Текст книги "Резервная столица. Книга 1. Малой кровью"

Глава вторая

Совинформбюро, из вечернего сообщения от 05.07.1941

Днём 5 июля развернулись ожесточённые бои наших войск против крупных мотомехчастей противника на Островском, Борисовском, Бобруйском и Новоград-Волынском направлениях.

С утра 5 июля па Островском направлении наши войска перешли в наступление и отбросили противника на юг от гор. Остров, уничтожив 140 его танков и значительную часть моторизованной пехоты.

На Полоцком направлении противник пытался форсировать р. Зап. Двина. Наши войска перешли в решительную контратаку и отбросили противника на южный берег Зап. Двины.

В районе Лепель наши войска, упорно обороняя каждый рубеж, сдерживают наступление крупных мотомеханизированных частей противника.

На Борисовском направлении развернулись ожесточённые бон, в ходе которых наши войска переходили в контратаки. Противник несёт большие потери от нашего артиллерийского огня, ударов танков и авиации.

* * *

Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолёта. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолёт па скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолётом героя.

* * *

В районе N. два местных жителя поймали немецкого парашютиста-диверсанта ефрейтора 33 пехотного моторизованного полка Вильгельма Пастельмана. По признанию Пастельмана, немецких солдат насильно гонят воевать с русскими. Захваченный в плен Энской стрелковой частью немецкий лейтенант лётчик Вильгельм Гундер, уроженец Средней Германии, заявил: «С такой многочисленной и совершенной авиацией, как советская, немцы ещё не встречались».

* * *

Вся мировая печать свидетельствует о невиданном героизме, упорстве и беспредельной преданности своей Родине бойцов Красной Армии. В этом свете грязной клеветой является сообщение германского радио о том, что якобы у Минска часть советских солдат перебежала на сторону немцев.

Эпизод 1. Тяжело в учении, еще тяжелее в бою

Позже Яков пытался восстановить в памяти всю последовательность событий своего первого боя, случившегося уже в первый день войны. Получалось плохо. В памяти всплывали отдельные яркие эпизоды, слабо связанные между собой. Причем гораздо лучше помнились не внешние события, а собственные мысли и эмоции в те моменты.

Помнил, как бежал на огневую позицию вместе с Гонтарем и еще двумя парнями из курсантского взвода. «Партизаны» неслись напрямик, через лесок, срезая путь по малозаметной тропке. По лицам норовили ударить сосновые ветви, ощетинившиеся длинными иглами, под подошвами хрустели шишки, изобильно рассыпанные на пути, но никто этот звук не слышал – ревуны за спиной не смолкали. Страха в тот момент не было, хотя после слов, сказанных майором Петренко, сомнений почти не осталось – тревога на этот раз не учебная.

Мысль о том, что с неба может обрушиться завывающая смерть, и всё навсегда закончится, – в голову не приходила. Напротив, крутилась шальная надежда: если позиция попадет под удар раньше, чем они добегут, и расчеты посечет осколками… Тогда к орудиям придется встать им, курсантам. А там кто знает… Отец, любитель утиной охоты, как-то рассказывал, что есть такая примета: в первый выезд новичкам зачастую баснословно везет, могут настрелять уток больше, чем опытные стрелки, а потом результаты закономерно падают. Бомбардировщик, понятно, с уткой схож только тем, что тоже имеет два крыла и летает, но вдруг примета сработает? И повезет свалить фашистский самолет? Совсем недолгое время спустя эти мысли казались неимоверно глупыми – мирные и довоенные мысли мальчишки, начитавшегося романов.

Добежали. Во время броска через лес ревуны смолкли, и тишина, как ни странно, казалась более настораживающей, чем недавние звуки тревоги. Зловещая тишина, опасная.

На позиции располагалась полубатарея, три орудия 61-К, в их расчетах по штату числилось по семь человек, а они, курсанты – восьмые номера. Скамейка запасных. Их дело – заменять заряжающих, если какой-то из номеров расчета в бою будет ранен или по иной причине выйдет из строя. Именно заряжающих, даже если будет убит или ранен наводчик или указатель. Тогда за штурвал или стереодальномер возьмется штатный заряжающий, а дело курсанта – бесперебойно снабжать орудия обоймами.

А пока бой не начался, они все четверо были на подхвате. Гонтарь и двое других вскрыли снарядные ящики, вставляли снаряды в обоймы – напоминали те винтовочные, только патроны громадные. А Яков помогал высоченному, но нескладному бойцу из старослужащих по имени Никифор сдвинуть в сторону маскировочную сеть. Тянул за веревку и пытался вспомнить, какая у Никифора фамилия, ведь простая какая-то, и коротенькая, из трех букв. Дуб? Нет… Чиж? Нет… вылетела из памяти.

Не о том задумался – и слишком сильно потянул за веревку, сеть застряла. Никифор, на все корки матеря Якова, притащил два пустых снарядных ящика, поставил один на другой, взгромоздился на них и что-то там поправил наверху; от помощи лишь отмахнулся, сам потянул за обе веревки – сеть поползла плавно и ровно. Всё то время, что Никифор исправлял неполадку, указатели крыли матом и его, и непосредственного виновника, сеть мешала им работать.

Вообще матерки летали над позицией в изрядном количестве, и громкие, и за этим ором Яков не сразу услышал гудение подлетающих самолетов. Потом услышал, и остальные тоже. Матерные крики сразу смолкли, слышно было, как указатели называют цифры высоты, азимута и скорости, как негромко поскрипывают штурвалы. Стволы орудий пришли в движение, и казались они непропорционально тонкими и длинными, словно три рапиры, готовые к смертоносным разящим уколам.

Цели Яков опознать не сумел, хоть и знал назубок пособие «Как определить вражеские самолеты» за авторством тов. Цыгулева. Даже количество не сосчитал, солнце било в глаза – и не случайно, конечно же, немцы именно для этого заложили вокруг острова широкую циркуляцию и заходили на атаку с юга, со стороны солнца.

Да и не оказалось времени толком присмотреться. Младший лейтенант, командовавший полубатареей, рявкнул на курсантов:

– Не стоять столбами! В щель! Быть готовыми подменить!

С этого момента в цепочке воспоминаний Якова начались провалы. Он не помнил, как очутился в щели – в узенькой и неглубокой траншее, непонятно каким способом прорезанной в граните для защиты тех, кто непосредственно не участвовал в обслуживании стрельбы. Не помнил, в какой момент орудия открыли огонь. Зато ярким пятном осталось воспоминание: он на дне щели, рядом Гонтарь, лицо у того бледное, губы шевелятся, но явно обращается не к соседям по укрытию… «Молится?» – подумал Яков, сам он ни единой молитвы не знал, комсомольцу не к лицу, да и не верил, что поможет. В рявкающих очередях зениток наступила коротенькая пауза, стали слышны негромкие слова Гонтаря и Яков удивился: не молитва, светловский стих про яблочко-песню… вот нашел же Игнат время декламировать поэзию.

Спустя какое-то время – секунды прошли? или минуты? или десятки минут? в последовательности событий вновь случился провал – новый звук прорвался сквозь какофонию из рева самолетных моторов и грохота орудий: истошный пронзительный вой, неприятный чисто физически. Словно раскаленный штопор вкручивали в темечко, буравили организм насквозь, до самой задницы, до самых пяток…

Яков прекрасно знал, что этот вой издают просверленные особым образом стабилизаторы бомб, а иногда для усиления эффекта с самолетов даже сбрасывают порожние бочки из-под бензина, в нескольких местах пробитые, те воют еще громче, усиливая звук как резонаторы. Своего рода психическая атака, придумали ее еще во время империалистической, успешно применяют до сих пор. Яков-то знал, в чем дело, а вот организм его – нет, и, куда бы ни летела бомба, пронзаемой страшным звуком тело было уверено: завывающая смерть падает ровнехонько сюда, и угодит точно в щель, и превратит всех, кто тут укрылся, в кровавый фарш.

Он попытался подумать о чем-то хорошем. О Ксюше, например, вспомнить подробности их новогодней ночи, ангела с опаленными крыльями и мечты о том, каким замечательным окажется для обоих сорок первый год. Не получилось, вместо того память подкинула непрошенное.

«Жук», – подумал вдруг Яков ни к селу, ни к городу. Точно, именно эту фамилию бойца Никифора пытался он вспомнить недавно. Несвоевременная мысль, но как-то стало от нее полегче, словно сделал что-то важное и нужное, способное помочь.

Разрывы бомб звучали далеко в стороне, и это тоже успокаивало. Мишенью для воздушной атаки стала явно не их полубатарея. Еще издалека доносились пулеметные очереди, и Яков вспомнил, что у соседей, у бронебашенной батареи, есть собственное средство ПВО – установка из счетверенных «максимок».

Звуки боя постепенно смолкали. Их орудия уже не стреляли, и вторая полубатарея замолчала, лишь с дальнего конца острова продолжали бабахать 76-миллиметровки.

– Вставай, погляди! – потряс его за плечо Гонтарь. – Подбили гада, дымит!

Яков поднялся на ноги, щель была неглубокая, по грудь (да и такую пока выдолбили в граните, небось намахались бойцы ломами до кровавых мозолей).

Самолеты улетали на север, казались маленькими и безобидными пятнышками в небе. За одним действительно протянулась дымная полоска, но ни падать, ни хотя бы снижаться самолет явно не собирался. Может дотянуть до Финляндии, до нее четверть часа лету самое большее.

– Хейнкели, мать их в задницу, сто одиннадцатые, – уверенно заявил Гонтарь (и когда только успел разглядеть?). – Две пары, и заметь, как нагло прилетели – среди бела дня, без прикрытия. А где наши истребители, интересует знать?

– Нашим не успеть, до финского берега ближе. Оттого и строят здесь, на острове, аэродром, думаю.

– Эй, вылазьте из щели, тараканы! – позвал их чей-то голос, причем без малейшего уважения к без пяти минут лейтенантам. – Переезжать будем, всем повкалывать придется.

Через час, когда убедились, что второй волны налета не будет, полубатарея и в самом деле сменила позицию. Дело нехитрое, пушка 61-К быстро приводится из боевого положения в походное и обратно. Но имелась одна тонкость: ввиду небольших расстояний на острове штатных «полуторок», служащих для перевозки расчета и буксировки орудия, в дивизионе не было. Три километра пришлось катить пушки вручную, или, как попросту, по-деревенски выразился Гонтарь: «на пердячей тяге». А 37-миллиметровка только со стороны выглядит изящной, словно рапира, а так-то в ней вместе с четырехколесным лафетом две тонны веса. По идеально ровному шоссе катить вручную не проблема, но тянувшаяся через лес дорога была от идеала далека, а в одном месте шла в гору, ладно хоть уклон был невелик.

В общем, намаялись, пока перебазировали орудия, боекомплект и все остальное хозяйство. Про канувший обед не вспоминали, не до того. А за ужином узнали, что их курсантский взвод потерял троих убитыми и двоих ранеными.

* * *

Начавшись с места в карьер – в первый же день бомбежка – затем война какое-то время обходила остров Гогланд стороной. День проходил за днем, тревоги случались, но исключительно учебные, – Петренко гонял дивизион в хвост и в гриву, майору не слишком понравилось, как отработали подчиненные во время налета немцев. И меткость стрельбы оставляла желать лучшего, и работа заряжающих – одно из 37-миллиметровых орудий на время прекратило стрельбу из-за того, что боец не той стороной вставил обойму, а на второй полубатарее такой казус произошел дважды.

Петренко командовал, оставаясь все в той же должности зама, а вот подполковник Брагин исчез непонятно куда, хотя вроде бы суда возле острова в последние дни не швартовались. Как в воздухе растворился. Никого пропажа командира дивизиона не расстроила – не бродит под мухой, разносы самодурские не устраивает, ну и славно.

Курсанты продолжали обучение, хотя настроение у всех было уже чемоданное. Однако в штабе бригады о них словно позабыли. Либо бригадное начальство посчитало, что война не помешает закончить подготовку будущих лейтенантов, пусть уж доучатся, где начали. Лишь раненых вывезли – причем ночью и на специально прибывшем скоростном торпедном катере. Дневные плавания по заливу стали небезопасными, тем более на тихоходных судах вроде достопамятного «парома».

Так, в относительной тишине и спокойствии, завершился июнь. А в ночь на второе июля война напомнила о себе. Яков проснулся от грохота, и многие соседи по казарме тоже. Бомбежка? А почему не играют тревогу? Где были их «слухачи»?

За окном серел полумрак «белой ночи», и не доносилось оттуда никаких звуков, свидетельствующих о том, что над островом кружат самолеты.

Снова грохнуло, да так, что звякнули оконные стекла. Почти без паузы – еще раз.

«Батарея!» – сообразил Яков. Видно, немецкие корабли показались в зоне досягаемости бронебашенной батареи, а она швыряет «чемоданы» почти на тридцать километров. 305 миллиметров – калибр внушительный, остров аж вздрагивает от выстрелов громадных орудий, у которых один лишь ствол полсотни тонн весит.

Через две ночи история повторилась. Крупнокалиберные пушки вновь вступили в бой, и на этот раз стреляли дольше, сделав около дюжины выстрелов. Никто, разумеется, курсантам не докладывал, по каким целям шла стрельба, удалось ли их поразить. Можно было лишь догадываться, что моряки-артиллеристы насолили-таки немцам, потому что через сутки состоялся авианалет. Такой, что стало ясно: лихой наскок четырех «Хейнкелей» в первый день войны был не более чем разведкой боем. Проверить, в каком состоянии и на что способна ПВО Гогланда, – других задач перед германскими летчиками не стояло, свои бомбы они сбросили абы куда.

А в ночь с пятого на шестое июля за остров взялись по серьезному. Налет был в две волны, и участвовали в нем несколько десятков самолетов.

Батареи зенитчиков оказались под ударом, и Якову теперь не пришлось весь бой провести в узкой гранитной щели. Вылез и подменил заряжающего, когда тот не разминулся с осколком. И, странное дело, – наверху куда опаснее, чем в щели, но тогда, в первый раз, когда всю вражескую атаку провел в укрытии, было гораздо страшнее. Если голова и руки чем-то заняты, пугаться и паниковать некогда.

Кажется, не опозорился, – не слишком мешкал и обойму не той стороной в орудие не вставлял. Один раз, правда, чуть не ошибся по запарке, метнулся к ящику со снарядами, но был вовремя остановлен: не тронь, дескать, в том лежат бронебойные.

Позже, когда все закончилось, когда смолкли зенитки и погасли шарившие по небу прожекторы, Яков вспомнил свою оплошность и спросил у Гонтаря:

– Как думаешь, зачем здесь бронебойные? Немцам танки на остров десантировать себе дороже выйдет.

Гонтарь ответил не сразу. Он задумчиво изучал штабель мешков с песком, прикрывавший с левого фланга позицию, заменяя полагавшийся бруствер, тот не позволяли возвести особенности местной почвы. Досталось штабелю немало, мешки были посечены осколками, у основания штабеля желтели кучки выпавшего песка. Яков посчитал, что понял, о чем призадумался приятель. Любой из остановленных этой хилой преградой осколков мог стать для Гонтаря последним, его место в сегодняшнем бою было как раз у крайнего левого орудия.

– Танки сюда высаживать дураков не сыщется, да и не нужны они тут, – согласился Гонтарь. – А вот ежели бронекатера пожалуют и морской десант будут прикрывать с воды? – Он кивнул на бухту, с их позиции она неплохо простреливалась. – А мы их – хлоп, здрасьте-пожалуйста, бронебойным! В самый раз снаряды эти сгодятся, жаль, маловато их, один ящик всего на три пушки.

Гонтарь помолчал, затем произнес тем же тоном, словно говорил о чем-то обыденном:

– Знаешь, Яш, а я сегодня «Юнкерса» завалил. Жаль, винтовок за нами не закрепили, не то зарубку на прикладе всенепременно вырезал бы.

– Да брешешь… – От изумления Яков употребил слово, недопустимое при обращении к старшему по званию, даже просто в общении приятелей лучше бы такие слова не вспоминать.

Расчет левого орудия пострадал сегодня больше других, и Яков в самом деле видел краем глаза, как Гонтарь подменил наводчика, как возится со штурвалом. Но сбить самолет, впервые встав к пушке не на тренировке – в бою?! Не бывает… Нет, он и сам мечтал о таком перед первым налетом, но не совсем же всерьез…

– Собаки брешут, – веско сказал Гонтарь и подозвал бойца, указывавшего азимут цели их орудию. – Скажи-ка, ты видал, как «лаптежник» задымил и в море на отлет потянул?

– Ну, вроде… – настороженно сказал боец.

– Чья пушка по нему стреляла?

– Ну, наша… Может, и другая тоже, моё дело не на пушки, а в небо глядеть.

– Не помнишь, сколько за сбитый самолет полагается? – спросил Гонтарь, когда указатель отошел.

– Тысяча, вроде… Но на весь расчет.

– Хватит, чтоб проставиться. От расчета четверо осталось, ежели со мной считать.

На вечернем построении выяснилось, что старшина Гонтарь не хвастал и не ошибался. Наблюдатели на севере острова действительно зафиксировали падение в залив подбитого «Юнкерса» – Петренко лично поздравил расчет, пожал каждому руку, пообещал выписать представление к медалям «За боевые заслуги». Еще два подбитых самолета остались неподтвержденными, могли дотянуть до своей базы.

Яков подумал, что Гонтарь мог и не врать о захвате немецкого танка в Польше. Встречаются на свете такие феноменально удачливые люди, объяснить везение которых с рациональной точки зрения не получается. Везёт, и точка.

Эпизод 2. Золотая клетка для очень важных птиц

Мальцев не понимал ничего.

Куда его везут и зачем – таким вопросом задаваться не стоило. Никто и никогда не докладывал эксперту-зеку, в каком городе и в какой организации потребовалась его экспертиза. Приедешь – узнаешь, вот и весь сказ.

Дикое недоумение вызывало то, как он едет.

Передвигался в своей жизни по железным дорогам Мальцев немало. Случалось ездить и в купе-люкс, и в самых затрапезных теплушках, а в беспризорной юности – на крышах вагонов. В последнее время привычным средством передвижения стал вагон-зак. Но о существовании таких вагонов, в каком довелось на третий день войны покинуть Минск, Мальцев даже не подозревал.

Купе предназначалось для одного человека, было обставлено со всеми удобствами, к нему примыкал персональный санузел. Стены обшиты деревянными панелями «под орех», вместо привычной полки – мягкий и удобный диван. При этом не оставалось сомнений, что попал Мальцев в камеру на колесах, пусть и весьма комфортную. На окнах и купе, и санузла решетки, а стекла мутные, непрозрачные, армированные внутри стальной сеткой – всё по тюремному образцу. Хуже того, купе не имеет выхода в коридор вагона, вместо него глухая стена. Выйти можно только через смежное купе – теоретически можно, дверь постоянно заперта. Там, за стенкой, дежурят два охранника, один спит или отдыхает, другой бодрствует.

Охранники, кстати, интересные. Не какие-нибудь заурядные вертухаи, в малых чинах пребывающие. Два офицера в форме госбезопасности, причем один лейтенант, а второй капитан. А эти звания чекистов приравнены к армейским майору и полковнику соответственно. Два офицера в таких чинах охраняют одного-единственного зека?! Чудеса… Однако факт налицо – охраняют.

Как устроены остальные купе в вагоне, Мальцев понятия не имел. У него сложилось впечатление, что вагон вообще пустует, что кроме их троицы других пассажиров здесь нет. Подозревал, что такое сдвоенное купе в вагоне единственное. Ясно ведь, что предназначено оно для заключенных с особым статусом, такие потоком не идут.

В голову приходило лишь одно: в этом купе перевозят узников высокого ранга, чья судьба до конца не решена. Снимут, например, с должности республиканского наркома или командующего военным округом, – и везут в столицу, представить пред светлые очи высшего начальства. Причем неизвестно, сумеет ли снятый оправдаться, займет ли равноценную должность, или же отправится тем путем, что завершается на расстрельном полигоне. Но в любом случае нельзя позволить спецпассажиру ни сбежать, ни самоубиться.

Но он-то, Мальцев, с чего бы угодил в такие важные птицы? Вроде не нарком, округом командовать тоже не доводилось.

Мутное стекло позволяло разглядеть лишь одно – с какой стороны светит солнце, и понять, что вагон движется на восток. В Москву, надо полагать.

Хотя, конечно, дорожная сеть в СССР устроена так, что почти все пути ведут через столицу – та притаилась, словно громадный паук, в самом центре паутины из автомобильных и железных дорог.

Но Мальцев почти не сомневался, что пункт назначения Москва. По его разумению, лишь там мог квартировать тот, к кому в гости доставляют таким способом.

Любопытно, кто бы это мог быть и отчего нуждается в услугах весьма своеобразного эксперта. Но любопытство, как известно, губит кошек. Людей тоже. Надо постараться сбежать при первой подвернувшейся в пути оказии, а загадка пусть останется загадкой.

Легко сказать… Система перевозки важных узников была продумана на совесть. Купе и санузел Мальцев изучил досконально – обладая нужными инструментами, проложить путь на волю труда бы составило. Но в его распоряжении имелась лишь половинка лезвия безопасной бритвы, прилепленная к телу лейкопластырем. Маловато для успешного побега.

Он хорошо знал, что когда с технической стороны продумано и предусмотрено всё или почти всё, слабым местом любой системы охраны может стать человеческий фактор. И за недолгое время общения постарался внимательно изучить своих конвоиров.

Результаты изучения не вдохновляли… Какие-то механизмы, а не живые люди, способные расслабиться, оказавшись вдали от начальственных глаз. Оба не курили, не пытались скрасить долгую поездку бутылочкой спиртного. Раз в четыре часа осматривали купе арестанта: а не прогрызает ли тут, часом, Мальцев зубами стену или крышу вагона? – и каждый раз действовали стандартно, без малейших отклонений от инструкции. Один заходил в купе, причем безоружный, а второй страховал снаружи с пистолетом в руке. Любые попытки вступить в разговор офицеры игнорировали.

Лейтенант был примерно одного возраста с Мальцевым, лет тридцать пять или около того. Капитан на несколько лет старше. Все попытки понять, кто в этой паре слабое звено, успеха не принесли. Не было слабых звеньев в этой короткой цепочке.

От мысли симулировать сердечный приступ или что-то в том же роде он отказался сразу. Слишком уж стандартный ход со стороны желающих сбежать, наверняка предусмотрен в инструкции.

Оставалась возможность, что удастся провернуть удачный экспромт на вокзале, когда доедут в пункт назначения. Но Мальцев не обольщался. Эту систему перевозки придумали люди грамотные, и, нет сомнений, разработали все необходимые предосторожности для момента прибытия и пересадки в другой транспорт.

И все же Мальцев надеялся, что судьба пошлет ему шанс, и кое-какие основания для надежды имелись.

* * *

Устройством и обстановкой купе странности поездки не исчерпывались.

По разумению Мальцева, такой вагон должен был катить без задержек, с максимально возможной скоростью. Облеченные большой властью люди не любят долго ждать тех, кого вызвали. Вагон прицепили бы к скорому поезду, все разъезды он проскакивал бы первым.

На деле же всё складывалось совсем иначе. Из Минска выехали около полуночи, и вроде покатили без задержек, но затем поезд встал и простоял несколько часов на непонятно какой станции. Причем откуда-то издали доносились приглушенные грохочущие звуки, и Мальцев сильно сомневался, что это летняя гроза.

Мелькнула мысль: а что, если старик Водянский оказался во всем прав? Вдруг немцы нанесли мощные удары, прорвались глубоко в тыл, – и путь впереди перерезан?

Если поезд застрял на узловой станции, то она непременно станет объектом атаки. Когда и если сюда ворвутся немецкие танки, удачный момент для побега наверняка подвернется. Какой бы гений тюремного дела ни сочинил инструкцию для вертухаев, такой поворот он предусмотреть не сумел бы. А те, кто привык досконально и тщательно исполнять прописанное в пунктах и параграфах, на неожиданности реагируют плохо, теряются. Главное, не растеряться самому и сполна использовать любую возможность.

Тщетные надежды… После долгой стоянки поезд снова двинулся на восток. Вероятно, о танках и окружении речь не шла – впереди немцы повредили бомбежкой мост или дорожное полотно, а теперь повреждения исправлены.

Потом случилась еще одна задержка, поменьше, длившаяся около часа (у Мальцева не было часов, он ориентировался лишь на внутреннее чувство времени и мог ошибаться). На этот раз, сколько он ни вслушивался, ничего похожего на взрывы не различил. И все же было ясно: с железной дорогой творится неладное, работает она далеко не в штатном режиме.

Завтрак ему доставили прямиком из вагона-ресторана и выдали опять-таки со всеми мыслимыми предосторожностями. Отличный завтрак, надо заметить. Булочки еще горячие. И кофе горячий – настоящий, ароматный, не та бурда, что наливали в «шарашке». Правда, ни ножа, ни вилки на подносе не оказалось, омлет пришлось кушать кофейной ложечкой. Но такие мелкие неудобства после зековской столовой не заслуживали внимания.

Позавтракав и вернув поднос с посудой, он улегся на диване, благо здесь за это не грозили сутки карцера. Стоило как можно лучше отдохнуть, набраться сил. Они понадобятся, если подвернется хотя бы призрак шанса.

Ночью от спал мало – прислушивался к далеким взрывам, ждал, что звуки боя приблизятся. И сейчас сам не заметил, как уснул.

* * *

Ему снова снилось детство, сон был из тех, когда некий уголок сознания понимает: все происходит не наяву, но снилось что-то доброе, из тех времен, когда все были живы, и просыпаться совершенно не хотелось.

Пробуждение оказалось резким, грубым, – напуганная цепочка видений торопливо ретировалась из памяти, секунду спустя Мальцев уже не помнил, что именно снилось, осталось лишь чувство, видел нечто давнее и приятное.

А проснулся он оттого, что свалился с дивана. Потряс головой, спросонья не понимая, как очутился на полу – спал всегда спокойно, не вертелся, и даже с самых узких шконок не падал. Ладно хоть не с верхней полки слетел, ничего не сломал и не вывихнул.

Долго гадать, как и отчего такое случилось, не пришлось. Ответ принесли звуки – как только Мальцев осознал, что слышит, тут же сообразил, что произошло, тугодумом он не был.

Снизу, из-под днища вагона, доносилось шипение сжатого воздуха. Экстренное торможение – вот что заставило проснуться на полу. И не стоило думать, что поезд перевозил других заключенных, и кто-то из них добрался до стоп-крана. Второй раз за сутки Мальцев услышал взрывы, но теперь совсем близкие. Состав угодил под бомбежку, и тормозил наверняка машинист, пытаясь сбить пилотам прицел.

Совсем поезд не остановился и снова набирал ход. Разрывы бомб звучали и справа, и слева, перекрывая звук авиамоторов. Сколько самолетов их атакует, Мальцев понять не мог, не имел опыта.

Мальцев сообразил: вот он, шанс, но судьба послала его с перебором, с перехлестом. Хватило бы одной бомбы, небольшой, но чтобы угодила точно в нужное место. Чтобы разрушила купе, при этом не повредив пассажиру, а заодно – мечтать так мечтать – избавила бы от конвоиров. Но такие удачные совпадения случались лишь в читанных в детстве романах, а в реальной жизни…

Он не закончил мысль. Мальцев приготовился к новым резким торможениям, сидел лицом по ходу, прочно опершись ногами. И все же оказался не готов к тому, что произошло.

Удар! Словно бы исполинский кулак смахнул Мальцева с дивана, швырнул через все купе, впечатал в стену. Он не успел прикрыть лицо, вообще ничего не успел. С лёта приложился физиономией к деревянной панели «под орех», разбил в кровь. Не панель разбил, разумеется. Туловищу и левому колену тоже досталось.

Все сопровождалось диким скрежетом и треском. Издавал его деформируемый металл, но Мальцеву казалось, что скрежещут и трещат его кости. Он ничего не видел, перед глазами после удара плавали огненные фантомные пятна. Но все же почувствовал, как мир переворачивается, почувствовал новый полет куда-то и новый удар головой.

Больше Мальцев не чувствовал ничего.

* * *

В беспамятстве он пробыл недолго. Бомбежка закончилась, однако кровь, залившая лицо, не успела запечься, марала пальцы. Мальцев кое-как смахнул с глаз липкую кровавую пленку – левой рукой, правая на любые попытки ей пошевелить отзывалась резкой болью. Болело всё. Хотелось снова закрыть глаза и ничего не делать, будь что будет.

Вместо этого Мальцев тяжело заворочался, сполз с чего-то острого, впивавшегося в спину. Это был разбитый потолочный плафон из белого матового стекла. Судя по ощущениям, пара острых осколков плафона воткнулась в спину, и там осталась. Но Мальцев не смог туда дотянуться.

Пол теперь стал потолком – вагон стоял вверх колесами с легким креном. Даже не стоял, валялся под откосом, поправил себя Мальцев. Он бросил взгляд на окно. Стекло раскололось на несколько частей, но они оставались на месте, удержанные армирующей сеткой. Захотелось иметь такую же сетку у себя внутри, Мальцев чувствовал, как буквально разваливается на части.

Решетка тоже оказалась на месте, хотя несколько деформировалась. Возможно, теперь ее можно было отломать без инструментов, но Мальцев не чувствовал в себе сил этим заняться.

Неужели он так и выглядит, долгожданный шанс? Возможно… Вопрос в том, что с охранниками, никаких звуков из их купе не доносилось.

Он медленно, в несколько приемов, перевернулся, посмотрел на дверь. Она (о, чудо!) оказалась приоткрыта – так, что образовалась широкая щель. Зрелище это так взбодрило Мальцева, что он сумел встать. Левая нога болела, но, похоже, ничего серьезнее ушиба с ней не произошло, ходить сможет. А вот с рукой беда, перелом или сильный вывих. Правые ребра если даже не сломаны, то по меньшей мере треснули. На такие мелочи, как сломанный нос и два шатающихся передних зуба, не стоило обращать внимание.

В той части купе охраны, что можно было рассмотреть через щель, Мальцев не увидел ни лейтенанта, ни капитана. Зато видно было, что настежь распахнута дверь, ведущая в коридор вагона. Сбежали? Странно… Казались на редкость дисциплинированными.

Или им досталось еще сильнее, чем Мальцеву, и лежат сейчас без сознания, а то и мертвые в той части купе, что не просматривается?

Не раскрыв до конца дверь, это предположение не проверить. Но она ни в какую не желала откатываться дальше, заклинилась намертво, – направляющие, по которым скользили ролики, были деформированы. Ловушка лишь приоткрылась, поманила волей, но выпускать не желала.