Текст книги "За и против. Заметки о Достоевском"

III

Возобновлялась история скитальческой юности Пушкина. Брались ранние поэмы, в которых дело, казалось, шло о романтической мечте.

Алеко оказывался неспособным к жизни среди вольных цыган. Трагедия Алеко становится одним из узловых пунктов речи.

«И что же оказывается: при первом столкновении своем с условиями этой дикой природы он не выдерживает и обагряет свои руки кровью. Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняют его – без отмщения, без злобы, величаво и простодушно:

 
Оставь нас, гордый человек;
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним.
 

Все это, конечно, фантастично, но «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить».

Спор шел не о цыганах. Говорилось, что судьба Алеко чужда народу.

В то же время судьбы Алеко, Онегина, а затем и Рудина обобщались как судьбы русской истории, как часть истории человечества.

«Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского – интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится, – конечно, пока дело только в теории».

Судьба Алеко связана с судьбой социалистов.

В то же время Достоевский продолжал упрекать «модных скитальцев» – революционеров – в чуждости народу.

Одним из основных героев речи является Онегин. Его психология изменена, он как бы заново написан романистом нового поколения.

Общее строение речи следующее: страдания русского скитальца объясняются тем, что этому скитальцу нужно всечеловеческое счастье, но скиталец виновен в том, что он порвал с народом.

Татьяна не может пойти с ним не потому, что она боится за свою судьбу, а потому, что он не по-настоящему любит ее; но, главное, потому, что нельзя строить свое счастье на несчастье другого. Это утверждение появляется внезапно.

Путь скитальца поднят и прояснен, но кончался тупиком в Колонном зале – предложением смириться и уйти на народную ниву. Что такое народная нива, как на нее идти, что на ней делать – не было сказано.

Решение Татьяны в речи обобщено и как отказ любящей женщины, и как отказ от действия.

«Скажут: да ведь несчастен же и Онегин: одного спасла, а другого погубила! Позвольте, тут другой вопрос, и даже, может быть, самый важный в поэме. Кстати, вопрос: почему Татьяна не пошла с Онегиным, имеет у нас, по крайней мере, в литературе нашей, своего рода историю весьма характерную, а потому я и позволил себе так об этом вопросе распространиться. И всего характернее, что нравственное разрешение этого вопроса столь долго подвергалось у нас сомнению. Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж, и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера».

Дальше идут аналогии и толкования. Очевидно, Татьяна – народ, отданный другому, не Онегину, и не верящий «скитальцу».

Так Земфира не поверила Алеко:

«И как прежде Алеко к Земфире, так и он устремляется к Татьяне, ища в новой причудливой фантазии всех своих разрешений. Да разве этого не видит в нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь она твердо знает, что он, в сущности, любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную, как и прежде, Татьяну!»

Оказывалось, что виноваты – фантасты.

В 1848 году Достоевский написал рассказ «Елка и свадьба». Вещь по манере похожа на молодого Щедрина.

Умелый карьерист средних лет Юлиан Мастакович выбирает себе на елке невесту – невесте пока одиннадцать лет. Юлиан Мастакович знает, что у этой девочки уже триста тысяч приданого. Юлиан Мастакович высчитывает, сколько же получится, считая на сложные проценты, через пять лет. Через пять лет человек с брюшком, «весьма разукрашенный», женится на чудной красавице.

Молодой Достоевский в этом неравном браке, конечно, на стороне девушки, глаза которой еще красны от недавних слез.

Страдает девушка.

В «Братьях Карамазовых» гармония мира противопоставлялась страданию детей. Если дети страдают, то нельзя принять мир, построенный на этих страданиях. Выводом из этих страданий, ответом на них может быть только бунт.

Так говорил Иван Карамазов.

Достоевский выдвигает другого страдальца: страдает старый муж Татьяны, и он выводит из этого страдания не бунт, а повиновение, отказ от счастья: «Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом, и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастьи другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить, и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии?»

Но разве во всей литературе молодые не уходят от старых? Разве об этом не знал Достоевский, и, наконец, если мы будем жалеть стариков, то посмотрим, старик ли муж Лариной? Это человек бравый:

 
…и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
 

Он с Евгением Онегиным на «ты». Когда Онегин пришел к нему с визитом,

 
С Онегиным он вспоминает
Проказы, шутки прежних лет.
Они смеются…
 

Он старший сверстник Онегина. Генералы того времени часто бывали сравнительно молоды.

Генерал был, может быть, и помоложе Юлиана Мастаковича, заслуженней и, конечно, почтенней; он не гнался за приданым.

За отказом уйти от мужа идет другой спор. Дело идет о политическом строе и об его устойчивости, о праве русских скитальцев разрушить этот строй насилием.

Враг предполагается могучим, и среди средств, выведенных против него, мобилизована и жалость.

В то же время шел вопрос об устойчивости той старой морали, которая выражала собою устойчивость или неустойчивость строя.

Старость генерала внесена Достоевским. Спор Онегина с мужем Татьяны взят как спор молодости со старостью. Молодость должна уступить.

Если считать, что Татьяна должна остаться у ее старого генерала и если считать это знаком того, что ничего не надо трогать, ничего не надо разрушать, то надо признать и то, к чему пришел Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», то есть надо отвергнуть всего Гоголя, всего Белинского, эшафот Достоевского и его каторгу.

Речь Достоевского отличалась судорожной, противоречивой вдохновенностью. Единство эмоции заменяло в ней единство миропонимания.

При блистании первых электрических огней, которые тогда назывались «русским светом», высоколобый, сутулый Федор Михайлович Достоевский говорил среди сверкающих мраморных колонн Благородного собрания. Казалось, что зарница еще молчаливой, но приближающейся грозы вспыхнула в зале. Казалось, что будущее понятно до конца.

Записано Глебом Успенским, как слушал речь зал, как он ответил безумными рукоплесканиями на слова о мятущемся русском страдальце.

В 80-м году революция стояла над городом. Революционная ситуация ощущалась всеми.

Достоевский в своей речи, споря и волнуясь, хотел доказать, что мир может устоять, не изменяясь, и не изменится Россия.

Речь Достоевского на пушкинских торжествах – это не только попытка переосмыслить Пушкина, не только попытка перепонять его героев, осовременить их, через пушкинских героев показать трудности конца XIX столетия, но одновременно и спор с толстовским пониманием происходящего в России. Толстой утверждает, что все перевернулось и не может уложиться. Толстой подошел к вопросу о революции (который был близок молодому Достоевскому). Спор о путях России, о том, будет ли революция, куда пойдет русский народ, какова судьба русского скитальца, какова его всемирно-человеческая значимость – это определяет содержание речи и ее внутренние противоречия.

В это время Левин еще не до конца порвал со своими иллюзиями, и Толстой, стоящий за ним, еще пытается верить в старое.

Достоевский услышал в споре Левина всю линию русских споров, угадал, кто будет победителем, и, угадав, боялся.

Для того чтобы победителем оказалась не революция, нужно было доказать, что сам народ не революционен.

История доказала, что сама историческая миссия России, та, о которой говорил Достоевский, основана на революционности всего народа. Достоевский это и знал и не хотел знать. То, что он это знает, видно по «Дневнику писателя» за 1877 год. Достоевский говорит про Левина: «…веру свою он разрушит опять, разрушит сам, долго не продержится: выйдет какой-нибудь новый сучок и разом все рухнет».

Достоевский понимает неустроенность мира Толстого, но хочет думать, что это неустроенность интеллигента, барина.

Ему кажется, что он не согласен с Толстым именно потому, что тот барин, а он был не согласен потому, что Толстой выражал крестьянскую сущность тогда надвигающейся революции.

Горела земля. Истлевали крестьянские иллюзии.

Правительство опиралось на дворянство.

Достоевский пытался занять свою собственную позицию и отрицал дворянское землевладение и буржуазное развитие России. Он утверждал, что мы слишком торопимся с железными дорогами, что у нас должно сложиться совсем другое государство.

Об этом было написано в «Дневнике писателя» в главе: «Возможно ль у нас спрашивать европейских финансов?» Оказывалось, что невозможно. Крепостное право рухнуло, но мужик бедствует, а главное, «спокойствия у нас мало, спокойствия духовного особенно, т. е. самого главного, ибо без духовного спокойствия никакого не будет. На это особенно не обращают внимания, а добиваются только временной, материальной глади. Спокойствия в умах нет, и это во всех слоях, спокойствия в убеждениях наших, во взглядах наших, в нервах наших, в аппетитах наших».

Спокойствия не было.

Речь около пушкинского бюста была попыткой вырвать спокойствие.

Положительной программы у Достоевского не было. В последних номерах «Дневника писателя» он был против железных дорог и нерешительно высказывался за то, что частное землевладение уже изжило свой век.

Это было самое решительное, что он сказал в той же статье о финансах, но сказал так боком, что это даже и не запомнилось.

«На разрушенное землевладение и создались железные дороги. А разрешен ли у нас до сих пор вопрос о единичном, частном землевладении? Уживется ли впредь оно рядом с мужичьим, с определенной рабочей силой, но здоровой и твердой, а не на пролетариате и кабаке основанной? А ведь без здравого разрешения такого вопроса что же здравого выйдет? Нам именно здравые решения необходимы, – до тех пор не будет спокойствия, а ведь только спокойствие есть источник всякой великой силы».

Спокойствия не было – спор не кончался.

Эпилог

Эпилог Достоевского не был похож на эпилог традиционного романа.

Эпилог жизни Достоевского был горек, как осадок на дне чаши цикуты, которую допил Сократ.

Достоевский умер в смятении, как будто снова начиная скитание в поисках прежней, напрасно отвергнутой правды.

Достоевский хотел вернуться к роману «Братья Карамазовы». Здесь он должен был заново искать решения исторической проблемы и досказать судьбу Алеши.

Есть старая легенда. Мудрец, пан Твардовский, продал душу дьяволу на сложных условиях. Дьявол похитил душу мудреца, по-своему истолковав договор. Дело было под рождество. Летел мудрец в когтях дьявола, увидал вечернюю звезду и запел песню, которую помнил с детства. Она была ему нужна для сердца – не для спора с дьяволом.

Дьявол, услышав священный гимн, разжал когти, и мудрец повис между небом и землей, томимый любовью к земным делам.

Любил ли Достоевский звезды? Какие песни, чьи слова он вспоминал, увидавши над собой ночное небо?

Что его держало над жизнью?

Семья Карамазовых состоит из четырех сыновей и отца. Алеша как бы связан с Дмитрием. Смердяков явно связан с Иваном, но и Алеша связан с Иваном проблемой бунта, проблемой отношения к миру, к злу мира; вопрос идет о том, можно ли религиозно примириться с этим злом.

Вопрос о страдании, о бунте, о морали, о хлебе и свободе решается в бреду, во время скандалов в монастыре, в трактирных спорах, в разговорах детей. На судебном заседании представитель обвинения и защиты переосмысливает детали реального преступления.

За спором защитника с прокурором идет философский спор. Роман удвоен.

Противоречивость героев, их идеологическая несоподчиненность только часть многопланности решения романа; все это связано с отсутствием социального решения.

Дни пушкинских праздников гремели славой, как окованные железными шинами колеса гремят на булыжной мостовой.

Дни эти были украшены славой и приветствиями, как кирпичные стены тогдашней Москвы вывесками с золотыми буквами.

Дни эти были полны солнцем и пылью.

Достоевский вернулся в тихую Старую Руссу оглушенным и усталым. В Старой Руссе был покой, но покой тревожный, похожий на сон во время несчастья; беда молча сидит у постели, дожидаясь пробуждения.

Из Старой Руссы ехал Федор Михайлович на парном извозчике восемнадцать верст.

Зной, деревни стоят на припеке, бедные рыжие поля исчирканы серыми дорогами.

Сереют деревни, в каждом доме вялится рыба; снетки сушат в золе и соли в русских печах.

Пахло осенью и постом.

Федор Михайлович не торопился: в Петербурге ждала тревога.

Он ехал по узкой реке Полисти на пароходике: сжатые поля перебиты рыжими истертыми лохмотьями уже обнажающихся осенних рощ. Голубой линии извилистой реки почти не видно.

Пароходные колеса вяло хлопают по воде: река узка.

Рыжие осенние луковки церквей гаснущими огнями видны вдалеке.

Берега ушли налево и направо. Быстрее стал лапать пароходик красными ладонями теплую, пахнущую тиной и рыбой воду.

Из машинного отделения тянуло жарой и рыбой; с озера ветерок.

Пили воду, зачерпывая ее ведром из-за борта. Плыл на буксире трешкот. На барже пели, плакали, играли на гармони.

Добрались до Чудова. Здесь Достоевский сел на поезд.

Вагон переполнен. Федора Михайловича узнают, смотрят, стараются занять его разговорами.

Вот уже видно розовое от газового света, вечернее городское небо.

Петербург встретил осенней тихой сыростью; вокруг газовых фонарей цвели радуги нимбов.

На тихой Ямской темнее: здесь над щелями переулков, в разрывах тумана видны звезды; там, над Сибирью, висит знакомое созвездье Большой Медведицы.

В комнате бедный, аккуратно убранный письменный стол, перед ним кресло в русском стиле, на столе издательские дела, записки, корректуры. Листы с записями о проданных книгах.

Успех накапливался по экземплярам – каплями.

Письма Федор Михайлович писал иногда на бланках: «Книжная торговля Ф. М. Достоевского (исключительно для иногородних). СПБ, Кузнечный пер., д. 5, кв. 10».

В квартире часто жестяным, но не тревожным звуком звонил колокольчик: приходили из книжных магазинов за экземплярами.

Достоевский делал сам отметки о проданных книгах.

Последние записи были сделаны за два дня до смерти.

Приходила молодежь с восторгами, сомнениями, вопросами: их трудно было слушать, не начиная сразу спорить.

Квартира большая и очень посещаемая квартира.

В городе неспокойно: недавно прошла тревога – нашли подкоп под Московско-Курской железной дорогой, потом нашли динамит под Каменным мостом.

Шли аресты.

Уже после смерти Достоевского в январе 1881 года открыли подкоп под Малой Садовой. В марте того же года царя убили.

Заговорщики чувствовали себя спокойно.

Вот что пишет о весенних днях 1881 года М. Фроленко в своей книге (разговор идет об аресте А. И. Баранникова) :

«Как-то ночью шли они (Баранников и Фроленко. – В. Ш.) еще с кем-то, и их поразила тишина, пустота улиц недалеко от квартиры Баранникова, и на прощание с ним они все посмеялись над страхами шпионов, боязнью слежки. На них напало то же спокойствие, уверенность в своей безопасности. В эту же ночь Баранников был арестован. Жил он на квартире Ф. М. Достоевского, и его спокойствие отчасти и в этом обстоятельстве находило себе поддержку».

Точен ли Фроленко?

Как будто бы Достоевский знал о своих соседях. Может быть, он спорил с ними, потому что в набросках и планах «Братьев Карамазовых» Алеша Карамазов спорит с террористами.

Какие сны ему снились? Что думал он в бессонные ночи, смотря через окно в мутные провалы петербургского неба, когда ходил, вздыхая, по квартире, попивая некрепкий холодный чай, возвращаясь снова к своей рукописи?

Приведем страницы из дневника А. Суворина. Запись фиксирует события 20 февраля 1880 года. Сделана запись в 1887 году:

«В день покушения Млодецкого на Лорис-Меликова я сидел у Ф. М. Достоевского.

Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной, набивающим папиросы. Лицо его походило на лицо человека, только что вышедшего из бани, с полка, где он парился. Оно как будто носило на себе печать пота. Я, вероятно, не мог скрыть своего удивления, потому что он, взглянув на меня и поздоровавшись, сказал:

– А у меня только что прошел припадок. Я рад, очень рад.

И он продолжал набивать папиросы.

О покушении ни он, ни я еще не знали. Но разговор скоро перешел на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.

– Представьте себе, говорил он, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы…

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас».

Запись сделана через семь лет после разговора. Кое-что в записи могло быть и от самого Суворина: он заслоняется Достоевским от либералов. Но Суворин не знал о Баранникове: Фроленко сидел в каземате. То, что разговор Достоевского имел основания, при сопоставлении с записями Фроленко ясно.

Запись Суворина неоднократно цитировалась. Приведу ее конец:

«Он долго говорил на эту тему и говорил одушевленно. Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером…»

Заметки Суворина о предполагаемом развитии действия подтверждаются рукописями. Сам рассказ о подслушанном разговоре как будто содержит в себе элементы реального.

Магазин Дациаро находился на углу Невского и Морской (улица Гоголя). Магазин торговал картинами, гравюрами и предметами для художников. Картины выставлялись в витринах, и перед магазином часто стояли любопытные. Место для явки удобно. Зимний дворец в одном квартале, и человек, который не может выйти из дворца надолго, эту явку выбрать мог.

Достоевский в этом месте бывал часто. Дочь его записывает:

«В четыре часа отец выходил на свою ежедневную прогулку. Она шла по одной и той же дороге… Когда у Достоевского были деньги, он покупал у Балле – лучшей кондитерской в Петербурге коробку конфет».

Магазин Балле находился на Морской улице в одном квартале от магазина Дациаро.

Достоевский, говоря с Сувориным, знал, куда отнести встречу, и придал, во всяком случае, обстановке разговора правдоподобие.

Переходим к указанию Фроленко.

В описании процесса двадцати народовольцев в 1882 году, однако, квартира Достоевского не названа.

Но «Дело III Отделения Собственной его императорского величества канцелярии, 3-я экспедиция 75/1880, ч. 2. О задержанном в С.-Петербурге, назвавшем себя отставным поручиком Константином Поливановым и оказавшемся государственным преступником Александром Михайловым (он же Безменов). О задержании Фриденсона, Баранникова, Колоткевича, Клеточникова и др. (л. 12–14)», – дополняет наши сведения.

Из письма начальника С.-Петербургского губернского жандармского управления министру внутренних дел мы узнаем, что при розыске Агатескулова был на его квартире задержан в ночь с 24 на 25 января 1881 года человек, назвавшийся Алафузовым, и в ту же ночь «у него на квартире, находящейся во 2-м участке Московской части, на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы, дом 2/5, квартира № 11, произведен обыск…» При обыске нашли карточку Алафузова.

Карточка Алафузова была показана ряду лиц, в том числе и Ивану Окладскому. Таким образом, было установлено, что Алафузов, он же Тюриков, является путивльским дворянином Александром Баранниковым.

Арестован Баранников был в ночь на 26 января. В тот же день О. Ф. Миллер сильно поспорил с Достоевским из-за нежелания писателя выступить с чтением на каком-то вечере. На другой день Миллер узнал, что Достоевский болен – у него разорвалась легочная артерия. Миллер побежал к Анне Григорьевне спросить, не он ли так сильно расстроил Федора Михайловича, и к успокоению своему узнал, «что, вслед за тем, Федор Михайлович был действительно сильно взволнован другим совсем посещением».

Анна Григорьевна уверяет, что этим посетителем была сестра Достоевского и что он разволновался спорами из-за наследства. Вероятней то, что причиной смертельного волнения был арест Баранникова. Между показаниями Фроленко и официальной запиской есть расхождение: в записке указан не номер квартиры Федора Михайловича, а соседней – 11. Но и это указание было удалено из оглашаемых документов, хотя оно, вероятно, точно[14]14
  «17. Господину министру внутренних дел. // Начальник С.-Петербургского Губернского жандармского управления 26 января 1881 г., № 200 в С.-Петербурге. Вследствие имеющихся сведений о том, что лицо, проживающее по паспорту на имя Василия Игнатьевича Агатескулова, весьма близко стоит к тайной типографии, в которой печатается революционная газета «Народная воля», сделано было распоряжение о разыскании его местожительства. По справке в адресном столе оказалось, что по Казанской ул., дом № 38, проживает лицо по выше поименованному паспорту, почему тотчас же поручено было полковнику Никольскому произвести обыск и арестовать Агатескулова. // По аресте Агатескулова 24 января ночью в его квартире было учреждено наблюдение, затем 25 января утром явился в квартиру молодой человек, назвавшийся ставропольским почетным гражданином Георгием Ивановичем Алафузовым. // Алафузов был задержан 25 числа, в тот же день ночью у него в квартире, находящейся во 2-м участке московской части, на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы, дом 2/5, квартира № 11, произведен обыск, но ничего предосудительного не найдено, взято несколько фотографических карточек, причем две кабинетных – его личные. // По рассмотрению сего числа фотографических карточек во вверенном мне управлении найдено большое сходство с путивльским дворянином Александром Ивановичем Баранниковым (Тюриков, Кошурников тож). // Для выяснения возникшего предположения предъявлена была карточка содержащемуся в крепости Андриану Михайлову, который нашел в ней большое сходство с Тюриковым, Ивану Складскому, утверждающему, что лицо, представленное на карточке, несомненно Баранников…» // Документ этот был впервые напечатан в качестве примечания к моей повести «Сомнения Федора Достоевского» в журнале «Красная новь», 1933, декабрь, с. 151.


[Закрыть].

Достоевский после ареста Баранникова прожил еще три дня. У него началось кровотечение из легких, и он, хотя и успокаивал жену, но считал, что жизнь его кончена. Последние дни жизни Федора Михайловича записаны его женой, и записаны смутно. Она записывала, что, загадав по Евангелию, Достоевский прочел слова:

«Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду».

– Ты слышишь – «не удерживай», – значит, я умру, – сказал муж и закрыл книгу».

В примечаниях Анна Григорьевна глухо связывает смерть Достоевского со смертью Александра II: «Возможно, что муж мой и мог бы оправиться на некоторое время, но его выздоровление было бы непродолжительно: известие о злодействе 1-го марта, несомненно, сильно потрясло бы Федора Михайловича, боготворившего царя – освободителя крестьян; еле зажившая артерия вновь порвалась бы, и он бы скончался».

Дальше Анна Григорьевна, правда, говорит, что похороны Достоевского вышли бы менее торжественны, если бы они произошли после смерти Александра II.

Похороны на самом деле были очень торжественные. Сведения о них идут от Анны Григорьевны и в некоторой части неточны.

Анна Григорьевна отмечает, что место рядом с могилой Некрасова было уже куплено, но что приехал редактор «С.-Петербургских новостей» и предложил место на Александро-Невском кладбище.

Решено было похоронить Достоевского в лавре. В тот же день приехал гофмейстер Н. С. Абаза и передал Анне Григорьевне от министра финансов письмо, в котором ей «нераздельно с детьми назначалась государем императором ежегодная пенсия в две тысячи рублей».

Анна Григорьевна в это время была очень взволнована и даже пошла сообщать добрую весть мужу. Она пишет: «Я вполне убеждена, что в те дни мысли мои были беспорядочны и ненормальны, чему, между прочим, содействовало и то, что я вела самую негигиеническую жизнь: пять дней (26–31 янв.) не выходила из душных комнат и питалась только булками и чаем».

Квартира была переполнена, и Анна Григорьевна справедливо говорит: «немыслимо было кухарке готовить, и все питались всухомятку».

Она отмечает, что все посетители говорили о том, «кого потеряла Россия», и никто не говорил, кого потеряла Анна Григорьевна: «Когда одно лицо из членов многочисленных депутаций захотело, кроме России», пожалеть и меня, то я была так глубоко тронута, что схватила руку незнакомца и поцеловала ее».

Я не вполне убежден, что рука была поцелована у незнакомого человека. В дневнике А. С. Суворина на странице 212 написано:

«Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского. Я называл его «учителем»… Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку».

Впрочем, Анна Григорьевна, может быть, в те дни целовала руки два раза – разным людям.

Ночью бумаги покойного писателя вдумчиво осмотрел сам Победоносцев, что утешало вдову, но более объяснялось настороженностью сановника.

Главный распорядитель погребальной процессии был Д. В. Григорович. Вынос тела Достоевского произошел 31 января в 11 часов утра. Похороны были хорошо организованы.

Гроб несли на носилках. Носилки окружала гирлянда, которую несли на шестах. За гробом ехала погребальная колесница: малиновый бархат и золотые кисти.

Неиспользованная, неузнанная слава влачилась за мертвецом.

Пытались студенты понести кандалы, но они были отобраны полицией еще около Владимирского собора.

Считалось, что мертвец давно раскован.

Процессия была пышна: более чем семьдесят венков из живых, очень дорогих цветов несли на высоких шестах.

Десятки хоров пели панихиду, заглушая разговоры.

Огромная толпа в двадцать пять – тридцать тысяч человек шла в порядке.

Шло семь гимназий, во главе со своими преподавателями, шли реальные, коммерческие училища, шли прогимназии.

С огромными венками шли университет и Училище правоведения.

Был венок из Инженерного замка; его несли юнкера в полной парадной форме.

За носилками с гробом в овале гирлянд шла семья Достоевского: дети и Анна Григорьевна в длинной черной вуали.

Шли толпы безмолвных читателей.

Похороны были организованы так, что весь поток людей не пришел к могиле Некрасова. Достоевский был похоронен в другом, почетном, но отдельном месте, чем было показано, что его судьба не похожа на судьбу других русских литераторов, что он с ними только спорил.

Могила Некрасова – политический адрес.

Кладбище Александро-Невской лавры – место спокойное, почетное и благонадежное.

Так решила Анна Григорьевна, которую, вероятно, надоумили.

Речи над могилой произнесены были спокойные и почти радостные. Никто из толпы с ними не спорил.

Могилу засыпали цветами из венков, снегом и мерзлой глиной.

Через два года появилась толстая книга, которую мы часто цитируем: «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского»

Н. Страхов и О. Миллер на время превратили Ф. Достоевского в праведника своего толка.

Все концы, которых при жизни не мог свести Достоевский, были спрятаны в могилу, засыпаны цветами и глиной и прикрыты гранитным памятником.

Так умер Достоевский, ничего не решив, избегая развязок и не примирясь со стеной.

Он видел угнетенного человека, извращенные страсти, предчувствовал приближение конца старого мира и мечтал о золотом веке и сбился в мечте.

Вера в гордость человека, в его золотой век не обманула, революция показала, что человеческое сердце может жить только правдой, а не смирением.

Во имя звезд и золотого века, металл для которого мы добываем и куем, продолжаем путь по звездам.

 
…затрубадури́ла Большая Медведица.
. . . . . . . . . . . .
Большая,
неси по векам-Араратам
сквозь небо потопа
ковчегом-ковшом!
 

(В. Маяковский, «Про это»)

За потопом горя близок золотой век мира.

Время понять Достоевского: разбить цепь, сковывающую живого Достоевского с отвергнутыми мертвецами.

1957