Текст книги "Резервная столица. Книга 1. Малой кровью"

Четырнадцать человек выстроились напротив одного. Лязгнули четырнадцать затворов. Старик сидел как сидел, медленно переводил взгляд с одного бойца на другого, словно хотел запомнить каждого, – а потом вернуться с того света и отомстить.

– Целься!

Яков решил не чистоплюйничать и не стал целиться не в старика, а в фундамент рядом с ним. Но подумал, что древние почерневшие патроны, заряженные сейчас в их винтовки, часто осекаются, – и если судьбе не угодно, чтобы он, Яков, стал сегодня палачом, его патрон не выстрелит.

– Пли!

Грохнул залп. Приклад толкнул Якова в плечо, патрон сработал. Старик дернулся, словно пытаясь вскочить на ноги, но не вскочил, оплыл на бок, оставив на камнях фундамента несколько красных пятен.

* * *

Солнце клонилось к закату, и по уму надо было запастись продуктами, патронами, – и уходить. Отшагать, пока светло, как можно дальше от хутора. Люди, что здесь жили, Советскую власть явно не жаловали. И слова Гонтаря о внуках старика, сказанные вроде как в шутку, могли обернуться правдой: придут проверить, как тут дедуля. С обрезами. А то и немцев с собой приведут. Тем более что старик мог сидеть тут в засаде не в полном одиночестве – увидел подходивших бойцов и отправил напарника за подмогой.

Надо было уходить. Но они остались, решив заночевать здесь. Уходились за два дня, намаялись. К тому же у роты появилась дополнительная проблема – раненый.

Морпех Паша Логинов был, без сомнения, удивительно везучим человеком. В бою на гороховом поле чудом избежал смерти от снаряда, прилетевшего в его стрелковую ячейку. В бойне, устроенной немецкими пулеметчиками на гриве, Паша был впереди, и почти все, кто бежал с ним рядом, погибли, – он снова уцелел.

А вот на подходе к хутору удача не то отвлеклась на миг, не то зажмурилась, и Паша единственный из всех не разминулся с пулей из древнего «Максима». Однако и здесь в итоге повезло: пуля пробила мякоть левой икры, не зацепив кость. Сквозная рана не казалась опасной для жизни, ее обильно залили йодом, найденным на хуторе, перевязали, изведя бинты из двух индивидуальных пакетов. Вот только шагать Паша теперь не мог, даже поддерживаемый товарищами.

Яков искоса поглядывал на Гонтаря. Оставит завтра поутру морпеха здесь, выдав гранату? Гонтарь приказал сладить носилки из куска брезента и двух жердин, накануне они убедились, что на плащ-палатке хорошо носить раненых лишь на малые расстояния, при дальних переходах и те, кто тащит, намучаются, и раненому несладко приходится. Но и с нормальными удобными носилками пошагай-ка час за часом по лесу…

В доме были кровати, но там решили не ночевать. Забрали тюфяки, подушки, одеяла, устроились в сенном сарае. Не в том, откуда стрелял пулеметчик, – в дальнем, находившемся у опушки леса. В пустом жилом доме Гонтарь оставил две горящие керосиновые лампы – если кто-то подкрадется в темноте, решит, что чужаки именно там. Часовых тоже выставили – двоих на хуторе, двоих на дальнем холме, в заброшенном доме. А с моста старшина приказал отодрать и бросить в речку несколько досок настила, и никакой транспорт теперь проехать там не мог. В общем, было сделано всё, чтобы застраховаться от неприятных сюрпризов.

Яков думал, что после заполненного событиями дня (и после сытного ужина) провалится в сон мгновенно, как вчера. На деле получилось иначе. Два часа, до своей очереди заступать на пост, ворочался и не мог уснуть. Из головы не шел расстрелянный старик, его переполненный ненавистью взгляд. Кем он был? Отчего решил умереть, но подстрелить хоть кого-то из советских солдат? Шансов перебить всех не было, не мог этого не понимать… Воевал в гражданскую за белоэстонцев или за Юденича – и с тех пор затаил злобу? Или уже в наши дни пострадал после восстановления Советской власти? Землю, например, отобрали, или мельницу, или хозяйство обложили непосильным налогом и вели дело к раскулачиванию и высылке? Теперь можно только гадать…

Он пытался разобраться и понять: изменилось что-то в нем после того, как своими руками убил человека? Возможно, и до того в перестрелках пулям Якова случалось находить цель, но там все было иначе: стреляешь ты, стреляют в тебя, нет времени сомневаться, а фигурки далеких противников кажутся живыми людьми не более, чем грудные мишени в тире.

А вот так, глядя в лицо, Яков стрелял в человека впервые. И теперь пытался понять: что-то изменилось в нем самом после выстрела или нет? Так ничего и не надумал – поднялся и заступил в караул.

Эпизод 4. Госпожа удача

Проснуться пришлось самым ранним утром, на рассвете. Разбудили часовые, прибежавшие с дальнего холма: немцы! У моста! Сколько их, бойцы сказать не смогли – видели два мотоцикла, видели тентованый грузовик, – приехавшие на нем солдаты рассыпались по берегу, искали брод. Вернее, покатый берег, где можно съехать в неглубокую воду. А сколько еще людей и техники у них оставалось под прикрытием леса, неизвестно.

Спали в одежде, вещмешки были уложены с вечера, так что сборы не затянулись.

– Брод на этой переплюйке найти недолго, – сказал Гонтарь. – Скоро тут будут. А нам с носилками быстро не побегать. Надо их задержать.

Спросил у морпехов:

– Пулеметчики есть? С «Максимом» сладите?

– Я пулеметчик, – отозвался один из бойцов, а вторым номером вызвался курсант Габаридзе.

– Издалека по ним постреляете, едва тот холм перевалят. И до последнего патрона не геройствуйте, не то окружат и уйти не дадут, – инструктировал Гонтарь. – Дайте несколько очередей, чтоб залегли, и догоняйте нас бегом. Прямиком на восток держитесь, по солнышку. Если не догоните или разминемся, то в пяти кэмэ отсюда большак, вы на него не суйтесь, идите лесом вдоль него налево, там будем вас поджидать.

Пулеметчики вскарабкались на чердак, четверо подняли носилки с раненым… Пошагали.

– Поджечь бы напоследок гнездо бандитское, – сказал курсант Белопольский. – Не случайно немчура тут объявилась, точно они привели.

Гонтарь ответил неприязненно:

– Ты, Гена, много в жизни домов построил, чтоб так вот жечь-то запросто? Мы ж еще сюда вернемся, чертей этих выселим, нормальные люди жить будут.

Яков поглядывал на него с удивлением. Удивляли не слова Игната, а здоровенный топор в руке старшины, прихваченный им с хутора. Зачем, интересно? Что задумал?

На оставшемся позади холме прозвучала пулеметная очередь, разрушенный мост надолго немцев не задержал, – и все без команды прибавили шагу. Быстрая ходьба расспросам о назначении топора не способствовала, и выяснилось все позже, на привале.

Гонтарь приказал разбинтовать ногу морпеха Паши, осмотрел внимательно рану. И даже, наклонившись, принюхался к ней. Констатировал:

– Везучий ты. Не началась гангрена… Забинтовывайте.

И старшина, размахнувшись, зашвырнул топор в кусты.

– Ты что же, мне ногу рубить собирался?! – изумился Паша. – Прямо в лесу вот, на пеньке?!

– Собирался, не собирался… уже без разницы. С двумя ногами жить будешь, за девками еще побегаешь.

Стрельба на хуторе давно смолкла, но пулеметчики так и не появились. Хотелось все же надеяться, что они не смогли отыскать место встречи, а не увлеклись, не упустили в горячке боя подходящий для отхода момент… После сорока минут ожидания Гонтарь скомандовал:

– Пошли дальше. Если парни живы, сами выбираться будут.

* * *

Все время двигаться к востоку лесами не получалось. Начались открытые места – поля, луга. Первое поле пересекли без опаски, укрытые от взглядов со стороны, – росли там плотные ряды каких неизвестных Якову растений, высоких, в рост человека, усеянных длинными тонкими стручками. Услышав от Гонтаря, что это капуста, Яков изумился, видел он растущую на огородах капусту, – ничего общего. Заморская какая-то, китайская? Размял в пальцах лист – пахло от него и вправду капустой. Но ничего похожего на кочны, хотя бы маленькие, разглядеть в сплетении ветвей не удавалось. Потом сообразил: капуста ведь двухлетняя! Наверное, в этих стручках семена, из которых вырастают на следующий год растения привычного вида.

Капустное поле закончилось. Впереди было обширное пастбище, разделенное на несколько частей низкими изгородями, но никакая скотина там сейчас не паслась. Прикрыть, замаскировать изгороди не могли, к их столбам были приколочены на трех уровнях горизонтальные жерди, и просматривалось пастбище насквозь. А на дороге как на грех застряла длинная немецкая колонна, техника никуда не ехала, стояла вдоль обочины. Возможно, впереди случилась какая-то неприятность. Натолкнулись на взорванный мост, например. Или на сопротивление большой группы окруженцев. Последнее даже вероятнее – с востока доносились звуки далекого боя.

Якова слабые, еле слышные звуки пушечных выстрелов порадовали. Есть, значит, надежда, что фронт не укатился слишком далеко на восток, что они не шагают в никуда, что скоро выйдут к своим… Но для этого предстояло как-то пересечь пастбище.

– Хоть на четвереньки вставай и овец изображай, – невесело пошутил кто-то.

– А мне кого тогда изобразить? – спросил морпех Паша. – Барана, ногу подвернувшего? Или волка, овцами в плен взятого?

Время шло. Немцы не уезжали. Так ничего и не придумав, остатки роты двинулись краем поля прочь от дороги. Поперек рядов идти было гораздо труднее – приходилось таранить их, с хрустом ломая сочные стебли.

Опасение, что так шагать придется очень долго, не оправдалось. Пастбище пересекала ведущая в нужном направлении канава, достаточно глубокая, чтобы незаметно передвигаться по ней не ползком, а слегка пригнувшись. Так и поступили, но сначала в канаве залегли, подождали, готовые в случае чего броситься обратно в укрытие, в капустные джунгли, – пришлось пересечь метров десять открытого пространства между полем и канавой, и немцы могли случайно заметить этот маневр. Не заметили, не проявили никакой активности, и группа снова двинулась на восток.

Носилки теперь пришлось тащить не вчетвером, вдвоем, иначе на дне канавы было не разместиться. Ничего, как-то справлялись, менялись почаще. Куда более серьезная проблема обнаружилась позже: канава постепенно, незаметно, но становилась всё мельче, и приходилось сгибаться все сильнее, чтобы головы не торчали на виду. Потом и это перестало помогать…

Остановились, залегли, когда стало ясно, что обманывать себя дальше смысла нет: немцы заметят их, если взглянут сюда в бинокль. А поглядывать во все стороны должны непременно – сидят на дороге живыми мишенями и наверняка не хотят, чтобы кто-то подобрался незаметно и устроил здесь тир.

Вокруг было уже не пастбище, а пустошь, сюда скотине не позволяла забредать ограда. Пустошь поросла кустарником, низкорослым и редким, и еще более редкими чахлыми деревцами, – скрыть от фашистов движение группы вся эта растительность никак не могла.

А еще дальше начиналась полоса отчуждения железной дороги – та же пустошь, но с вырубленными деревьями и кустами. В сумме до железки было с четверть километра, даже поменьше. Насыпь там была высокая, с крутыми склонами, и полностью скрывала от взглядов, какая за ней тянется местность. Судя по карте, опять начинались леса, но масштаб не позволял понять, начинаются деревья сразу за полосой отчуждения или же до опушки придется шагать в несколько раз дольше – в их обстоятельствах это могло стать вопросом жизни и смерти.

Ждать темноты или ухода немцев не хотелось. Тащиться тем же путем назад и искать обход хотелось еще меньше. Хотелось рискнуть, добежать до насыпи, благо карабкаться на нее не требовалось – «их» канава начиналась от оголовка здоровенной трубы, или даже от тоннеля, проложенного под насыпью.

– Надо кому-то сползать на разведку, – решил Гонтарь после короткого раздумья. – Проверить, нет ли решетки поперек этой норы (он кивнул на не то трубу, не то тоннель), и что за ней, тоже поглядеть. Если все в порядке, то поползем, и носилки волоком за собой потащим.

– Как тащить-то? Веревки нет подходящей…

– Как, как… как бурлаки на Волге, только ползком. Сладим лямку из погонов винтовочных и впряжемся.

План старшина предложил здравый и удачный, трудно было придумать что-то иное при таком раскладе.

И все же план никуда не годился, потому что немцы их уже заметили. Очевидно, в то время, когда они тешили себя надеждой, что канава все еще скрывает низко пригнувшихся людей, – фашисты углядели какое-то подозрительное копошение. И решили проверить, чем это может грозить. Четыре мотоцикла съехали с большака и покатили прямиком к ним. Все с колясками и пулеметами.

– Здрасьте-пожалуйста… – произнес Гонтарь растерянно.

Прятаться смысла уже не было, принимать бой – самоубийство, учитывая, какая сила скопилась на дороге. Повинуясь команде Гонтаря, они выскочили из канавы, побежали вдоль нее к насыпи. Не забыв про носилки, разумеется. Мотоциклисты сразу это заметили, наддали газу, двигатели взревели торжествующе, словно звери, почуявшие добычу.

Им надо было пробежать четверть километра. Мотоциклистам, чтобы выйти на расстояние действенной стрельбы, предстояло проехать вдвое больше. Учитывая разницу в скорости, на ровном открытом месте итог состязания был предрешен – и проигравшая команда не получит за второе место в забеге на грудь серебряные медали. Получит свинец в спину из четырех пулеметов.

Однако вмешался фактор, уравнявший возможности сторон: ограды, пересекавшие поле, делившие его на части. Мотоциклисты не могли катить по прямой, пересекали пастбище сложным зигзагом, вынужденные проезжать через ворота, сейчас распахнутые. А один раз даже пришлось спешиться, чтобы ворота отворить.

И заведомые аутсайдеры выиграли спринтерский забег-заезд! Первая, она же последняя пулеметная очередь прозвучала, когда победители по одному ныряли под насыпь. Палил пулеметчик в белый свет как в копеечку, срывал бессильную злобу.

Внутренний диаметр бетонной трубы был метра полтора, даже чуть поменьше. Люди прошли легко, и носилки пронесли, а мотоциклам с коляской не втиснуться. И на насыпь не въехать, слишком круто, опрокинутся. Мотоциклисты и их пулеметы вышли из игры.

Вопреки опасениям Гонтаря, решетка трубу не перегораживала. Зато на другой стороне поджидал совершенно неожиданный сюрприз: они увидели не лес и не поле, а вторую ветку железной дороги, на карте не обозначенную.

Впрочем, изумляться не стоило. По насыпи – свежей, еще не покрытой травой, – было видно, что этот отвод от главной ветки построен совсем недавно и на карты попасть не успел. Две ветки расходились в форме буквы «У», и курсанты с морпехами находились сейчас в промежутке между двумя верхними «палочками», до второй насыпи было метров семьдесят, не больше. А левее, метрах в двухстах, рельсы двух путей сходились воедино, и виднелась там крыша какого-то небольшого строения, очевидно, будки стрелочника.

Терять время было нельзя. Мотоциклисты не отвяжутся, найдут объездной путь.

Ко второй насыпи бежали напрямик, по кратчайшему расстоянию. К сожалению, трубу под ней не проложили. И вообще «их» канава перестала здесь быть единым целым, распочковалась на несколько совсем уж небольших канавок, расходящихся в разные стороны. Наверняка вся система была устроена, чтобы между двумя насыпями не скапливалась дождевая и талая вода, чтобы местность не заболачивалась.

Добежали. Вторая насыпь была значительно ниже первой, и не такая крутая, что стало удачей: подняться с носилками легче, а оставшиеся за спиной немцы не увидят вышедших на рельсы. И, вторая удача, за насыпью виднелись вершины елей, стоявших сплошной стеной. Спасительный лес совсем близко.

– Ты и ты, – ткнул пальцем Гонтарь в двух ближайших морпехов, – поднимитесь к рельсам, гляньте, что с той стороны. А ты, – обратился он Паше, – на пузо переворачивайся и со всех сил за край носилок держись. Не то назад соскользнешь.

Паша аккуратно, чтобы не потревожить больную ногу, выполнил приказ, а два бойца поднялись, один вышел к рельсам, завертел головой, второй чуть замешкался, свежий песок осыпался под его ногами, сползал по склону.

– Всё в поря… – крикнул было первый, но его перебили.

«Трата-та-та-та-та-та…» – простучал пулемет откуда-то слева, со стороны будки стрелочника. И тут же снова, чуть короче: «Трата-та-та».

Первый рухнул ничком на рельсы, упавшее его тело несколько раз содрогнулось от ударов пуль. Второй успел развернуться, начал сползать по склону, срывая с места маленькую лавину песка, съезжать, как дети скатываются на пятой точке с ледяной горки, – и вдруг как-то нелепо взмахнул руками, словно крыльями взмахнула желающая взлететь птица. Но не взлетел, завалился набок, и дальше уже не сползал, а катился кубарем.

Все застыло. Исчезли звуки и движения. Молчал пулемет. Неподвижно лежал скатившийся с насыпи боец. Второй, наверху, тоже не шевелился. Уцелевшие стояли, оцепенев, потрясенные несправедливостью судьбы – вот же оно, спасение, только руку протянуть… и на тебе.

– Пиздец, – сказал Гонтарь негромко, но в звенящей тишине услышали все.

– Готов, наповал, – сказал он несколько мгновений спустя, прижав два пальца к шее морпеха.

Пулеметчик их не видел, мешала складка местности. Они не видели его по той же причине, и не могли понять, прикатил ли туда, к стрелке, еще один мотоцикл – сразу, по шоссе, не играя в догонялки на пастбище? Или же там изначально был обустроен пост, прикрывавший движение колонн по шоссе? Сейчас это не имело значения, главное было в другом: они угодили в ловушку, в незамысловатую, но надежную.

Что станет с теми, кто попробует подняться на насыпь, им только что показали. Отступать вправо, оставаясь между двумя железнодорожными ветками? Не вариант, несколько десятков метров – и они покинут мертвую зону к радости пулеметчика. Обратно в трубу соваться смысла нет… Ждать на месте, когда сюда найдут объезд мотоциклисты или к немцам подтянется подмога с шоссе, – и принять последний бой? Так не будет боя, покрошат пулеметным огнем и конец истории.

Но Гонтарь не был бы Гонтарем, если бы даже сейчас не придумал что-то.

– Рассредоточиться вдоль насыпи, дистанция семь-восемь метров, – скомандовал он. – По сигналу все разом бегом наверх, потом к лесу. Не останавливаться, даже если рядом лучший друг упадет, все равно и ему не поможете, и сами сдохнете. А так хоть половина уцелеет. Сигнал – мой выстрел.

– Гранату оставь, – попросил морпех Паша, и на середине короткой фразы голос его дрогнул, закончил Паша каким-то всхлипывающим звуком.

Он все понял и оценил правильно. Если у тех, кто одновременно бросится наверх, шансы в этой русской рулетке пятьдесят на пятьдесят, то у тех, кто полезет на насыпь с носилками, они равны примерно нулю.

– И думать забудь, – сказал Гонтарь и взялся за переднюю ручку носилок, а другой рукой потянул из кобуры наган. – Нужны еще трое. Добровольцы есть?

Бойцы мялись, понимая всё не хуже Паши.

«Игнат везучий, дьявольски везучий, он мог бы пустить по миру казино в Монте-Карло», – подумал Яков и взялся за другую переднюю ручку.

– Двум смертям не бывать, – сказал морпех, присоединившись к ним, а еще один сделал это без лишних слов.

Бойцы потянулись в сторону, расходясь вдоль насыпи, и на четверых смертников старались не смотреть.

– Мы по выстрелу не побежим, – сказал Гонтарь. – Чуть позже, по моей команде.

* * *

Выстрел нагана прозвучал негромко – словно стартовый пистолет открыл гонку со смертью.

«Ну, давай же, командуй!» – мысленно понукал Яков, но Гонтарь молча запихивал револьвер в кобуру.

Затрещал пулемет, и старшина выкрикнул коротко:

– Вперед!

Песок осыпался под ногами, носилки тянули назад, склон казался бесконечным. Короткая очередь. Еще одна. Не по ним. Наконец-то – перед глазами появилась щебенчатая отсыпка, шпалы, рельсы! Еще чуть-чуть… Носилки дернулись так, что чуть не вырвались из руки. Яков бросил взгляд через плечо. Один из морпехов катился обратно по склону, второй упал, но носилки не выпустил, застопорив движение, словно живой якорь. Потом пальцы его все-таки разжались…

– Вперед!!! – проорал Гонтарь страшным голосом. – Не оглядывайся!

Они выскочили на рельсы, таща носилки теперь не как носилки, как волокушу; миг – и вот уже склон уходит вниз из-под ног, и видны темные фигуры, бегущие от насыпи к лесу – две? три? – молодцы, тоже прорвались…

Страшная безжалостная сила ударила Якова в бок и плечо, развернула и отбросила в сторону, и тут же перед глазами замелькали, закружились, чередуясь с неимоверной быстротой, синее небо и серый песок насыпи, песка было много, очень много, он лез в глаза, и в рот, и в нос, он набился в волосы, он заполнил голову, он заполнил весь мир, и в мире не осталось ничего, кроме песка.

Кружение и мелькание прекратились. Яков какое-то время лежал недвижно, удивляясь, отчего ему совсем не больно, лишь занемели рука и правый бок, словно добрый доктор щедро обколол их обезболивающим. Затем он кое-как проморгался и отплевался, а сил отереть песок с лица не осталось. И сил повернуть голову не было, а так хотелось отвернуться и не видеть того, что он увидел.

Всё оказалось напрасно.

Морпех Паша лежал неподвижно, с окровавленной головой, наполовину выпав из носилок.

Игнат Гонтарь боролся до конца, он до сих пор стискивал рукояти носилок, – волок их под конец в одиночку. Но сегодня удача его покинула, и третья за три дня встреча с пулеметом стала роковой – на спине Гонтаря, на ткани гимнастерки, расползлись два кровавых пятна, старшина не шевелился и иных признаков жизни не подавал.

Видеть все это не хотелось, и Яков опустил веки – простое движение оказалось неимоверно болезненным, словно по глазным яблокам провели наждачкой.

Дело шло к концу. Раны кровоточили, и вместе с кровью утекала жизнь. Онемение от бока и руки расползалось по всему телу. Яков попытался напоследок вызвать из памяти какое-нибудь хорошее воспоминание – как они встречали Новый год с Ксюшей, например, – но вместо того перед закрытыми глазами маячил расстрелянный эстонский старик, и в ненавидящем его взгляде читалось неприкрытое злорадство.

Потом Яков вспомнил о важном и нужном деле, совсем вылетевшем из головы, – и поднял веки, вновь резанув песчинками по глазам.

Его здоровая рука ползла к гранатной сумке, где после рыбалки на безымянной речке осталась последняя «лимонка», – ползла очень медленно, миллиметр за миллиметром, и казалось, что будет так ползти всю недолгую оставшуюся жизнь…

* * *

Пахло ароматным свежим сеном, травинки покалывали щеку, и Яков обрадовался, находясь на тонкой грани беспамятства и бодрствования: значит, все живы, значит, не было самоубийственного броска через железнодорожную насыпь, и вся эта история приснилась ему на хуторе, во время ночевки в сенном сарае. Вот только что так противно скрипит? Скрип был неуместным, не сочетавшимся с благостной картиной, нарисованной полусонным воображением.

Он включился окончательно и понял, что истине соответствует лишь одно: под ним действительно было пахучее свежее сено, но лежало оно в телеге, медленно катившей непонятно куда.

Всхрапывала лошадь. Копыта негромко шлепали по земле. В лицо светил яркий блин луны, она только-только пошла на убыль, и блин казался объеденным с одного края мышами – очень аккуратными, умеющими пользоваться циркулем.

Дорога шла по лесу. Луну время от времени пытались закрыть ветви, но мертвенный свет все равно просачивался сквозь листья. Колеса телеги постоянно подпрыгивали не то на камнях, не то на корнях деревьев, и каждый толчок отзывался вспышками боли в руке и боку.

Яков скосил глаза и увидел, что рукав его гимнастерки срезан, а рука упакована в марлевый кокон. Посмотрел в другую сторону – рядом в телеге лежал человек, и Яков не сразу узнал в лунном свете Пашу Логинова. Голова у того была забинтована, сквозь бинт проступали темные пятна, а курносое улыбчивое лицо морпеха в первый момент показалось незнакомым: глаза закрыты, черты заострились, а особенности освещения придавали сходство с покойником.

«Паша, ты живой?» – хотел спросить Яков, но сумел выдавить лишь невнятное «п-п-п».

Морпех не спал. Тут же распахнул глаза, повернулся к соседу, улыбнулся, – и снова стал похож на себя (если оставить в стороне не совсем обычный для живых цвет лица, разумеется).

– Жив, курилка?

– Угу, – Яков скорее промычал это слово, чем произнес.

– Видишь, как славно всё устроилось? Будто короли в карете катим.

– Угу, – снова промычал Яков.

Но потом кое-как совладал с языком и связками, спросил о главном:

– Мы у немцев?

– Окстись, какие немцы! К нашим прибились, тут их целый полк… ну, был полк, сейчас на полный батальон народу осталось. А так даже танки были, но последний вечером бросили, горючка кончилась.

– Игнат жив?

– Игнат? – Паша не сразу понял, о ком речь. – А-а, старшина наш…

– Жив?

– Нет. Там остался, у железки. Похоронить надо было, конечно, но чтоб мертвого вынести, пришлось бы живого оставить, тебя или меня.

– А кто нас вытащил? – Яков чувствовал, что говорить ему всё легче и легче. – Наши от леса вернулись?

– Эх, не видел ты, а как в кино всё было… По голове мне вскользь цепануло, лежу, слышу мотор ревет, немцы думаю, кому еще… И тут из леса танк! Наш! Подъезжает, пушку на пулемет немецкий наводит… жаль, не пальнул, снарядов не осталось. А с брони грузин ваш прыгает.

– Теймураз?

– Ага. Они ведь вдвоем железку южнее перемахнули, не смогли за нами следом пройти, немцы путь уже перекрыли. Ну, и встретили в лесу наших. Так что поживем еще.

– Да уж, ты живи, ты непременно живи, Паша. Чтобы ты жил, трое сегодня полегли. Тебе и за себя, и за них теперь жить придется. И воевать за них, как подлечишься. А потом детей их именами называть.

– Буду жить, – серьезным тоном пообещал Паша, – раз должок такой повис… И еще внукам расскажу, как мы немецкую дивизию на том поле громили.

Конец первой книги