Текст книги "Резервная столица. Книга 1. Малой кровью"

Эпизод 2. Чужое имя, чужое лицо

Чекист посмотрел на лицо Мальцева, на фотографию в удостоверении, снова на лицо, задумчиво протянул:

– Мда-а-а…

И замолчал.

Мальцев пытался вспомнить, под какую статью попадает незаконное использование документов и формы НКВД, – не вспомнил, как-то не было надобности интересоваться. К тому же время сейчас военное, о статьях УК можно позабыть, о суде с адвокатом и апелляциями тоже. Трибунал и расстрел, вот и вся недолга.

Наконец чекист заговорил.

– Придется тебе, товарищ Пантелеев, все фотографии на документах поменять. Не соответствуешь. Тебя, скажу по чести, и мать родная теперь не узнает, одни глаза прежними остались.

Мальцев не мог поверить своим ушам… Что же такое произошло с физиономией, что он до сих пор остается Пантелеевым?

Попросил зеркало, удивившись, как хрипло и незнакомо прозвучал его голос. Зеркало в перевязочной нашлось.

– Не расстраивайся, – утешил чекист, – встречаются у людей и хуже лица.

«Сейчас скажет, что шрамы украшают мужчину», – подумал Мальцев, и ошибся, от избитой фразы чекист удержался. Первый же взгляд, брошенный на зеркало, подтвердил: «консультант» прав, родная мать, не умри она в ноябре 1918 года от тифа, не узнала бы сына. Он и сам себя не узнавал.

Если бы шрамы действительно украшали мужчину, Мальцев стал бы писаным красавцем с таким их количеством. Шрамы, не до конца зажившие, были на выбритой наголо голове, сразу три. Шрам сползал с левой скулы на щеку. И на правой щеке шрам, и на подбородке, и над бровью, и… Много, в общем. Шрамы стянули кожу и мышцы, изменили черты, лицо стало несколько асимметричным. Сломанный нос смотрел набок и тоже симметрии лицу не добавлял. В общем, рожа гладиатора-бестиария, ушедшего на покой после долгой карьеры, наполненной схватками с самыми разными хищниками.

Единственное, что немного порадовало – обошлось без щербатого рта. Два шатавшихся передних зуба, с которыми Мальцев уже мысленно распростился, как-то сами собой укрепились, приросли, только цвет у них стал чуточку темнее, чем у соседних.

Мальцев понял, что как бы ни повернулось дело, прежними способами заработать на жизнь теперь не сможет. С такими особыми приметами проще сразу пойти и написать явку с повинной. Разве что можно самому на дело не ходить, продавать тщательно проработанные планы за пятнадцать процентов от суммы добычи, есть и такая специализация в преступном мире.

Пока он «любовался» на новое обличье, чекист сделал знак Артемию Павловичу и Зиночке, те покинули перевязочную. Обоих Мальцев так толком и не разглядел, заметил лишь мельком, что реконструкция внешности хирурга по голосу не удалась – бороды у того нет, пенсне или хотя бы очки не носит.

– Будем знакомы, – сказал чекист. – Майор госбезопасности Согрич, Николай Викентьевич. В неофициальной обстановке, как сейчас, можно по имени-отчеству. Ты можешь не представляться, я в курсе, как звать-величать.

Сейчас начнутся расспросы о последнем рейсе лейтенанта Пантелеева, понял Мальцев. И в ход пойдет глубокая травматическая амнезия. Настолько глубокая, что скрыла и детство, и учебу, и службу… короче говоря, всю пантелеевскую жизнь. И в какой-то момент Согрич заподозрит, что дело нечисто.

Не угадал. Ни единого вопроса майор не задал. Напротив, сам вывалил на «коллегу» груду информации.

– Диспозиция такая. Доктора тебя хотели еще шесть недель здесь промариновать, я приказал, чтобы уложились в три, максимум в четыре. Ни к чему еще одна операция, походишь и с таким носом, если уж совсем не понравится, после войны исправишь. Ребра зарастут до конца – и в строй. Людей не хватает, знал бы ты, как не хватает сейчас людей… Выпишешься, поступишь в распоряжение главка, подберем новое место службы. Управление ваше расформировано… вот только не делай удивленное лицо, и не спрашивай, как такое могло случиться.

Мальцев удивленное лицо не делал, его новая физиономия вообще оказалось малоподвижной и плохо откликалась на эмоции. Но Согрич, очевидно, посчитал, что такая новость должна непременно удивить собеседника.

– Я тебе всего четыре слова скажу, – продолжал майор, – и ты всё поймешь. Минск больше не наш. Информация закрытая, не для разглашения, в сводках не объявляли. Вот так… Управления больше нет, кто из ваших успел выскочить, пока крышка котла не захлопнулась, тех расписали кого куда. Твой отдел почти в полном составе в третьей дивизии НКВД, в железнодорожной, по стране катается, спецгрузы и спецпассажиров сопровождает. Но тебя я туда не отпущу, уж извини. Понимаю, что хотел бы и дальше со своими служить, но здесь людей не хватает, весь личный состав раздергали… – Он печально вздохнул. – Дивизиями НКВД дыры фронта затыкают, куда это годится?

Мальцеву, разумеется, встречаться с сослуживцами лейтенанта Пантелеева было категорически противопоказано. Живо расшифруют. Новая физиономия не поможет, и амнезия не поможет, – выдаст голос, пластика движений, манера держаться. Пусть, пусть они катаются по стране со спецгрузами и спецпассажирами, пусть бдят, охраняют… но где-нибудь подальше отсюда. Однако любая служба, куда направит Согрич, – вариант лишь немного лучший. Надо долечиваться, раз уж легализовался, и покидать ряды НКВД (теперь именно НКВД, на днях наркоматы внутренних дел и госбезопасности вновь объединили в единую структуру).

Майор сменил тему:

– Хотел я с тобой поближе познакомиться, личное дело полистать… Я ж кадровик, для меня вся жизнь человеческая через бумаги видится. Но не судьба. Сгорело твое дело, не успели к нам выслать. Слишком быстро и неожиданно в Минске всё получилось. Сожгли и архивы, и все документы, вывезти не получалось. Придется новое личное дело заводить, напишешь заново автобиографию, все анкеты заполнишь, а номера приказов о переводах, о присвоении званий в центральном архиве поднимем. Но это позже, а пока задача одна – поправляйся, лейтенант Пантелеев.

На этом Согрич начал прощаться, сказав, что должен навестить еще троих здешних пациентов. Такая вот, дескать, беда с кадрами, по госпиталям приходится собирать выздоравливающих.

Майор удалился, пожав на прощание руку (пальцы откликнулись на пожатие легкой болью, хотя сгибались уже относительно неплохо). Вскоре в перевязочную зашла Зиночка, Артемий Павлович где-то задерживался. Повернулась к Мальцеву профилем, затем анфас – демонстративно, с несколько вызывающим видом.

– Вот вы на меня и посмотрели, больной Пантелеев. Левый ваш глаз теперь мой. Или вам правый меньше жалко?

Красавицей ее никто бы не назвал… Простенькое личико, остроносенькое, к тому же тронутое кое-где рябинками оспы. Прическа незамысловатая – волосы собраны в узел на затылке.

Мальцев шагнул к ней, сказав:

– Мне оба жалко, и правый, и левый. Так что пусть оба будут ваши, Зиночка. И все остальное тоже.

Коктейль из аромата «Красной Москвы» и запаха молодого женского тела кружил голову по-прежнему. Заставлял позабыть о боли в недолеченных ребрах, в руке и других местах. Все-таки у Мальцева слишком давно не было женщины.

Он обнял Зиночку, поцеловал. Она не противилась, ответила, но спустя недолгое время жалобно произнесла, переводя дыхание:

– Я некрасивая…

Мальцев лишь повел пальцем вокруг своего изуродованного лица. И услышал-таки в тот день сакраментальную фразу о том, что шрамы украшают мужчину.

* * *

Новости от Согрича следовало хорошенько обдумать. И всё, увиденное в зеркале, – тоже. Чем Мальцев и занялся после ужина.

Забинтовали его голову теперь иначе, оставив открытой верхнюю часть лица, в том числе глаза. Мальцев с трудом удерживался от желания вновь изучить, теперь на ощупь, ставшую чужой физиономию.

Новая внешность оказалась неприятной неожиданностью, в вагоне ему казалось, что всё не так скверно, что ребрам и руке досталось сильнее, чем лицу: ссадины заживут, кровоподтеки рассосутся… В госпитале понял, что пострадал гораздо серьезнее, но такого все-таки не ждал. Теперь на всю жизнь останутся особые приметы, неимоверно затрудняющие любую попытку скрыться.

А разыскивать исчезнувшего лейтенанта Пантелеева будут старательно. С не меньшим рвением, чем искали бы заключенного Мальцева, ныне числящегося погибшим. Сменял, что называется, шило на мыло.

Попробовать еще раз провернуть тот же фокус? Инсценировать свою гибель? Но это не так просто. Если оставить одежду на берегу Москвы-реки – утонул, дескать, купаясь, а тело течением унесло – «коллеги» на такой дешевый трюк едва ли купятся. Устроить пожар, который сделает тело непригодным для опознания? А если кто-то призадумается: что-то много пожаров в жизни лейтенанта Пантелеева, идут один за другим, причем с неопознаваемыми трупами, – и копнет поглубже?

Мальцев лукавил сам с собой, не желая признать главную причину, отвращавшую его от «смерти в огне». Для успешной инсценировки пришлось бы убить человека. Ни за что, просто так, лишь из-за одинакового с ним, Мальцевым, роста и схожего телосложения.

Потом он вспомнил о своих треснувших ребрах и одном сломанном. Если у обгоревшего мертвеца не найдут следов таких повреждений, то сразу станет понятно – это труп кого-то другого, не лейтенанта Пантелеева. И Мальцев забраковал идею пожара.

Больше ничего толкового на ум не приходило. Лезла в голову всякая ерунда, вроде взрыва, способного так уничтожить тело, что заросшие трещины на ребрах даже искать не будут. Например, прямое попадание авиабомбы… Ба-бах! – и на клочки, на мелкие фрагменты. Бред, беспросветный бред.

Как это провернуть? Оставаться Пантелеевым, пока не попадет под новую бомбардировку? Нет, долго в ипостаси чекиста не продержаться. Куда бы ни направил на службу Согрич, там Мальцев будет делать слишком много ошибок, понятия не имея о множестве нюансов чекистской службы, на травматическую амнезию всё не списать. Сначала его промахам будут удивляться, потом неизбежно возникнет подозрение: что-то не так с этим Пантелеевым…

И тут в голову пришла мысль, показавшаяся удачной.

Он не сможет стать действующим чекистом. А если станет чекистом беглым, долго в бегах не продержится. Но отчего бы не стать чекистом отставным? Допустим, в госпитале пропустили, не диагностировали какое-то заболевание, не позволяющее продолжать службу. А он будет (исключительно для вида) рваться в строй, но медики поставят барьер – непригоден. Отставка, легализация с чистыми документами… Заманчиво.

Есть загвоздка: не заметить здешние эскулапы с гиппократами могли лишь болезнь психическую. Ее не помогут диагностировать ни анализы, ни рентгеновский аппарат. Однако у Мальцева не было в достатке знаний, чтобы симулировать душевную болезнь и обмануть опытных специалистов. Дело можно поправить, вдумчиво проштудировав пару-тройку книг по практической психиатрии, подобрать синдром, который мог незаметно для врачей развиться после бомбежки и крушения.

Однако если даже при госпитале есть библиотека, такие книги никто больному не выдаст. Да и незачем светить свой интерес к этаким материям.

Поразмыслив еще, Мальцев понял: единственный подходящий вариант – заканчивать лечение в амбулаторном режиме. Приходить в госпиталь лишь для осмотров и процедур.

Тогда и Согрич на новую службу не законопатит, и…

Скрип двери прервал его мысли. Стемнело, и палата была освещена лишь ночником, горевшие в коридоре лампы высветили на полу прямоугольник с неправильными пропорциями. Тут же в этот освещенный прямоугольник въехала больничная каталка.

– Больной Пантелеев, на процедуры, – прозвучал командный голос Зиночки.

Процедуры? Почти в одиннадцать вечера? Какого черта?

Он поднялся с койки. Вася Дроздов успел заснуть и на неурочное отбытие соседа не отреагировал.

– Нет, никаких «пешком», – сказала Зиночка уже в коридоре.

Мальцев смотрел на нее и не мог узнать. Словно какая-то другая девушка неведомым способом овладела голосом Зиночки, знакомым до мельчайших ноток.

Они не виделись несколько часов, с поцелуя в перевязочной, вернее, с поцелуев, прерванных появлением Артемия Павловича. За это время Зиночка успела сделать прическу – сложную, с завивкой. Она надела золотой гарнитур: сережки с синими камешками и такое же колечко. Простенькие чулки на ее ногах сменились фильдеперсовыми, со стрелкой, да и туфли другие. А еще она, кажется, воспользовалась косметикой, – Мальцев не мог разглядеть в точности в скудном освещении коридора, но помада на губах точно появилась.

Он догадался, к чему все идет. Вернее, к чему он едет на каталке. Уж точно не в процедурную, та в другой стороне. Не ошибся, путь по пустынному коридору завершился у помещения, где больному Пантелееву до сих пор бывать не доводилось, а надпись на двери «Посторонним вход воспрещен» вопрос не проясняла.

Они зашли, оставив каталку за дверью. Внутри стояла пара шкафов, один платяной, в другом папки с бумагами. Три стола – один большой, на вид обеденный, другой письменный и третий маленький на низких ножках. Кушетка больничного вида. Вешалка с изрядным количеством белых халатов.

«Сестринская?» – предположил Мальцев без особой уверенности. В любом случае сегодняшним вечером помещение предназначалось для иных дел, от медицины далеких. На маленьком столе был накрыт скромный ужин на двоих: бутылка вина, кое-какие закуски. Кушетка была застелена не унылым больничным бельем с громадными казенными штампами – вполне цивильным. В общем, догадки Мальцева перешли в уверенность.

– Раздевайтесь, больной, – сказала Зиночка, закрывая дверь на два оборота ключа. – Приступим к процедурам.

И они приступили. Ужин был потом, перед вторым сеансом процедур.

* * *

– Ты не подумай, у меня никаких претензий нет, – говорила Зиночка. – Выпишешься, и возвращайся к жене.

Медицинская кушетка была мала для двоих, они поневоле лежали, тесно прижавшись, Мальцев даже через бинт ощущал, как упираются в него грудки Зиночки – маленькие, остренькие, упругие. Ощущение ему нравилось.

– У меня нет жены, – ответил он, поглаживая ее волосы.

Мальцев сам не понял, о ком сейчас говорит: о себе? О лейтенанте Пантелееве? Он не знал, был ли женат человек, чью личину приходится носить. Если даже был, супруга наверняка осталась в оккупированном Минске. Успела бы эвакуироваться, непременно навестила бы в госпитале.

Зиночка замолчала, словно обдумывая его последние слова. Восприняла как намек на возможность и желательность дальнейших отношений? А почему бы и нет, кстати? Появится самый надежный и верный союзник среди больничного персонала.

Но у нее, как тут же выяснилось, было на уме чуть иное.

– Я хочу от тебя лишь одного… – Она выдержала короткую паузу. – Ребенка.

– Ох…

– Я все обдумала и все решила. Если получится, никаких претензий не будет, никаких исков об алиментах.

– Не самое удачное время заводить детей… – неуверенно сказал Мальцев. – Война…

– А когда еще? Меня тоже в четырнадцатом зачали, перед уходом отца на фронт. Ничего, живу. Мать одна меня растила, отец с войны не вернулся. Ничего, вырастила. Сейчас мобилизация, мужчин всех в армию берут, и сколько из них вернется? И когда вернутся? Если как в тот раз, на несколько лет растянется, так мне уже за тридцать будет, а кругом молодых девчонок поспеет столько… Кому буду нужна?

Мальцев не стал отвечать на ее риторические вопросы. Зиночка помолчала, спросила с надеждой:

– Поможешь? В четверг дни начнутся самые подходящие.

«А могла ведь не говорить ничего, – подумал Мальцев. – Молчком не предохранялась бы в те самые дни, вот и всё. Но сказала, сыграла открытыми картами».

– Поможешь? – настойчиво повторила Зиночка, ее рука скользнула вниз, словно в поисках немедленной, не дожидаясь четверга, помощи.

– Помогу, – сказал Мальцев.

Эпизод 3. Конспиративное свидание

Возле «Колизея», что на Чистых прудах, уже третий день красовалась афиша нового фильма «Чапаев с нами». Ксюша, снимавшая на пару с лучшей подругой Варенькой квартиру неподалеку, решила: пойду непременно. Слышала, что это продолжение легендарной кинокартины, в котором лихой комдив переплыл-таки Урал под пулеметным огнем, и врагам пришлось туго…

Давно, пятнадцатилетней дурёхой, она самым натуральным образом влюбилась не то в Чапаева, не то в артиста Бабочкина, исполнявшего роль героя гражданской войны. Раз десять ходила на фильм, если не больше, и каждый раз вопреки логике и здравому смыслу надеялась: случится чудо, и Чапай выплывет. Чуда, конечно же, не случалось, и Ксюша выходила из кинозала с заплаканными глазами.

А вот теперь и киношники сообразили, что нельзя убивать всенародно любимого киногероя. Сообразили и воскресили. Детская влюбленность давно прошла, но все же непременно надо сходить.

Пыталась подбить на это дело Вареньку, пока не получалось – приходила та в последние дни с работы поздно, уставшая, вымотанная. Работала подруга помощницей театрального администратора. Но на гастроли вместе с театром, как то всегда бывало летом, не уехала. Отменены нынче летние гастроли московских театров, вместо того в спешном порядке, с ног сбиваясь, формируют совместно с Москонцертом выездные бригады для фронта. И осенний театральный сезон, считала Варенька, в ее театре Красной Армии не начнется. Разве что подберут какую-нибудь камерную пьесу для стариков – для тех артистов, кто по состоянию здоровья не способен к поездкам на фронт.

Квартира, что они с Варенькой снимали на Чистопрудном, была маленькая и несколько странной планировки: две крохотные спаленки и некое подобие кухни, заодно выполнявшее функции прихожей. Зато с телефоном. И едва Ксюша вернулась в среду из Амторга, дверь не успела запереть, – телефон зазвонил. Не то звонивший был ясновидцем, не то попросту названивал почти без перерыва.

Она ответила, и на другом конце провода обнаружился Костик.

– Сходим в кино? – жизнерадостно предложил он.

– Когда и куда? – без энтузиазма поинтересовалась Ксюша.

– Сегодня, в «Колизей», у меня два билета на нового «Чапаева», – сказал Костик, явно желая доказать, что он все-таки ясновидец.

Из следующей его реплики выяснилось, что времени до сеанса немного, только-только быстро перекусить и собраться, а так хотелось передохнуть после работы хоть часок. Любой другой кавалер получил бы отказ в такой ситуации. Однако Костику отказать Ксюша не могла.

– Сходим… – понуро согласилась она.

Разумеется, старший лейтенант госбезопасности Константин Бояркин даром ясновидения не обладал. Чтением мыслей тоже не владел. Он наверняка взглянул на карту (отчего-то Ксюше представлялось, что на стене в его кабинете на Лубянке висит огромная и подробная карта Москвы), уточнил: какой кинотеатр ближе всего к жилью Ксюши? «Колизей»? Позвонил туда: что за фильм идет вечерним сеансом? «Чапаев с нами»? Отложите два билета на такую-то фамилию. Вот и всё ясновидение.

Между прочим, если взять ту самую карту Москвы, что висела у Костика, или любую другую, достаточно подробную, и прочертить по ней прямую линию, соединяющую дом на Трубниковом переулке, где Ксюша работала, и дом на Чистопрудном бульваре, где она жила, – то линия прошла бы в аккурат по Большому дому на Лубянке. Возможно, даже зацепила бы кабинет Костика. Имелся в этом некий символизм, но Ксюша не стала ломать голову над потаенным смыслом совпадения. Костик ей не очень нравился, иметь дело с Эйдеманом было гораздо приятнее.

* * *

В огромном зале «Колизея» – в старинном, напоминавшем о том времени, когда синематографические театры были действительно театрами – была заполнена едва ли десятая часть кресел: время военное, у многих рабочие смены удлинились и стало не до вечерних походов в кино.

Билеты, разумеется, были заказаны на места в последнем ряду бельэтажа. Оказался он пуст, и предыдущие ряды тоже, – самое подходящее место для молодой парочки, интересующейся не столько кинокартиной, сколько возможностью уединиться в полутемном месте. Со стороны их конспиративная встреча выглядела как типичное свидание, но так и было задумано, такая у них была легенда.

Костик сразу же изложил ее на первой встрече, состоявшейся в кабинете Эйдемана, но в отсутствие хозяина (там они встретились в первый и в последний раз, больше в альма матер Ксюша не мелькала).

– Я влюблен в тебя не на шутку, и на многое готов, до законного брака включительно, – говорил Костик. – А ты… ты еще толком не разобралась с чувствами. Относишься ко мне лучше, чем просто к хорошему знакомому, но о любви говорить рано. Ничего этакого, – он сделал неопределенный жест рукой, – у нас не было. Даже не целовались. Потом, конечно, будет и первый поцелуй, и ссора тоже будет, и примирение. Отношения должны как-то развиваться, иначе будут выглядеть фальшиво. А пока рассказывай, что у нас чисто платонические свидания, и ты проверяешь, насколько сильны мои чувства.

– Кому рассказывать?

– Подруге. Той, что соседка. Другим подругам, что заведешь в Амторге, а завести их необходимо. И вообще всем, кто спросит: а что это за симпатичный молодой человек встречал тебя после работы?

Он и в самом деле был симпатичным: лет тридцати на вид, высокий, спортивный, кареглазый.

– А спросят непременно, потому что я действительно приду несколько раз встретить, с цветами и глупо-влюбленным видом. Возможно, позже и внутрь зайду, если появится надобность взглянуть на кого-то из фигурантов в неформальной обстановке.

– Там пропускная система. Кавалера к сотруднице не пустят. Даже законному мужу, если дело срочное, скажут подождать и вызовут супругу.

Оба понимали, что удостоверение старшего лейтенанта госбезопасности откроет «кавалеру» путь и в Амторг, и много куда еще. Вот только тщательно продуманная легенда отправится тогда псу под хвост.

– Вахтеры тоже люди, – сказал Костик туманно. – Надо будет, пройду. Теперь хорошенько запоминай, как и когда мы познакомились.

И он изложил достаточно банальный сюжет случайного знакомства. Достоинство у этой истории имелось единственное: никто и никак не мог ее проверить.

– Если кто-то поинтересуется, чем я занимаюсь в свободное от ухаживания за красивыми девушками время, отвечай так: инженер, где-то что-то проектирует. А если интерес на том не угаснет, можно добавить, что работаю я в каком-то номерном КБ, номер ты не помнишь, да и зачем его знать… в общем, где-то на Сретенке. А вот после этого может случиться интересное. Если кто-то после информации о КБ и Сретенке продолжит проявлять ко мне интерес – немедленно отразить этот факт в рапорте. Даже самый завуалированный интерес, например, пригласит тебя на вечеринку к себе домой и добавит будто невзначай: можешь прийти со своим ухажером, – все равно немедленно отразить.

Ксюша кивнула, не интересуясь, что за сверхсекретное учреждение расположено на Сретенке. И без того смысл комбинации понятен: заурядная ловля на живца. Не ясно лишь одно: отчего этим должна заниматься выпускница школы, курируемой инотделом, а не контрразведчики? Ее, Ксюшу, другому учили и к другому готовили. Еще немного покоробила необходимость называть на «ты» и Костиком куратора – то есть непосредственного начальника – всегда, даже сейчас, когда они беседовали наедине.

– Иначе никак, – объяснил Костик. – Сам понимаю, что субординация летит к чертям. Но если будешь звать здесь так, там этак, то непременно рано или поздно собьешься, назовешь при чужих по званию.

Ладно, Костик так Костик… Но имелся еще один нюанс, и его следовало обсудить.

– Моя подруга… та, что соседка… она знает, что у меня есть жених и что он в армии. Как это стыкуется с нашей легендой?

– Точно… из головы вылетело. Ночью приедем за ней. Можешь считать, что этой проблемы больше нет, а новую соседку мы тебе сами подыщем.

Он несколько секунд наблюдал за лицом Ксюши, потом рассмеялся.

– Шутка.

– Не надо так со мной шутить. У меня плохое чувство юмора.

– Так точно, есть не шутить! Говорю теперь серьезно, как под протокол, что стыкуется это так: от жениха нет вестей, не пишет, хотя ни похоронка, ни сообщение о ранении не поступали. А у нас ничего предосудительного в отношениях нет, и, скорее всего, не будет. Просто хочешь немного развеяться, заполнить пустоту. Уверяю, любая девушка скушает такую версию и не поморщится.

Ксюша мысленно согласилась. Варенька точно не поморщится, у нее девиз «Один раз живем!», и подруга на ее фоне смотрится натуральной монашкой. А вот в соседней комнате отнюдь не монастырь, там часто появляются какие-то околотеатральные личности с цветами-тортами-шампанским, порой задерживаются до утра. Ладно хоть перегородки в квартире добротной старой постройки, звукоизоляция хорошая. Впрочем, дружить девушкам это не мешало. Противоположности, как известно, дополняют друг друга.

* * *

Свет в «Колизее» медленно тускнел и наконец совсем погас, на экране появилась надпись «Союзкиножурнал № 58». И лишь тогда Ксюша открыла сумочку, достала оттуда предмет, формой и размером напоминавший толстый карандаш. На самом деле это был ее очередной рапорт, написанный мелким почерком на трех листках тонкой, почти папиросной бумаги, свернутых теперь в трубку.

Протянула Костику – скрытым движением, на уровне колена, хотя могла отдать как угодно, хоть самым демонстративным образом, все равно никто бы не увидел. Но Эйдеман учил: даже если никто на тебя не смотрит, или кажется, что не смотрит, – делай всё так, словно на тебе скрестилась сотня взоров. А она была хорошей ученицей.

Костик принял рапорт столь же незаметным движением, не повернув голову в сторону Ксюши и не отрываясь от экрана. Хотя ничего интересного там не происходило: журнал был старый, выпущенный в первые дни войны, оба видели его не в первый раз, – речь Молотова, митинги на заводах: вся страна, как один человек… добровольцы у военкоматов… учения санитарных дружин… и вдруг, резким диссонансом, сюжет, явно снятый еще в мирное время: выставка, посвященная знаменитому летчику Нестерову.

На экран Ксюша смотрела рассеянно, звучащий из динамиков голос диктора не слышала. Костик положил руку на спинку ее кресла, нагнулся к уху девушки – на взгляд со стороны то был этап похода парочки в кино, предшествующий поцелуям. На деле Костик выдавал ей задания. Как всегда, четкие и недвусмысленные, он хорошо умел формулировать мысли.

Так у них происходило всегда. Ее отчеты о проделанной за несколько дней работе уходили к Костику в письменном виде, вся информация от него – в устном. Однажды Ксюша сказала, что нельзя ли и ему передавать ей задания, изложенные на бумаге. Память у нее хорошая, но все-таки может что-то позабыть, перепутать или не так понять.

– Нельзя, – отрезал Костик.

– Почему?

– По инструкции.

– И все-таки?

Он тяжко вздохнул и объяснил:

– Потому что я никак не смогу проконтролировать, уничтожила ты бумагу после прочтения или нет. Лучше пусть ты что-то позабудешь и я потом напомню, чем документ попадет в чужие руки.

– То есть ты мне не доверяешь… – медленно и неприязненно произнесла Ксюша.

– Я всего лишь выполняю инструкцию.

* * *

Тем временем «Союзкиножурнал № 58» сменился следующим, тот оказался сдвоенным, числился сразу под двумя номерами, 66-м и 67-м, и на экране происходили куда более свежие события: шли в бой танки с красными звездами на башнях, взлетали самолеты сталинских соколов, Калинин вручал правительственные награды отличившимся в боях красноармейцам и их командирам. Девушки и женщины – улыбающиеся и удивительно нарядно одетые – бодро махали лопатами на строительстве укреплений. Работники тыловых предприятий рапортовали о досрочном выполнении годовых планов и обещали не останавливаться на достигнутом. Голос диктора был полон оптимизма и уверенности в скорой победе.

Если бы сзади имелись еще ряды, и если бы там сидели зрители, то наверняка решили бы: у парочки всё на мази, девушка не осталась глуха к речам кавалера, вот-вот у них начнутся поцелуи и можно будет сделать возмущенное замечание.

Они прижались плечами, склонили головы друг к другу, тихонько переговаривались, но разговор был далек от любовных материй. Костик задавал вопросы, отрабатывал те моменты в предыдущем рапорте, что нуждались, на его взгляд, в уточнениях. Звучало это примерно так:

– То есть машинистка Щевелькова пришла на работу в синей кофточке, а на обед вышла в сиреневой? Именно в сиреневой, ты уверена в оттенке?

(Среди прочих задач, полученных Ксюшей, была и такая, показавшаяся более чем странной: непременно сообщать, если кто-то из сотрудников Амторга сменит в течении дня какую-либо деталь туалета.)

– Уверена. Я не страдаю дальтонизмом.

– Помню, помню… Ты страдаешь отсутствием чувства юмора. Но момент крайне важный, оттого и переспрашиваю.

– Ничего тут важного! Ты ничего не понимаешь! Вы все, мужчины, ничего не понимаете! Утро было прохладное, оттого она и пришла в синей, та потеплее, но не подходила ни к юбке, ни к туфлям, – вот и вся тайна мадридского двора.

– Возможно… Или Щевелькова подавала кому-то сигнал, замотивировав погодой. Проверять надо всё. Понаблюдай за ней повнимательнее именно в этом аспекте. Ладно, у меня больше нет вопросов. Пойдем в фойе, перекусим в буфете? Я с утра в бегах, пообедать не сложилось.

– Нет уж… Я хочу посмотреть фильм. Ты иди, перекуси, зачем голодать.

– Нельзя одному, выпадение из образа… Потерплю, не буду делать из еды культа.

Она сжалилась:

– Хорошо, пошли вместе. Но если услышу, что фильм начался, вернусь в зал, уж извини.

– Успеем. Мне кажется, этот журнал сегодня не последний.

Из двух буфетов «Колизея» сейчас работал лишь один, причем его ассортимент блюд основательно скукожился, но все же для Костика нашлись бутерброды с рыбой и с сыром. Запил импровизированный ужин он рюмкой коньяка, пожав плечами в ответ на недоуменный взгляд Ксюши: рабочий день, дескать, закончен, имею право.

Она ограничилась стаканчиком ситро – пирожные единственного вида показались слишком давно обосновавшимися в витрине.

* * *

Насчет киножурнала Костик был прав, № 66–67 оказался не последним, и даже не предпоследним.

А долгожданный фильм оставил чувство горького разочарования. Ксюша смотрела, как сбывается детская мечта: любимый герой, разминувшись с пулями беляков, выбирается на противоположный берег Урала, мокрый, но непобежденный. Как она мечтала о такой концовке! Как плакала, когда Чапай все же отправлялся на дно! Отчего же сейчас смотрит – и ничего не шевельнется в душе? Полнейшее равнодушие… Словно всё не всерьез, понарошку, и спасся совсем другой человек, лишь загримированный под легендарного комдива, приклеивший знаменитые чапаевские усы.

Но дальше было значительно хуже… Река Урал волей сценаристов оказалась машиной времени, и выплыл Чапаев не только на другой берег, но и в наши дни, в лето сорок первого года. Однако новых подвигов в войне с немцами не совершил, и вообще ничего не совершил. Лишь произнес пламенную речь на фоне советских танковых и самолетных армад, спешащих на бой с фашистами: надо, дескать, бить немцев, как мы били беляков в девятнадцатом! У нас одна винтовочка на троих была, а сейчас броня крепка, так вдарим же по фашистскому зверю!