к чему он придет, если бы знал, то ему и не надо было бы писать; он бы дал результат, но результат этот вне художественного произведения не существует.

Художественное произведение, как и изобретение, не существует до того, как оно создано; думать, что происходит только оформление прежде задуманного, неверно.

Замысел субъективнее того, что получается у художника. Самый процесс художественного труда отображать процессы жизни, так как он является результатом использования опыта поколений.

Такими способами объективная действительность прорывается через заблуждения художника и осуществляется в произведении.

Новое произведение частично дает и новые способы разгадок действительности в ее литературном отражении.

Накапливается художественный опыт, который в следующих произведениях используется, в следующих произведениях переосмысливается.

Соблазнительной кажется попытка понять произведение, последовательно раскрывая черновики его, то есть идя по пути творческого процесса.

Этот путь иногда нам помогает.

Черновик – сам художественное произведение; в то же время он представляет собой часто попытку иного решения конструкции, чем то, которое принято в окончательной рукописи. Но надо помнить, что в черновике автор записывает как бы крайние моменты своей мысли, фиксирует выводы и сопоставления; к новым же выводам он часто приходит из серединных, переходных моментов процесса художественного построения, а моменты эти часто оказываются не закрепленными в рукописи.

Художественное произведение развивается часто не последовательными стадиями обдумывания одного и того же материала, а противопоставлением разных материалов; только в этом смысле можно говорить о литературных предшественниках произведения.

В Евангелии часто приводятся пророчества Исайи, которые как будто бы выполнялись в новом произведении – в Новом завете, но выполнялись они переосмысленно, почти спародированными. Получается не следование за Старым заветом, а спор Нового со Старым, переосмысливание прошлого для утверждения настоящего.

Любопытно отметить, что и это полусовпадение получалось не по еврейскому подлиннику, а по греческому переводу. Следование же за литературными предшественниками произведения, искание «заимствований и влияний» ведет нас к бесконечности, как будто мы повесили зеркало перед зеркалом: они отражают друг друга – получается уходящий, все более и более мутный ряд.

Реальностью, тем, к чему стремится писатель, является разгадка действительности; такой разгадкой является произведение в своем законченном виде. В нем выделены и сопоставлены явления, которые в этой новой художественной замкнутости заново разрешены.

Включив материал «Пьяненьких» в рассказ о том, как студент убил ростовщицу, Достоевский переосмыслил тему. Вопрос о пьянстве перестал решаться как частный. Пьяненький оказался человеком, затоптанным жизнью; он связан с судьбой Раскольникова не только тем, что Родион видит его и его семью, но и тем, что негодование за участь семьи Мармеладова на время помогает Раскольникову снять с себя бремя раскаяния. Социальный фон произведения расширяется, и смысл его становится шире, уходя от первоначального авторского решения.

В то же время художественное произведение редко оказывается законченным, и эта незаконченность обычно связана с тем, что писатель не находит разрешения тем вопросам, которые перед ним возникли в результате художественного анализа.

Существование так называемых эпилогов в романе показывает, что писателю очень часто приходится договаривать свое произведение, заканчивать его именно потому, что оно не кончено, недорешено.

Очень часто идеологическая нерешенность темы, сомнения писателя заставляют автора в конце или отсылать читателя к следующим романам, к следующим частям, которые он не напишет (так не написал Толстой истории Нехлюдова, хотя и обещал это сделать), иногда же давать ироническую оценку конца[7]7
  Пример – конец «Мещанского счастья» у Помяловского


[Закрыть].

Вальтер Скотт в одном своем романе сравнивал эпилоги с остатками зеленого чая в чашке, который не допила женщина: на дне чашки осталось немного чая и слишком много сахара.

Эпилоги западных вещей часто содержат такой счастливый, но не доказанный, сладкий или хотя бы успокоительный конец.

Сомнения не решены.

Можно попытаться возможно более точно анализировать жизненный материал, который был известен писателю, и от этого материала перейти к художественному произведению; решив, что получил писатель от жизни, мы еще не решили, какое произведение перед нами находится.

Есть китайский рассказ: человек оставил три фунта мяса, мясо пропало, ему сказали, что мясо съела кошка. Человек положил кошку на весы: оказалось, что весит она три фунта.

– Три фунта, – сказал человек, – столько было мяса, где же кошка?

Выяснив жизненный материал, мы не выяснили произведения: поступка художника, его намерения, его метод исследования и то, почему произведение пережило действительность, которой оно порождено.

Неоднократно указывалось, что Достоевский был внимательнейшим читателем газет. Но в то же время указывалось и другое, а именно то, что похожее на преступление Раскольникова дело студента Данилова совпало с началом печатания романа.

Студент Московского университета Алексей Михайлович Данилов убил с целью ограбления 12 января 1866 года отставного капитана Попова и служанку его Марию Нордман. Ограбление было крупное. В «Судебном вестнике» 13 ноября 1867 года (№ 252) приводилась еще любопытная подробность: содержавшийся в московском тюремном замке крестьянин Матвей Глазков, уже осужденный за одно убийство, принял на себя убийство Попова и его служанки. Глазков знал подробности убийства, но в результате оказалось, что он был подкуплен Даниловым принять на себя обвинение. Подкуп происходил через отца Данилова, который, может быть, сам был соучастником преступления.

Таким образом, характер преступления и появление человека, принявшего на себя вину, в судебном деле и в романе совпадают, но так как это дело произошло после написания романа, мы не можем думать, что Достоевский пользовался этими материалами[8]8
  Подробности дела впоследствии были обнародованы в книге «Уголовные тайны, разоблаченные судом и следствием», составил В. Л. СПб., 1876, с. 205 и 291. Книга, которую я цитирую, вышла раньше. В 1876 г. к ней было только подпечатано окончание и наклеена новая обложка.


[Закрыть]. Мы можем сказать, что Достоевский в какой-то мере говорил не столько о существовавшем, но о могущем существовать. Именно по этому совпадению вымышленного с тем, что существует, поэтов называли поэтами, то есть пророками.

Темой Достоевского является не само преступление. Краткая наметка содержания произведения, данная в письме к Каткову, включает в себе три части: решение убить, мотивы преступления, причины раскрытия преступления.