Текст книги "Резервная столица. Книга 1. Малой кровью"

Эпизод 2. Клятва в грозу

Бикхан вернулся с работы, с вечерней смены. Зашел в летник, позвал:

– Дедушка!

Никто не откликнулся из крохотной кухоньки. Странно… Обычно в это время дед всегда находился там, заканчивал готовить ужин к возвращению внука. Обед в бригаде был общий, готовила его кухарка Стеша, а завтракали и ужинали сами, по отдельности.

Вышел старый по какой-то надобности? Заглянул к соседям, обнаружив отсутствие лука или соли? Тогда скоро вернется… Бикхану не терпелось поговорить с дедом, рассказать о новых проблемах с бригадиром Ферапонтовым.

В последнее время их с бригадиром отношения застыли в шатком равновесии. Бикхан не раздувал историю с уехавшими к геологам баранами, понимая, что бригадир и сторож будут от всего отпираться и обвинять в клевете. Ферапонтов тоже ничего враждебного не предпринимал, и, казалось, выжидал, когда Бикхану исполнится восемнадцать и его призовут, благо ждать осталось недолго.

Однако сегодня бригадир как с цепи сорвался. Дескать, надо переходить Бикхану в третью бригаду. Ну, вот просто непременно надо, некому там на конной косилке работать, мужчин на войну позабирали, не справляются с косилкой женщины. Бери бумагу, пиши заявление на перевод. Звеньевым там станешь, причем в женском звене, как сыр в масле кататься будешь, всегда накормят, обиходят и приласкают. Произнося последние слова, Ферапонтов разулыбался весьма сально и даже подмигнул Бикхану.

Возможно, в третьей бригаде и в самом деле некому оказалось работать с косилкой, но все же резоны бригадира Ферапонтова понять было трудно. В их второй бригаде тоже многие ушли на фронт, людей не хватало, а план вырос, – и за любого лишнего работника двумя руками держаться надо, а не сплавлять куда подальше.

Бикхану совершенно не хотелось уезжать в третью бригаду, базировавшуюся почти в двадцати верстах от второй. Привык он к здешним местам, и к людям тоже, степь вокруг изучил досконально как охотник. Опять же с дедом будет видеться редко, а тот не просто родственник, но и единственный здесь близкий человек, с которым можно поговорить обо всем. Должность звеньевого не манила. Надбавка к зарплате крохотная, а хлопот и ответственности прибавится изрядно. К тому же этот карьерный скачок ненадолго, скоро в армию, а когда вернется, на звено никто его не поставит – другие мужики тоже с войны придут, постарше да поопытней.

В общем, писать заявление он отказался. Если директор подпишет приказ о переводе – тогда перейдет, никуда не денется. А своего желания к тому нет. Бикхан ждал, что бригадир взорвется матерной тирадой, что будет грозить или уговаривать. Однако Ферапонтов лишь посмотрел на него долгим взглядом, пожевал губами, словно размышляя о чем-то, – развернулся и ушел, ни слова не сказав. Такое небывалое поведение встревожило Бикхана. Что-то нехорошее задумал бригадир, не иначе. Хотелось посоветоваться с дедом, но тот куда-то запропал.

На улице быстро темнело. Бикхан встал с койки, куда прилег немного отдохнуть, запалил «летучую мышь». И подумал, что куда бы старый ни пошел – здесь, в пределах кочевья – давно бы уже вернулся, даже если бы задержался с кем-нибудь поболтать.

Он прошел с фонарем на кухоньку. Небольшая дровяная плита была холодная. К приготовлению ужина дед сегодня даже не приступал. Наверное, подвалила какая-то срочная работа. Настолько спешная и неотложная, что дед до сих пор возится с ней в мастерской. Ничего иного в голову Бикхану не пришло.

Вышел на улицу – может, чем-то можно помочь старому? А если в помощи не нуждается и застрял в мастерской надолго, тогда придется самому заняться ужином.

Свет за окнами мастерской не горел. Хотя стемнело настолько, что работать без освещения было решительно невозможно.

И вот тогда Бикхан встревожился. Обошел все летники, где горел свет, включая самые дальние, даже к Ферапонтову заглянул, хоть очень не хотелось. Деда нигде не было, и никто его, почитай, с самого обеда не видел.

Далеко дед с кочевья не уходил никогда. Он вообще ходил медленно и с большим трудом – после гражданской левая нога его не сгибалась, торчала прямая, как бревно. Он мог, конечно, уехать с оказией по какой-то срочной надобности – но почему же тогда не оставил внуку записку?

Бикхан вернулся в дом, внимательно всё осмотрел… Нет нигде записки. Может быть, в мастерской найдется что-то, способное помочь разгадать загадку?

Он дошагал до мастерской, дверь ее оказалась не заперта. И, шагнув через порог, первым делом увидел на полу в свете своей «летучей мыши» ноги в хорошо знакомых стоптанных порыжевших сапогах, торчавшие из-за верстака.

– Дедушка?

Чуть позже:

– Дедушка-а-а!!!

* * *

Милиция и медики вынесли такой совместный вердикт: никакого злого умысла не обнаружено, несчастный случай. Споткнулся, дескать, старик, подвернулась у него здоровая нога, вот и грохнулся, и угодил на беду виском по твердому тупому предмету, проще говоря – по тискам. Получил открытую черепно-мозговую травму, потерял сознание и скончался через тридцать-сорок минут, не приходя в себя.

Бикхан долго размышлял и в итоге не поверил версии следствия.

Сколько он себя помнил, дед работал в этой мастерской. Бригада не раз переезжала с места на место, но мастерская оставалась все той же. Легкий домик разбирали, перевозили, собирали вновь, и дед все обустраивал внутри, в точности копируя ту обстановку, что была до переезда: на те же места вставали столярный и слесарный верстаки, и прочие приспособления. Инструменты дед тоже развешивал на стены в прежнем порядке, каждый на полагающийся ему гвоздик, не на соседний, или в определенный зажим.

Ориентировался в своей вотчине старый великолепно, привыкнув за много лет. Мог без труда отыскать молоток или отвертку в кромешной темноте или с завязанными глазами. И передвигался по тесному и заставленному всякой всячиной помещению движениями, выверенными до сантиметра, – никогда ни на что не натыкался и ни о что не спотыкался. Так что же на него нашло в тот роковой день? Отчего упал на ровном месте?

Нет, понятно, что с годами старые люди слабеют, и координация движений у них становится хуже, и зрение, и еще много всяких неприятностей со стариками происходит. Однако Бикхан жил с дедом под одной крышей, видел его постоянно, и уж заметил бы, что дед в последнее время сдает. Но ничего похожего не замечал. И не поверил в несчастный случай: дед не падал и не бился виском о твердый тупой предмет. Предмет сам ударил в висок и был зажат в чьей-то руке. Произошло убийство, называя вещи своими именами.

Хотя резоны милиционеров и следователя прокуратуры, не ставшего возбуждать дело, Бикхан понимал хорошо.

Даже не только в том дело, что не нужно им в отчетности лишнее убийство, которое раскроют или нет, неизвестно. Для убийства требуется какая-то причина, какой-то мотив, а придумать его в данном случае было не так-то просто. Корысть? Так ведь жили внук с дедом не слишком богато, и все их имущество осталось на месте (самой ценной вещью, пожалуй, было ружье Бикхана). Месть? Дед никогда ни с кем не ссорился, со всеми умел находить общий язык, даже с бригадиром Ферапонтовым.

Бывает и так (у них в бригаде тоже случалось), что ссора возникает на пустом месте, из ничего – слово за слово, и доходит до того, что один из поссорившихся хватается за нож. Или за твердый тупой предмет. Но Бикхан был убежден, что происходит такое лишь по пьяной лавочке. А дед употреблял более чем в меру, а уж представить, что он выпил в тот день с кем-то в рабочее время и прямо на рабочем месте, у Бикхана не получалось. Да и медики наверняка проверили наличие алкоголя в организме. Если бы нашли, упомянули бы в своем заключении, тогда картина у них вообще нарисовалась бы складная: выпил и не устоял на ногах, еще одна жертва зеленого змия.

Впрочем, ссоры и на трезвую голову случаются, хотя гораздо реже заканчиваются поножовщиной или ударами по голове.

…Через неделю после скромных похорон на совхозном кладбище Бикхан пришел туда снова. Темнело, причем удивительно рано – с запада наползала огромная туча, воздух полнился предчувствием очередной грозы, они часто случались тем летом. Но пока еще не грохнуло, не ударили по пыльной земле первые тяжелые дождевые капли, и Бикхан посидел молча рядом со свежим земляным холмиком. Мысленно обращался к деду: отзовись, подскажи, что на самом деле произошло в тот день…

Конечно же, Бикхан не верил, что сорок дней душа покойного находится где-то здесь, рядом, и способна иногда подать знак. Сын мусульманина и православной, вырос он полным атеистом. Не верил, но… А вдруг? Не все загадки и тайны этого мира исследованы советской наукой, много на свете странного и удивительного, не имеющего пока объяснений.

Ответ, разумеется, не прозвучал. И никакой знак не был подан. Тогда Бикхан произнес вслух:

– Клянусь, дед, я узнаю, кто это сделал. И зачем сделал, узнаю тоже.

Едва договорил, по глазам ударила короткая беззвучная вспышка, на миг осветила кладбище и тут же погасла. Звук громового удара донесся с запозданием. Словно кто-то наверху завизировал его клятву, заверил большой печатью небесной канцелярии. Хотел знак? Получай!

Как ни гнал он Батыра, опередить грозу не сумел, на подъезде к кочевью угодил под ливень.

Насквозь мокрая одежда неприятно липла к телу, пробирал озноб, но первым делом Бикхан обиходил конька: завел в денник, разнуздал, обтер, насыпал овса. И лишь потом пошагал к летнику сквозь стоявшие вертикально струи, уже не особо торопясь, мокрее все равно не станет.

В его домике горел свет. А внутри была рыжая Алевтина.

* * *

После смерти деда никого к Бикхану не подселили, квартировал в своем летнике в одиночестве. Жилья на кочевье теперь хватало с избытком, число работников в бригаде уменьшилось, многих мужчин призывного возраста забрали в армию, иных почти сразу, в первые дни войны, других попозже.

Первым получил повестку белобрысый радиолюбитель Феденька, а до того неделю ходил понурый, сам не свой, – лишился всей своей аппаратуры, пришлось сдать и приемник, и передатчик, вышло такое постановление. Без возможности повозиться с паяльником и радиодеталями жизнь была Феденьке не мила, и в военкомат он отправился в приподнятом настроении, был уверен, что в армии станет радистом.

Отсутствие его аппаратуры сразу почувствовалось на кочевье. Что пропала возможность экстренной связи с правлением, так это полбеды и забота в основном бригадира Ферапонтова. Но теперь и новости приходилось узнавать с запозданием, из газет трех-четырехдневной давности, – радиотрансляционная линия на кочевье не была протянута.

Последним, за день до смерти деда, отправился в военкомат гуртовщик Жанлыс, хоть и было ему уже сорок с хвостиком. А в промежутке между отъездами Феденьки и Жанлыса забрали многих других мужчин бригады. Проще сказать, кто остался: Бикхан с дедом, сторож Пантюхин (возраст за пятьдесят и третья группа инвалидности), бригадир Ферапонтов (имел бронь) и еще двое мужчин, но те все же могли уйти на войну, поскольку брони не имели и были примерно ровесниками Жанлысу, за сорок, а того призвали.

Женщины, как уж могли и умели, заменили ушедших мужей. Совхозный детский сад перевели на круглосуточный и полнонедельный режим, организовали в нем новые группы, – и матери, сидевшие до того с малышней, вышли в поле, план сам себя не выполнит.

Над Бикханом женское пополнение бригады немедленно установило нечто вроде шефства. То одна, то другая заскакивала вечером, приносила еду, – женщины жили в летниках по двое, по трое, стряпали по очереди, а ему в одиночку никак не получалось управиться с ежедневной готовкой ужинов-завтраков, до койки бы доползти, умаявшись на работе.

Сегодня навестила Алевтина, невестка их кухарки, – вдова, оставшаяся без мужа еще в Финскую.

– Голубцов тебе принесла горяченьких, – кивнула она в сторону кухоньки, – а обратно никак, вышла и чуть не утопла. Да и страшновато среди молний шагать, у моей бабушки золовку так убило, тоже в грозу через поле шла… У тебя посижу, пока не кончится, пообсохну чуть.

Бикхан хотел сказать, что есть у него дождевик, и он охотно даст им попользоваться, но не сказал. Потому что промокла Алевтина до нитки, и это не фигуральное выражение. Ситцевое платьишко Алевтины облепило ее тело, обрисовало до мельчайших деталей, вроде и одета женщина, а стоит как голая.

Фигура у нее была такая, что Бикхан почувствовал, как кровь приливает к лицу. И не только к лицу.

Алевтина словно бы не замечала его смущение.

– Знобит, переодеться бы в сухое надо. – Она повела взглядом вокруг. – Даже накинуться у тебя…

Конец фразы заглушил удар грома, но Бикхан понял смысл. Жил он с дедом (а теперь в одиночку) в условиях спартанских. Платяных шкафов в летнике не водилось, одна морока с ними при переездах. Вся одежда была развешана по стенам, и, действительно, едва ли что-то из небогатого гардероба парня подошло бы Алевтине, была она и ростом повыше, и телом крупнее.

– Ладно, в простыню замотаюсь, пока платье у плиты просохнет, – решила Алевтина. – А ты отвернись и тоже раздевайся, простудишься ведь. Или на кухню выйди, если стеснительный.

Бикхан и без того уже стоял, отвернувшись. Его штаны свободного кроя облепили сейчас тело на манер платья Алевтины, и скрыть, какое впечатление произвела на парня гостья, не представлялось возможным. Не глядя, он схватил со стены первую попавшуюся одежонку и вышел.

В кухне было темно, сверкавшие за окном молнии подсвечивали ее на миг, а затем, по контрасту, становилось еще темнее. Бикхан стоял с одеждой в руке и не спешил переодеться. Его, удивительное дело, бросило и в жар, и в озноб одновременно, сердце стучало в груди, как отбойный молоток передовика Стаханова.

За спиной скрипнула дверь. Свет из комнаты пробился в кухню.

– Ты что мерзнешь, не переодеваешься? Устал? Помочь?

Женская рука скользнула по его груди, нащупала пуговицу рубашки. Он обернулся, хотел сказать, что справится сам, – и язык прилип к гортани. Платье Алевтина сняла, но в простыню, обещанию вопреки, не замоталась, и ничего другого не надела…

Она толкнула дверь, погрузив кухню во мрак, шагнула вперед и оказалась вплотную.

– Нецелованный, – сказала Алевтина пару минут спустя. – Сладенький…

* * *

На следующий вечер она пришла снова, подвинув кого-то в шефской очереди. Выставила на плиту горшочек с супом, маленькую кастрюльку с чем-то еще, и держала себя так, словно и не произошло у них с Бикханом ничего здесь на кухне, и позже не произошло, в комнате на кровати. Говорила о каких-то пустяках, о бригадных делах, Бикхан все пропускал мимо ушей, не понимая, что ему сказать и как вообще себя держать. Обнять, поцеловать? А если она уже жалеет о вчерашней минутной слабости (ладно, не о минутной, о затянувшейся до раннего утра слабости) и закатает в лоб половником, благо тот под рукой? Поговорить, выяснить отношения, определиться? А как начать?

Так ничего и не придумал, Алевтина засобиралась обратно, искоса на него поглядывая. Бикхан подумал с легкой обидой:

«Ну и ладно, буду считать, что не было ничего, приснилось всё в грозу».

На пороге, уже распахнув дверь, она остановилась.

– Ой, кажись, снова гроза собирается… Пережду у тебя, пожалуй.

Учитывая, что в тот вечер на небе не виднелось ни единой тучки, заявление было смелым, и Бикхану добавило смелости тоже, всю нерешительность как метлой вымело. Пережидали «грозу» опять до утра.

Так у них и повелось. Каждый вечером приходила Алевтина (разогнав, очевидно, прочих шефствующих) и уходила в предрассветный час, а днем они делали вид, что шапочно знакомы. Хотя шило в мешке не утаишь, и многие, наверное, знали. По крайней мере кухарка Стеша, свекровь Алевтины, начала поглядывать на Бикхана как-то странно. Пожалуй, неприязненно, но ничем иным не выдавала, что посвящена в сердечные дела невестки.

Порой днем приходили Бикхану мысли, что надо как-то эти отношения заканчивать, она же в матери ему годится, у нее двое детей уже в школу ходят (он преувеличивал, разница в возрасте составляла не то одиннадцать лет, не то двенадцать). Но главное даже не в том. Они совсем разные люди, им и поговорить-то не о чем, разве что о погоде да о бригадных новостях.

А вечером приходила Алевтина, и дневные мысли исчезали, не попрощавшись.

В конце концов он решил, что пусть всё идет, как идет, а точку в отношениях поставит военкомат, прислав повестку. Хотя писать ей из армии, наверное, будет… Но лишь оттого, что писать больше некому.

* * *

За всеми этими делами Бикхан не позабыл о своей клятве, данной на кладбище под гром и молнию. Восстановил, кто чем в бригаде занимался в тот день, чуть ли не поминутный график составил. Сидел в свободное время, рисовал схемы, вычислял, кто из своих мог зайти в мастерскую в промежутке между четырьмя и пятью часами пополудни. И кто мог увидеть чужого, заходящего туда, если кто-то посторонний побывал на кочевье.

И выяснилось кое-что любопытное…

Но сначала с Бикханом случилось происшествие, с самочинным расследованием никак не связанное. Наполовину бессонные ночи даром не прошли, Бикхан толком не высыпался и на работе совершил промашку. Причем в самом прямом смысле – промахнулся топором мимо конца кола, который обтесывал, зацепил себя же по ноге. Кровило обильно, однако фельдшер в здравпункте серьезных повреждений не обнаружил, но все же предписал посидеть дней десять дома, стараясь как можно меньше наступать на больную ногу. Вот тогда-то и появилось время заняться схемами и поминутными планами, съездил на перевязку и весь день свободен.

Срок излечения подходил к концу, и ходил Бикхан уже без палки, хоть и медленно, когда в расположении бригады появился незнакомец. В костюме, при галстуке, не иначе как из начальников.

Бикхан выглянул из летника, привлеченный собачьим лаем. Увидел человека, стоявшего неподалеку от бригадирского вагончика, и уезжавшую совхозную «полуторку», доставившую его на кочевье.

Два местных пса, Барон и Кудлач, старательно облаивали незнакомца, и вообще всем видом демонстрировали, что сейчас набросятся и пустят клочки по закоулочкам. Хотя на деле были существами добродушными, и растерзанных чужаков за ними не числилось.

Псы, от пуза питаясь мясными обрезками, вымахали крупные, пасти их внушали уважение, однако незнакомец никаких признаков страха не демонстрировал. Стоял, игнорируя собак напрочь, поглядывал по сторонам, явно дожидаясь, когда лай привлечет чье-то внимание. Было ему на вид лет сорок, может чуть поменьше. Волосы темные, лишь виски тронула седина, сам стройный, подтянутый, никакого сравнения с Ферапонтовым, отрастившим к тем же годам изрядный пивной живот.

Бикхан подхромал, шуганул пустобрехов, спросил:

– Вы к бригадиру? Он до обеда не появится, подождать придется.

– Нет, мой юный друг, бригадир меня не интересует. Я ищу Бикхана Тягниярова. Надеюсь, в правлении ничего не перепутали, не хотелось бы шагать обратно пешком. Вы знакомы с этим молодым человеком?

У Бикхана ёкнуло сердце и отчего-то застряли во рту слова, что он и есть искомый молодой человек. Бикхан, он сказал Бикхан, хотя во всех документах написано Борис, а не то имя, что придумал для сына отец. А это значит…

– Постойте, постойте-ка, – произнес незнакомец, внимательно вглядываясь в лицо Бикхана.

Он быстро сделал два шага в сторону, взглянул на профиль парня и констатировал:

– Ну, точно, так и есть. Ринат, вылитый Ринат в молодости.

Эпизод 3. Горячее эстонское гостеприимство (окончание)

Промахнуться на таком расстоянии было трудно, но пулеметчик как-то сумел. Пули первой очереди легли с недолетом, выбили фонтанчики пыли перед ногами шагавших по дороге.

А затем в стрельбе наступил совершенно непонятный перерыв. Никаких толковых укрытий поблизости не было – и, казалось бы, скорректируй прицел и расстреливай сверху залегших на открытом месте. Однако пулемет молчал.

Никто не стал разбираться и выяснять, что это означает, – бросились кто куда, ища хоть что-то, способное защитить от пуль.

Гонтарь и Яков вдвоем оказались за валуном, вросшим в землю рядом с дорогой. Укрытие было тесным, – лежали, плотно прижавшись плечами, а третьему уже не поместиться.

Пулемет вновь заработал. Не по ним, по троим или четверым бойцам, укрывшимся за невысокой изгородью, густо увитой вьюнком, – защита из нее была никакая, но хотя бы от взгляда пулеметчика изгородь прикрывала, стрелял он наугад.

И вновь повторилась та же история: очередь из десятка выстрелов, и вновь пауза в стрельбе. Хотя на этот раз стрелок оказался более удачлив – кто-то там, за изгородью, негромко застонал на одной ноте, словно от нестерпимой боли: о-у-у-у…

– Он один, – сказал Гонтарь. – Без второго номера, и с пулеметом не в ладах, клинит пулемет у него. Можешь снять гада?

Яков осторожно выглянул из-за валуна. Но не смог разглядеть в чердачной тьме даже ствол пулемета, не то что стрелка.

– Трудно… Не вижу его.

– Тогда не жги зря патроны. По-другому достанем… – сказал Гонтарь, отложил винтовку, вынул из подсумка гранату.

Яков понял его задумку: подобраться вплотную, угодив в мертвую зону, и зашвырнуть гранату в лаз.

Мысль подстрелить пулеметчика пришла не только Гонтарю – прозвучали несколько винтовочных выстрелов, сделанных по чердаку. Наверняка пули прошивали доски как бумагу, но цель не зацепили, пулемет загрохотал вновь. И даже выдал две достаточно длинные очереди, но все-таки ожидаемо замолчал. И тут же старшина вскочил, припустил со всех ног – но не к чердаку, в сторону, торопясь покинуть простреливаемую зону.

Яков взял на прицел чердачный лаз. Пулеметчик, если заметил маневр Гонтаря и оценил его значение, мог высунуться, увеличивая сектор обстрела, и подставиться под пулю. Однако пока не высовывался…

А чуть позже произошло что-то вовсе странное – там, куда целился Яков, из темноты появилась рука и энергично замахала белой тряпкой… ну, относительно белой, однако все равно не приходилось сомневаться, что означает этот жест.

* * *

– Он лэстныца навэрх затащыл, – рассказывал Габаридзе (это он махал носовым платком, показывая, что все завершилось). – Думал, нэ залэзу к нэму, нэ знал, что я горах родылся.

Как выяснилось, Теймураз еще одну лестницу искать не стал – вскарабкался, цепляясь за бревна, с другой стороны сеновала (чердачное помещение использовалось именно в этом качестве, но сейчас пустовало, лишь кое-где доски пола были припорошены сеном). Там имелась вторая такая же дверца, – стрелок услышал, как она открывается, развернулся и попытался застрелить Габаридзе из обреза, но тот дал осечку. А винтовочный приклад, как известно, осечек не дает – что и было продемонстрировано на примере вражеского черепа.

Пулеметчик остался жив, дышал, но других признаков жизни не подавал. Возможно, притворялся. Оказался он не немцем, и вообще не военным – пальбу по роте открыл старик в гражданской одежде, причем оделся он, как на праздник: нарядная чистая рубаха, габардиновая жилетка с часовой цепочкой, начищенные до сверкания хромовые сапоги.

Было ему лет семьдесят, а то и все восемьдесят, Яков плохо определял на вид возраст старых людей. Наверное, когда-то считался он первым парнем на деревне: высокий, плечистый, шевелюра до сих пор густая, хоть и поседела так, что первоначальную масть не понять. Но те годы давно миновали, время прошлось по старику безжалостным резцом. Лицо в глубоких морщинах, кожу покрывали пигментные пятна, а на шее она, кожа, отвисла и собралась складками, словно у какой-то рептилии.

Пулемет «Максим» был тоже древний, наверняка повоевавший еще в гражданскую, или даже раньше, в империалистическую войну. Кожух помят, краска с него кое-где слезла, обнажившийся металл тронула ржавчина. Щиток, наоборот, поблескивал пятнами свежего металла. Пулемет явно начали приводить недавно в порядок, счищать ржавчину, – да не успели завершить работу.

Боеприпасов у старика хватало. Три ящика (один початый) с лентами старого образца, на четыреста пятьдесят патронов каждая, теперь таких длинных не делают. Латунные гильзы, изначально желтые, потемнели так, что казались почти черными. Неудивительно, что постоянно случались осечки, и последняя, когда не выстрелил обрез, стала для старика фатальной, а для Габаридзе спасительной.

Обрез Гонтарь повертел в руках и отложил. Зато патронами, даже такими ископаемыми, заинтересовался, приказал спустить вниз непочатые ящики.

– И этого, – последовал кивок в сторону старика, – тоже вниз. Допросить надо, как очухается. Как бы внучата его в гости к дедушке не заявились, и тоже все при обрезах, семя кулацкое… А руки гаду свяжите. Вон какой здоровущий, грабки как лопаты, живо в глотку вцепится или винтовку затеет отобрать.

В углу чердака лежало нечто, показавшееся вожжами Якову, мало сведущему в крестьянском быте. Отрезанным от «вожжей» куском старику надежно стянули за спиной руки, а на остатке длинного ремня спустили его на землю. Причем на конце ремня обнаружилось железное кольцо, весьма облегчившее эту операцию, и Яков сообразил: не вожжи, местные обитатели набрасывают затяжную петлю на тюки сена, чтобы доставить их наверх, на сеновал. Однако вот что интересно: как поступит Гонтарь со стариком после допроса?

Подозрения на этот счет имелись самые мрачные.

* * *

Здешний погреб оказался под стать всему остальному – обширный и добротный. Бревенчатый сруб был наполовину утоплен в грунт, а та часть, что выступала наружу, присыпана землей до самого верхнего венца, и поверх кровли лежал земляной слой, так что получилось нечто вроде небольшого кургана.

Внутри Яков изумился. Не простору – хотя, если вынести все лари, бочонки и плетеные короба, в срубе можно было смело затевать танцы. Не бесчисленным горшкам, банкам, сверткам, стоявшим и лежавшим на длинных многоярусных полках (не диво, что при таком изобилии все свои припасы хуторяне вывезти просто не смогли).

Удивил Якова холод. Не прохлада – натуральным морозом тянуло откуда-то сбоку, словно дело происходило на продуктовом складе-рефрижераторе, где в студенческие годы доводилось подрабатывать грузчиком по ночам. И это, заметьте, на хуторе, куда даже электричество не протянуто! Неужели у куркулей припрятан дизель-генератор в каком-то сарае? Или даже древний локомобиль?

Гонтарь лишь посмеялся над изумлением Якова и над его догадками об автономном источнике электричества.

– Ледник это, самый обычный ледник. – И он вернулся к исследованию банок и горшков, считая вопрос исчерпанным.

Яков не отстал, в его представлении ледник (правда, с другим ударением в этом слове) выглядел чуть иначе: нечто большое, белое, сверкающее, находящееся высоко в горах.

Гонтарь растолковал:

– Вон, опилки видишь? Под ними лед, его в конце зимы кубами напилили на озере ближайшем, сюда привезли. До другой зимы долежит, по чутка подтаивая. О, гляди-ка, тушеночка на этой полке! То, что надо, а то всё варенья да соленья…

Эстонская домашняя тушенка была расфасована не в банки, жестяные либо стеклянные, – в одинаковые горшочки емкостью около литра каждый. Под снятой с горловины тряпицей обнаружился слой топленого сала, застывшего и ставшего твердым, как парафин. Гонтарь выдернул из-за голенища ложку, сало проковырял, выудил кусок мяса и отправил в рот.

– Ум-м-м… Свиная! Попробуй-ка, Яш.

Дважды предлагать не пришлось, чувство относительной сытости после «царского» обеда давно исчезло, не попрощавшись. И холодная свинина без гарнира показалась самым вкусным, что доводилось едать в жизни. Гонтарь потянул ложку из рук и целился оприходовать еще один шматок сочного мяса. Наверное, они не сумели бы остановиться, и горшочек показал бы дно, но тут снаружи позвали – старик-пулеметчик пришел в себя.

* * *

Старик сидел на земле, привалившись спиной к каменному фундаменту. Руки его оставались связанными. Вокруг собрались почти все – лишь двое остались наблюдать за ведущей к хутору дорогой, и раненый не смог подойти.

Теперь, когда веки пленного были подняты, стало заметно, что глаз у него видит лишь один, на втором зрачок затянут белесым пятном. Повезло… Не старику, понятно, а его противникам. Люди, не обладающие бинокулярным зрением, не способны верно оценивать дистанцию, стрелки из них чаще всего никудышные, – иначе первой же своей очередью старик мог ополовинить уцелевший личный состав.

– Ну, и зачем ты в нас палить затеял, контра недорезанная?

Вопрос Гонтаря прозвучал как риторический, однако старик ответил. Правда, на своем языке. Тон был крайне неприязненный, даже злобный.

– Куда, куда ты меня послал? – уточнил Гонтарь, словно и впрямь понимал эстонский.

Один из морпехов лучше разбирался в местном наречии, растолковал:

– Не посылал он, проклятую свинскую богоматерь помянул, и всё. Они, кураты да чухонцы, даже обложить по-своему толком не умеют. Нашими словами ругаются, если приспичит.

Старик немедленно слова бойца подтвердил. Новая тирада прозвучала на русском матерном с сильным акцентом, и смысл имела такой: незваные гости появились на свет от блуда своих вечно пьяных отцов со свиноматками, и скоро подохнут смертью позорной и мучительной. А больше он им, русским свиньям, ничего не скажет.

И не сказал, больше ни на единый вопрос не ответил ни на русском языке, ни на эстонском. Лишь злобно зыркал единственным глазом.

– Кончайте его, – негромко сказал Гонтарь, видя, что разговор не сложился.

– Мы что, его так вот прямо расстреляем, без приговора, без ничего? – растерянно спросил один из морпехов.

Гонтарь вскипел:

– Нет, блядь, мы его в шарабан усадим, сами впряжемся и в милицию сдавать повезем! Отойдите шагов на двадцать, чтоб рикошет не словить, и залпом, по моей команде.

Однако изготовился к стрельбе лишь тот боец, что разумел по-эстонски. Остальные мялись, и один озвучил общие сомнения:

– Тут как бы самим в трибунал не угодить. Не положено военнопленных так вот запросто к стенке… конвенция какая-то есть.

– Какой он нахер военнопленный… он… в общем… Яш, объясни им, у тебя лучше получится.

Яков немного помолчал, стараясь сформулировать мысли при помощи казенных оборотов речи, чтобы аргументы звучали поубедительнее.

Получилось так:

– Военнопленный – это солдат или офицер воюющего с нами государства, причем захваченный в мундире своей армии. А это не военнопленный, действие конвенции на него не распространяется. Это даже не бандит, поскольку напал он не на мирных граждан. Он вооруженный мятежник, с оружием в руках выступивший против государства, покушавшийся на его представителей и ранивший одного из них. Любой мятежник фактом участия в мятеже ставит себя вне закона, и застрелить его долг и право каждого законопослушного гражданина.

– Всем всё ясно? Становитесь в шеренгу! – перешел Гонтарь от теории к практике. – Все стрелять будем, и я тоже!