Текст книги "Резервная столица. Книга 1. Малой кровью"

Хуже того, из-за двери явственно тянуло горелым, прямо натуральный дымок ощущался. Разбомбленный и сошедший с рельс поезд горел. Если не одолеть либо дверь, либо оконную решетку, то можно превратиться в рождественского гуся, запеченного в духовке.

Он снова навалился на дверь изо всех сил, та скрежетнула, продвинулась на пару сантиметров и дальше не пошла. Еще два раза по столько – и можно попробовать просочиться.

Увы, дальнейшим усилиям дверь не поддалась.

Мальцев сменил тактику. Уперся спиной в край дверного полотна (спина, пострадавшая от осколков плафона, бурно возражала), здоровой рукой в диван, свисавший с пола, ставшего потолком. Здоровую ногу тоже задействовал, точкой опоры для нее стал выступ стены.

И-и-и – раз!

В глазах потемнело. Всё тело пронзила такая боль, что прежняя на ее фоне казалась легкой разминкой. На секунду-другую Мальцев, похоже, выпал из сознания, и не понял, насколько успешной стала попытка.

Когда темнота перед взором рассеялась, он увидел: дверь сдвинулась еще немного, но дальше не пойдет, хоть что делай, хоть костьми рядом с ней ложись. Мешал изгиб направляющей.

Мальцев примерился к щели. Узко, но должен протиснуться. Иначе – роль рождественского гуся, только гусей не принято запекать живьём.

Он разделся догола, пропихнул одежду в щель, – понимал, что может не хватить считанных миллиметров. Пожалел, что нет какого-нибудь масла или жира, чтобы натереть тело. Затем вдруг вспомнил о флаконе с жидким мылом, стоявшем в него в санузле. Мыло подошло бы не хуже масла, но дверь в санузел тоже заклинило, лишь зря потерял толику времени, пытаясь ее отодвинуть.

Протискивался Мальцев, казалось, целую вечность. В какой-то момент застрял, ни туда, ни сюда. А запах дыма стал сильнее. Скорее всего, пожар добрался уже до дальнего конца их вагона. И это обстоятельство сработало лучше масла или жидкого мыла. Словно органы внутри сжались от перспективы быть изжаренными, уменьшились в размерах, – еще одно усилие, и Мальцев оказался снаружи.

У-ф-ф…

Охранников в купе не было, ни живых, ни мертвых. Однако тут и там виднелись кровавые пятна, свидетельствуя: кто-то из двоих пострадал в крушении, а то и оба.

Но самое главное – здесь можно было покинуть вагон. Окно в купе охраны не имело ни решетки, ни армирующей сетки, и лишилось стекла, лишь несколько острых осколков торчали из рамы хищными клыками.

Снаружи был виден круто уходящий вверх травянистый склон железнодорожной насыпи, полностью перекрывший обзор. Хотелось немедля подхватить свою одежду – и нырнуть туда, на волю. Мальцев сдержался. Надо сначала понять, что с охраной, не то в спину могут полететь пули. А в его нынешнем состоянии ни в прятки, ни в догонялки толком не сыграть.

Он выглянул в коридор, затем вылез туда, перебравшись через высокий порог, в который превратилась теперь часть стены между дверью и бывшим потолком. Делал всё через боль, через «не могу». Голова кружилась, подташнивало все сильнее, – дело не обошлось без сотрясения мозга. Сломанный нос продолжал кровоточить, и Мальцев регулярно сплевывал кровь, собиравшуюся во рту.

Капитан лежал неподалеку, в нескольких шагах. Что он мертв, было видно с первого взгляда. Кровью залита форма и вообще все вокруг, не может оставаться живым человек, потерявший столько крови. Источником смертельного кровотечения стала большая резаная рана на горле.

Их сдвоенное купе находилась в самом конце вагона, Мальцев подумал, что только из-за этого еще жив. С другой стороны, где находилось служебное купе проводника, на вагон словно бы обрушилась исполинская кувалда, сжатая в великанских руках, смяла и раздавила. Коридор там перестал быть коридором, даже ползком не пробраться. Именно с той стороны всё сильнее тянуло гарью, начали просачиваться первые струйки дыма, слышалось потрескивание пламени. Но языки огня пока не показались, небольшой запас времени есть.

Там, в искореженной части вагона, из-под завала торчали голые босые ноги. Мужские, волосатые. Лейтенант? Или кто-то другой? Мальцев вспомнил кучу тряпок, лежавших в купе охраны – до крушения она явно была форменной одеждой, аккуратно повешенной на плечики. Значит, лейтенант. Спал после ночного дежурства и выскочил из купе, в чем был. Проверять, жив ли он, смысла не имело. Если даже жив, то сильно покалечен и скоро задохнется в дыму.

Перелезая обратно в купе, Мальцев примерно представлял, что здесь произошло, долго ломать голову не пришлось. Неприятности у охраны начались еще до того, как поезд сошел с рельсов. Капитана серьезно ранил, зацепив артерию, и в итоге прикончил осколок стекла из окна, выбитого взрывной волной. Больше тут нечем так пораниться. Лейтенант, разбуженный взрывами и резким торможением, увидел, что происходит с коллегой, бросился за помощью, скорее всего к проводнику за аптечкой, но далеко не убежал, – состав как раз полетел под откос. У истекающего кровью капитана хватило сил выбраться из купе, а потом силы закончились вместе с кровью и жизнью.

Больше о судьбе охранников Мальцев не задумывался. Стоило оценить свои перспективы, а они не вдохновляли.

Никакого плана у Мальцева не было (редкий случай!), действовал по обстоятельствам. До сих пор стояла задача проложить путь на волю, ее и решал, не отвлекаясь на мысли о самом ближайшем будущем. А теперь, когда дорога к свободе открылась, стало ясно: она, свобода, долгой не будет.

Где случилось крушение, он не знал, – но понятно, что до Москвы, до тайника с деньгами и документами, еще далеко. Есть ли шансы скрыться у израненного, едва держащегося на ногах человека в арестантской робе, понятия не имеющего, где находится? Правильный ответ такой – нет у него шансов. Ни единого.

Решение – рискованное, авантюрное, но всё же дающее надежду на успех – подсказала одна маленькая деталь, вернее, одно случайное совпадение: Мальцев и покойный лейтенант были примерно одного роста и схожей комплекции.

Он поднял с пола-потолка валявшуюся простыню, тщательно обтер руки от крови. И взялся за одежду лейтенанта.

* * *

Одевался долго. Любое самое простое занятие становится долгим и сложным, когда одна рука висит плетью и распухает буквально на глазах.

За это время в голове успели сложиться наметки плана. Выбраться на ближайшую автомобильную дорогу, остановить первую же машину. Водитель раненому офицеру госбезопасности не откажет, отвезет в ближайший райцентр, в травмпункт или в больничку. Удостоверение (данные из него он хорошенько запомнил) можно предъявлять смело – кровавое месиво, заменившее теперь Мальцеву лицо, сравнивать с любыми фотографиями бесполезно. А в больничке намотают на голову и лицо бинт, наложат шину на руку либо вправят вывих, вколют обезболивающее… В общем, более-менее поставят на ноги.

Дальше – на вокзал, где останавливаются идущие в Москву поезда, и присмотреть там пассажира подходящего возраста, едущего в столицу. Слишком долго использовать форму и документы лейтенанта нельзя ни в коем случае, – пусть даже вагон сгорит, но что в нем меньше останков, чем должно быть, все же поймут, и начнутся поиски, причем рьяные, носом землю рыть будут.

Значит, надо купить новую одежду (в бумажнике лейтенанта обнаружилась достаточная для этого сумма) и раздобыть новые документы, а их прежний владелец полежит где-нибудь в укромном месте, надежно связанный. Хотя едва ли получится связать кого-то одной рукой… Значит, полежит, надежно оглушенный. Пока его найдут, Мальцев снова сменит личину.

План-экспромт мог отправиться в утиль уже на самом первом этапе – если бы форма лейтенанта оказалась мала Мальцеву. Но китель оказался впору, а галифе даже чуть велики, пришлось затянуть брючный ремень на следующую дырочку, не на ту, что была разношена от постоянного употребления.

Мальцев почти не дышал, заканчивая перевоплощение в офицера-чекиста, купе все быстрее затягивалось едким дымом. Наконец закончил, выбрался наружу, вдохнул полной грудью свежий воздух. Шатаясь, сделал несколько шагов по травянистому склону… И понял, что переоценил остаток своих сил. Либо успел все-таки надышаться ядовитым дымом. Ноги не держали, подкашивались, он упал ничком, лицом в цветущие травы, запах их дурманил и казался прекрасным после удушливой вони.

«Вставай и иди!» – понукал себя Мальцев. Но организм команды мозга игнорировал, – похоже, исчерпал сегодня все резервы и запасы прочности. Встать не удалось, запредельным усилием он чуть приподнялся и снова рухнул лицом в траву, ее стебли щекотали, лезли в глаза и ноздри, но Мальцев этого уже не чувствовал.

Эпизод 3. Что слышно в ночи

День да ночь, сутки прочь, – днем учеба, а по ночам практика: бомбежки продолжались весь июль, хоть и не ежесуточно. Курсанты даже и не заметили, как на тридцать второй день войны подошел к концу срок их сборов. Иллюзий никто не питал, все понимали, что отправиться домой, в Куйбышев, распределиться и мирно работать инженерами удастся не скоро. В первую неделю имелась слабая надежда – вдруг всё останется в рамках ограниченного конфликта, как с Японией два года назад, когда обе страны использовали лишь малую часть своих сил и возможностей. Сводки с фронтов убили эту надежду на корню. Война шла на огромном фронте от Баренцева моря до Черного, шла с полным напряжением сил. Двум державам стало тесно на глобусе. Одна была обречена исчезнуть.

Сводки оптимизма не добавляли. Нет, в них не шла речь об отступлении, о занятых немцами городах – много говорилось об упорной обороне и успешных контрударах, о потерянных противником самолетах и танках, о подвигах, совершенных советскими танкистами и летчиками, артиллеристами и пехотинцами. Но все впечатление портила география. Места совершения подвигов и нанесения контрударов неуклонно сдвигались к востоку.

Большая карта Советского Союза и прилегающих стран – ее поначалу вывесили возле штаба и отмечали положение войск согласно сводкам – провисела меньше недели. Петренко приказал снять и убрать, слишком уж наглядной получалась картина быстрого продвижения немцев. А потом и названия городов стали появляться в сводках значительно реже. «Энская часть решительным ударом разгромила наступающего на город О. противника», – примерно так теперь звучали рассказы о совершенных подвигах, и закрадывалось нехорошее подозрение, что многие успехи выдуманы для укрепления боевого духа.

…Они вновь, как в день прибытия, стояли своим маленьким отдельным строем на левом фланге выстроившегося дивизиона. Только в курсантском взводе из семнадцати осталось всего десять человек, как раз на полное отделение. Не прошли даром шесть авианалетов в июле, причем главной их мишенью стали как раз зенитчики.

Опыта курсанты набрались, что да, то да. Куда больше, чем рассчитывали. Теперь прекрасно знали, какой звук издает бомба, если действительно упадет рядом – не стали бы стоять столбами на дороге, как те трое, погибшие в первый день. В июле обошлось без новых убитых, но еще двое курсантов выбыли с ранениями.

Майор Петренко кратко подвел итоги сборов. Помянул погибших и раненых, похвалил уцелевших за стойкость и мужество. Сказал, что госэкзамен на военной кафедре, необходимый для получения звания лейтенанта, им отменили, – дескать, экзамен курсанты выдержали здесь, в дивизионе, и выдержали достойно, все необходимые документы на представления к званиям уже в наркомате. Так что пришла пора прощаться. Но есть проблема с выездом с острова. Навигация в Финском заливе стала опасной, немецкие истребители и штурмовики развернули охоту за нашими транспортниками. Рисковать судном ради эвакуации десяти человек никто не будет, но с острова в ближайшее время перебрасывают под Таллин батальон морпехов, с ними и поплывете. Прибудете в Кейлу, в штаб бригады, там и получите дальнейшие указания.

Напоследок Петренко приказал старшине Гонтарю подойти к нему по завершении построения.

Вернувшись от начальства, Гонтарь сказал:

– Топаем на склад, парни, получаем снаряжение, потом за оружием. Майор сказал, что на берег нас туристами не отпустит.

Слово «туристы», употребленное майором Петренко, было очень точным. Кроме формы, курсанты по прибытии на сборы не получили ничего из того имущества, что закреплено за каждым красноармейцем. В вещмешках у них лежала лишь гражданская одежда.

После визитов на склад и в оружейку плечо Якова давил погон винтовки, другое – упакованная в скатку шинель, а поясной ремень оттягивали два подсумка с патронами, и третий с двумя «лимонками». Штатские тряпки пришлось не без сожалений выложить, их место вещмешке занял котелок, и сухой паек на три дня, и… в общем, всё, необходимое солдату в походе.

Яков подумал, что полностью экипировали их неспроста, – майор Петренко явно знал больше, чем говорил, о том, что происходит на берегу.

На самом деле экипировка совсем полной считаться не могла. Ни касок, ни противогазов они не получили, малые пехотные лопатки курсантам тоже не выдали. Не оказалось лопаток на складе. Вероятно, причиной тому была своеобразная почва Гогланда, где под тоненьким слоем песчаного грунта скрывалось скалистое гранитное основание. Здесь, как ни старайся, не окопаешься, даже простенькую стрелковую ячейку не отрыть без применения взрывчатки или отбойного молотка.

Зато выдали шинели, вообще-то к летней форме одежды не полагавшиеся.

– Берите, берите, – настаивал старшина, заведовавший в дивизионе вещевым складом. – Ночи уже холодные, ночевать в поле доведется, так добрым словом меня вспомните.

Гонтарю отсутствие шанцевого инструмента чрезвычайно не понравилось. Поразмыслил о чем-то, спросил у Якова:

– Табак сберег, как я просил? Доставай, пришла нужда.

Яков не курил. Папиросы в военторге не докупал, а получаемое по норме выдачи курево собрался было раздавать товарищам-курсантам, подверженным вредной привычке. Но Гонтарь посоветовал: прибереги, откладывай, при нужде можно будет сменять на что-нибудь полезное.

После ужина Гонтарь ушел куда-то, распихав по карманам бумажные пачки с надписью «Курительная махорка. Крупка № 2».

Яков, кстати, до сей поры был уверен, что махорка – это тот же табак, только дешевый и низкого качества, с добавлением измельченных стеблей и черешков листьев. Гонтарь посмеялся над таким предположением, растолковал:

– А что булки на деревьях растут, такого не думал? Не, табак это табак, махорка это махорка. Разные растения. Махорку можно куда севернее растить, где табак нужной кондиции не наберет.

Вернулся старшина с двумя МПЛ, протянул одну лопатку Якову.

– Держи. У морпехов выменял. И даже курева осталось немного.

– Зачем? Лишняя тяжесть… Лучше бы на сахар или шоколад поменял.

– Не скажи, лопатка вещь такая, что без нее на войне никак.

И Гонтарь с выражением продекламировал:

 
Сберегает жизнь солдату
Не винтовка, а лопата!
 

Яков МПЛ взял, но остался при своем мнении: шоколад пригодился бы больше.

* * *

Майор Петренко, снаряжая курсантов словно в бой (чем заниматься был совершенно не обязан), действительно знал больше, чем говорил.

Он знал, что накануне немцы начали операцию по прорыву оборонительного рубежа, упиравшегося флангами в Балтику и Чудское озеро, и перекрывавшего группе армий «Север» путь в Северную Эстонию. В случае успеха прорыва оставался без сухопутного прикрытия Таллин, главная база КБФ (Краснознаменного Балтийского Флота). Учебный батальон морпехов вывозили с острова не просто так – командование флота спешно стягивало к Таллину все доступные резервы. И майор не хотел, чтобы курсанты угодили в намечавшуюся мясорубку без оружия и снаряжения.

* * *

Наконец-то у них появилось, даже в избытке, личное время.

Гонтарь предложил еще раз сходить в прожекторную роту, к слепому Михалычу. Яков согласился, а сам призадумался: зачем приятель таскает его к своему «земеле»? До сих пор в разговорах со слепцом Яков никак не участвовал.

И пришла в голову мыслишка, что Гонтарь страхуется, стелет соломку на тот случай, если кто-то увидит его входящим в дверь, бывать за которой посторонним категорически запрещено. Одно дело, когда ты наедине общаешься с носителем тайн и секретов, и совсем другое, когда разговор со слухачом происходит при свидетелях или хотя бы одном свидетеле. По шапке все равно прилетит, но все же не так сильно.

Михалыч находился в своей комнате, он вообще редко оттуда выходил. И вновь получил небольшой презент – две пачечки махорки, уцелевшие после обмена с морпехами. Сегодня слепой оказался более разговорчив, и кое-что им рассказал. Без секретных подробностей, но общее положение дел объяснил.

– Летают, гады, каждую ночь летают, и помногу. Туда, к Таллину, из Финляндии летят. Потом обратно.

– А наши? – с надеждой спросил Яков.

– Пролетело как-то раз звено «чаек». И всё.

– Почему же тревогу не играют, если каждую ночь летят? – спросил Гонтарь.

– Они наш остров по широкой дуге теперь обходят, стерегутся. Хорошо вы им хвост прищемили.

– Почему «вы», Михалыч? – удивился Гонтарь. – Мы! Твои уши, считай, наши глаза!

– Скоро спишут мои уши в отставку. Слышал, что машину такую изобрели, будет радиоволнами самолеты обнаруживать, хоть в темноте, хоть в дождь, хоть в туман. И мы станем не нужны, и прожектора с прожектористами тоже.

Гонтарь и Яков переглянулись. Им на военной кафедре рассказывали о системах Radio detection and Ranging у вероятного противника (таковым в тот год считалась Британия), но информация была закрытая, секретная, поэтому Гонтарь тему развивать не стал, сказав:

– Повоюешь еще, Михалыч. Без тебя пока никак.

– А вас, я слышал, под Таллин отправляют.

– Был слух, – сказал Гонтарь обтекаемо.

– Вы берегите себя там, ребятки. Молодые ведь совсем, неженатые… Один мой дед из лезгин был, так рассказывал: когда они, лезгины, в старину в набег ходили, то молодых, кто не женился и сыновей не завел, тех с собой не брали. Чтобы, если голову сложит, род не пресекся. Правда, и женились тогда рано.

…Когда они возвращались от прожектористов, Гонтарь произнес нечто весьма двусмысленное:

– Похоже, под Таллином наш контрудар будет. И много геройских подвигов.

Яков промолчал, ничего не ответил.

До отбоя оставалось еще время, и он хотел было написать письмо Ксюше, даже достал карандаш и заготовленную бумагу. Но отчего-то не писалось… Не ложились строчки на лист, и всё тут. Поразмыслив, он понял, в чем дело. В письме пришлось бы признать, что все их планы на этот год рухнули, в том числе и самое главное, запланированное на август, отодвинулось в неведомую даль. Да еще все эти слухи и намеки о происходящем на берегу, под Таллином… Напишет чуть позже, когда получит лейтенантские «кубари» и прояснится вопрос с дальнейшей службой и местом ее прохождения.

Написал матери, раз уж достал бумагу. Коротко, без лишних подробностей, ни к чему матери с ее слабым сердцем знать, сколько раз ее сын попадал под бомбежки. Жив, писал Яков, здоров, у нас все спокойно, вскоре переезжаю из Энской части к новому месту службы, оттуда напишу, а на этот номер в/ч письма присылать больше не надо.

Вложил в конверт (в запасе осталось еще три штуки), написал адрес, но заклеивать не стал, все равно раньше матери письмо прочтет военная цензура. И решил отправить завтра с утра, как только откроется ППС… Однако не сложилось.

* * *

Покидали курсанты остров Гогланд той же ночью, после полуночи. Морпехов перебрасывали под Таллин не всех разом, а поротно, – или из-за недостатка транспортников, или по иным причинам. С первой же ротой на материк отправился курсантский взвод (они, как и прежде, числились взводом, хоть личный состав сократился до отделения).

В северной бухте острова стояли у причала два одинаковых суденышка, названий не имевшие, лишь номера на бортах, С-8 и С-10. Вид они имели сугубо гражданский, пусть и были покрашены шаровой краской в маскировочный колер, а на корме у каждого стояла зенитная установка. Внутри – в трюме «восьмерки», куда спустились и морпехи, и курсанты – немедленно выяснилось, что внешний вид не обманул. И недавняя мирная специальность судов тоже выяснилась. Рыбный дух стоял такой, что, казалось, можно его намазывать на булку вместо паштета.

– На кильколовку какую-то угодили, – констатировал Гонтарь. – И сами будем тут как кильки в банке, по четверти аршина на душу населения. Располагайтесь, товарищи курсанты. Спать на боку, переворачиваться по команде.

Действительно, для полусотни человек трюм был, мягко выражаясь, тесноват. Сказать, что в нем не было удобств для пассажиров, – ничего не сказать. Здесь вообще напрочь отсутствовало что-либо, кроме ведущего на палубу металлического трапа да слабосильной лампочки, кое-как освещавшей середину трюма, углы тонули во мраке. Прав был Гонтарь: натуральная консервная банка. Зато в другом старшина оценил ситуацию излишне оптимистично – даже лежа на боку, всем «килькам» тут было не разместиться, спать пришлось бы посменно. Гонтарь, громко и безадресно матерясь, протолкался к трапу, поднялся на палубу.

Яков дышал ртом, надеясь, что рано или поздно притерпится к мерзкому запаху, перестанет его замечать. Пока не получалось. Ему посчастливилось занять место в углу, здесь, по крайней мере, с двух сторон не напирали соседи по трюму. Решил, что от беды поспит и так, сидя на скатке и привалившись спиной к переборке. И почти даже задремал, постоянная тяга ко сну, мучившая в первые дни сборов, и потом никуда не делась, регулярные ночные подъемы по тревоге ее лишь усилили.

Но уснуть толком не удалось. Сейнер, или как там еще называлось их суденышко, отвалил от причала. Стали громче звуки работавшего двигателя, а переборку, отделявшую десантный трюм от машинного отделения, пронзила крайне неприятная вибрация, тут же разогнавшая сон. Яков с тоской подумал, что вот так – страдая от вони и невозможности поспать – придется провести не час, и не два. До Таллина километров сто двадцать, если не больше, а их лоханка наверняка тихоходная, ее не для гонок строили. За остаток ночи точно не доберутся, а утром, как развиднеется, немецкие самолеты…

Мысль осталась незаконченной, ее оборвал голос Гонтаря, донесшийся сверху, из люка:

– Товарищи курсанты-зенитчики! Все на палубу с вещами и оружием!

* * *

Надстройка на «восьмерке» была сильно сдвинута вперед для каких-то рыболовных надобностей, палуба на корме и по центру была свободна, и там разместились курсанты вместе с отделением морпехов, тоже вызванных из трюма. Не то чтобы с удобствами разместились, но с той душегубкой, что осталась внизу, не сравнить.

Курсанты расположились неподалеку от зенитной установки, Яков присмотрелся к ней с легким профессиональным любопытством, но опознать не смог. Что-то нештатное: спаренные скорострелки, кажется авиационные, установлены на аляповатую самодельную треногу. Очень бы не хотелось узнавать на практике, как проявляет себя эта штука в бою против атакующих бомбардировщиков или штурмовиков.

– Похоже, порознь решили поплыть, – сказал один из курсантов, кивнув в сторону.

И в самом деле, два суденышка, выйдя из бухты, двигались теперь расходящимися курсами, все более удаляясь друг от друга.

– Наверное, считают, что так больше шансов хоть кому-то доплыть, – мрачно предположил Яков.

– Кому на роду написано удавленным быть, тот не потонет, – откликнулся Гонтарь не менее мрачно. – Ты, Яш, плавать-то умеешь?

– Смеешься? Я же на Волге рос!

– А я рос, где степь да степь кругом, речку-переплюйку курица вброд перейдет, перьев не замочит.

– Совсем-совсем не умеешь?

– Шагов десять пробултыхаю, может, на собачий манер. Но отсюда точно не выплыву.

– Отсюда и он не выплывет, хоть на Волге рос, хоть где, – сказал курсант Федоркин, известный пессимист. – Оба утонете.

– Значит, судьба такая, – подвел итог Гонтарь. – Отбой, товарищи курсанты.

Яков подумал, что не сможет уснуть, невзирая на весь недосып последних дней. Жесткая палуба, ночная прохлада, «сидор», плохо заменяющий подушку… Но хотя бы воздух свежий, морской, и уже за это огромное спасибо Гонтарю – договорился с начальством, вытащил взвод из трюма.

Теперь еще доплыть бы до берега без приключений, без встречи с немецким самолетом. «Белые ночи» закончились, да не совсем, темнеет поздно, светает очень рано… И на рассвете будет самое опасное время, весь путь в темноте С-8 не одолеет. Яков попытался решить в уме задачу: прикинуть скорость судна, исходя из того, насколько быстро будут уменьшаться торчащие над морем четыре горы Гогланда. Но ничего не получилось – и горы слишком быстро исчезли, утонули в сумраке, и нужные формулы вылетели из головы… Зато за всеми этими математическими упражнениями Яков сам не заметил, как уснул.