Текст книги "Статьи по общему языкознанию, компаративистике, типологии"

Трубецкой 1960 – Трубецкой Н. С. Основы фонологии. М., 1960.

Цинциус 1949 – Цинциус В. И. Сравнительная фонетика тунгусо-маньчжурских языков. Л., 1949.

Черкасский 1965 – Черкасский М. А. Тюркский вокализм и сингармонизм. М., 1965.

Эшби 1959 – Эшби У. Р. Введение в кибернетику. М., 1959.

Greenberg 1963 – Greenberg J. Vowel harmony in African languages // Actes du II Colloque international de linguistique négro-africaine. Dakar, 1963.

Jakobson 1930 – Jakobson R. К характеристике евразийского языкового союза (1930) // Jakobson R. Selected writings. Vol. 1. The Hague, 1962.

Lyons 1962 – Lyons L. Phonemic and non-phonomic phonology: Some typological reflections // IJAL. 1962. Vol. 28. No. 2.

Novák 1936 – Novák L. L’harmonie vocalique et les alternances consonantiques dans les langues ouralo-altaïques, surtout finnoougriennes // TCLP. 1936. 6.

Palmer 1956 – Palmer F. R. ‘Openness’ in Tigre: A problem in prosodic statement // BSOAS. 1956. Vol. XVIII. Pt. 3.

Voegelin, Ellinghausen 1943 – Voegelin C. F., Ellinghausen М. E. Turkish structure // JAOS. 1943. Vol. 63. No. 1.

Waterson 1956 – Waterson N. Some aspects of the phonology of the nominal forms of the Turkish word // BSOAS. 1956. Vol. XVIII. Pt. 3.

Типология сингармонических тенденций в языках Африки и Евразии 5454
  Впервые опубликовано в: Проблемы африканского языкознания. М.: Наука, 1972. С. 125–163.


[Закрыть]

1.0. Среди многочисленных и разнообразных фонологических средств, используемых в морфологических целях и составляющих один из объектов анализа в морфонологии, сингармонизму принадлежит весьма заметное место. По своей функции сингармонизм может быть определен как разновидность словесного акцента, т. е. как средство выражения единства (цельнооформленности) слова, а по способу функционирования – как просодическая категория, определяемая на сегменте, превышающем размеры предельных единиц, обнаруживаемых в результате второго лингвистического членения, если пользоваться терминологией А. Мартине (см. [Виноградов 1966]). Как способ выражения сингармонизм вторичен по отношению к выражаемому в том смысле, что использование или неиспользование его в качестве словесного акцента регулируется морфологическими особенностями языка. Эта сторона вопроса, однако, не входит в задачи настоящей работы, где сингармонизм будет рассмотрен лишь с точки зрения общей фонологической структуры, определяющей выбор конкретного сингармонического типа.

В дальнейшем сингармонизация слова в языке определенного типа будет пониматься как процедура приписывания просодических кванторов к фонологически обобщенным формулам слов5555
  Принятый здесь метод описания сингармонических языков (см. [Виноградов 1966]) в значительной мере стимулирован методикой просодического анализа, разработанной лондонской фонологической школой, и общими принципами московской фонологической школы. Одним из следствий применения названной методики является фонологически единообразное представление основы и аффикса. То, что фонологически выглядит как /gözlerimizden/, морфологически как <gözlx²rx⁴mx⁴zdx²n> (турец. ‘от моих глаз’), просодически кодируется Дж. Лайонзом в виде FRgazlarimizdan [Lyons 1962: 130], где акцентные кванторы F и R означают соответственно передний ряд и лабиализованность, приписываемые всей огласовке слова в целом. Теория и практика данного метода подробно отражена в работах Дж. Ферса, Н. Уотерсон, Ф. Палмера и др. ([Firth 1957; 1958; Waterson 1956; Palmer 1956]; ср.: [Hamp 1958а; 1958b]).


[Закрыть]. Метод просодической квантификации представляется исключительно плодотворным не только ввиду его очевидной иерархической ориентированности, но и потому, что он обеспечивает наиболее естественный выход из таксономического аспекта описания в динамический, где информация, содержащаяся в кванторах, используется как вводная инструкция при порождении словоформ, благодаря чему достигается значительная экономность порождающей модели, не теряющей при этом своей экспланаторности. В фонологическом отношении просодический квантор представляет собой некоторый дифференциальный признак (в дальнейшем обозначении – ДП), релевантный с точки зрения сингармонизма. Морфонологическим содержанием операции квантификации является фонологическое коварьирование морфологических компонентов слова. Степень общности квантора определяется зоной активности соответствующего признака. В этом отношении различаются, например, сингармонизм слова и силлабический (групповой) сингармонизм, описанный В. К. Журавлевым для праславянского [Журавлев 1963].

1.1. В связи с приведенным определением просодического квантора следует указать на необходимость различения двух типов фонологической релевантности признаков – дистинктивной и сингармонической, что было четко сформулировано М. А. Черкасским [Черкасский 1965: 23]. Первичность дистинктивной релевантности подтверждается тем, что она включает сингармоническую релевантность, но не совпадает с нею по объему. Недистинктивный признак не может быть сингармонически релевантным (т. е. выступать в роли просодического квантора), тогда как сингармонически нерелевантный признак может быть как дистинктивным, так и недистинктивным. Примером может служить туранский вокализм, где признаки компактности, периферийности (тональности) и бемольности являются дистинктивными, но лишь два последних также и сингармонически релевантны, в то время как признак компактности, будучи релевантным на фонологическом уровне, оказывается иррелевантным на морфонологическом уровне5656
  О лингвистической логике этого различия см. [Мельников 1965: 26–27].


[Закрыть].

Такого рода релевантностная девиация меризматического уровня5757
  Т. е. на уровне ДП. За неимением лучшего термина для обозначения уровня различительных признаков мы пользуемся термином, предложенным Э. Бенвенистом [1965: 436].


[Закрыть] едва ли обусловлена законом случайного выбора. Если использование самого сингармонизма в качестве словесного акцента регулируется морфологией языка, то предпочтение того или иного конкретного признака для этой роли определенным образом соотносится с внутренними структурными закономерностями строения фонологической системы. Не будет противоречием утверждать, что характер вокалической парадигматики создает известные предпосылки для установления сингармонического типа языка, поскольку наличие сингармонизма отнюдь не исключает наличия полноценных гласных фонем5858
  Как это может показаться при невнимательном чтении исследований по сингармоническим языкам, когда говорят, например, о двух фонемах – «широкой» и «узкой», представленных вокализмом тюркских или финно-угорских аффиксов (см. [Реформатский 1955]).


[Закрыть].

Гласные «исчезают» лишь на просодическом уровне, где сингармонизм трактуется как марка морфологического слова. Различие, следовательно, состоит в степени дискретизации фонологического контура слова: на одном уровне оно расценивается как непрерывность некоторого ДП-спектра, на другом – как последовательность дискретных элементов. Такая эпистемологическая ситуация свойственна науке вообще и нисколько не свидетельствует о методологической противоречивости. Она отражает диалектичность самого объекта. С различением спектра и точечности дифференциального признака сопоставима в физике интерпретационная двойственность некоторых элементарных частиц, которые на разных уровнях представляются то как корпускулы, то как волны.

Язык как код предшествует сообщению, и в этом смысле дискретность первична по отношению к непрерывности. Впрочем, этот, казалось бы, тривиальный вывод требует соблюдения большой осторожности при его последующем применении. Первоначальное понимание двух основных лингвистических процедур связывало синтез с построением сообщения по заданному коду, т. е. с преобразованием шкалы в континуум, а анализ – с восстановлением кода по данному сообщению, т. е. с сегментацией континуума на систематизируемые элементы.

Однако такая схема отражает действительную картину лингвистической активности лишь в первом приближении. Ситуация, при которой синтез – это только синтез, а анализ – только анализ, имеет место в ряде примитивных и искусственных семиотических систем (в частности, в разного рода кодировках), но механически переносить свойства этих систем на естественный язык (каким бы семиологически подобным он ни казался) – значит лишать его своей именно семиотической специфичности. Лингвистическое построение высказывания – это результат сложной аналитико-синтезирующей работы внутреннего порождающего механизма, имеющего определенный нейрофизиологический субстрат, корреляция с которым подлежит описанию в терминах психолингвистики. Для говорящего построение высказывания есть одновременно его анализ, для слушающего восприятие высказывания есть одновременно его синтез (точнее – реконструкция синтеза). Таким образом, обратная связь существует как в пределах каждой из грамматик (грамматики говорящего и грамматики слушающего, по терминологии Хоккета), так и между ними. Отсюда следует невозможность либо только континуумного, либо только дискретного описания языка, рассматриваемого как динамическая оппозиция «система – текст».

1.2. Если проецировать систему ДП в плоскость сингармонической релевантности, то первое, что бросается в глаза, – это специфичность выбора гармонизирующего признака в каждом языке. Ввиду дефиниционной независимости признаков этот факт кажется несколько странным, поскольку на первый взгляд нет разумных оснований для предпочтения, скажем, признака тональности, а не компактности, как просодического квантора слова. Но это только на первый взгляд.

Сомнения, связанные со ссылкой на независимость системы ДП, могут быть рассеяны путем четкого разграничения логической равноправности признаков как членов логической системы и их лингвистической равноправности, наличие которой вовсе не очевидно. Напротив, исследования Якобсона и Халле показывают, что дифференциальные признаки стратифицируются по некоторой доминативной шкале, учет которой необходим не только при описании сегментной фонологии, но, как можно заранее предположить, и в фонологии суперсегментных явлений.

Эта лингвистическая неравноправность ДП проявляется в том, что вся меризматическая система может рассматриваться как результат расщепления первичного треугольника, включающего признаки тональности и компактности (см. [Якобсон, Халле 1962б: 265]), и это типологически подтверждается обязательным наличием во всех языках противопоставлений «высокий – низкий» и «компактный – диффузный». Еще Трубецкой, полемизируя с ван Гиннекеном, доказал, что не существует вокалических систем без признака раствора, хотя тембровые признаки гласных могут быть факультативными [Трубецкой 1960: 119, 108]. В этом случае противопоставление «высокий – низкий» характеризует подсистему согласных и два основных ДП оказываются парадигматически дополнительными, распределяясь по двум фонемным подсистемам.

Исключительная важность и взаимосвязанность признаков Cp (компактность) и G (тональность) в фонологическом структурировании слова иллюстрируется своеобразием силлабификации слова в мандаринском диалекте китайского языка, описанном Г. Уонг [Wong 1953: 263–276]. В тех случаях, когда две гласные встречаются в одной комбинации, сигнализатором слоговой вершины становится признак компактности, ср.: /ma̩i³/ ‘покупать’, /ue̩⁴/ (именной классификатор), /ue̩n²/ ‘пахнуть’, /luo̩²/ ‘музыкальный инструмент’ (штрихом обозначена слоговая вершина). Если же конкатенируют две гласные одной и той же резонансной серии (обе компактные или обе диффузные), то в силлабификацию включается признак тональности: слоговая вершина образуется в месте локализации признака низкой тональности, ср.: /liu̩²/ ‘оставить позади’.

Минимальная вокалическая система, построенная на признаках G и Cp, охватывает фонемы /а, u, i/. Такая система представлена, в частности, в лакском, персидском, в некоторых североамериканских языках, в арабском, в аранта, если вслед за Соммерфельтом [Sommerfelt 1938] трактовать /е/ и /о/ как варианты соответствующих диффузных. Почти все языки, характеризующиеся минимумом вокалического разнообразия, не имеют сингармонизма. Наглядную картину этой зависимости дают палеоазиатские языки, где, например, унанганский (алеутский) язык, обладающий системой a, u, i (с количественным варьированием), противопоставляется как несингармонический прочим языкам Северной Сибири, имеющим более расчлененную систему и характеризующимся сингармонизмом (чукотский, коряцкий, ительменский) (см. [Иохельсон 1934; Богораз 1934; Стебницкий 1934а]).

Впрочем, сингармонизм палеоазиатских языков существенно отличается от туранского тем, что в нем просодическим квантором слова является признак компактности. По-видимому, для установления тембрового сингармонизма необходимо наличие более чем двухклассной вокалической системы, что и имеет место в «туранских» языках. Это можно объяснить тенденцией к уменьшению сегментного разнообразия путем преобразования точечного спектра дифференциального признака в линейный. Но здесь мы сталкиваемся с неожиданным фактом, внешне противоречащим данному принципу. Этим фактом является тембровый сингармонизм айсорского языка.

Айсорский вокализм представляет трехступенчатую двухклассную треугольную систему, свойственную многим языкам: а, о, u, е, i. Если полагать, что наличие тембрового сингармонизма соотносится с наличием вокализма тюркского типа, то в айсорской вокалической системе трудно найти обоснование гармонии по G. По мнению В. Г. Церетели, принципиальное отличие айсорского (новосирийского) сингармонизма от тюркского состоит в том, что последний обусловлен акцентуацией, а айсорский – спецификой консонантной парадигматики [Церетели 1964: 28]. Воздерживаясь от комментирования неубедительной гипотезы о детерминированности тюркского сингармонизма ударением, необходимо подчеркнуть важный момент, состоящий в вовлечении в сингармоническое поле консонантной системы.

Н. В. Юшмановым был дан великолепный очерк урмийского (диалект айсорского) сингармонизма с развернутым обоснованием его консонантной природы [Юшманов 1938]. Оказывается, что урмийский сингармонизм имеет в известном смысле общесемитский характер, и даже в арабском, с его трехчленной системой гласных, слова оформляются в рамках определенного тембра, парадигматически свойственного согласным. В зависимости от консонантного состава слово может иметь один из трех вариантов тембрового квантора – низкий (при ṭ ḍ ṣ ẓ q ġ h r), средний (при ‛ ḥ) и высокий (при остальных согласных). Правда, на сегментном уровне анализ может установить лишь позиционное варьирование гласных a, i, u под влиянием согласных, но если вспомнить, что для тюркских языков иногда высказывается мнение о комбинаторном характере палатализованных и веляризованных согласных, обусловленном соседними гласными, то можно прийти к заключению, что с точки зрения сингармонизма такая постановка вопроса некорректна. В обоих случаях имеет место тембровое маркирование всего слова.

1.3. Этот прием свидетельствует о том, что бедность вокалического состава языка не всегда бывает достаточным препятствием для развития сингармонизма. Необходимо принимать во внимание также и дифференциальный характер согласных. В основе семитского сингармонизма лежит оппозиция «низкий – высокий», соотносимая с корреляцией эмфатизации. Интересно, что на суперсегментном уровне признак G–G° (тональность, или тембр) является коррелятом признака F–F° (бемольности), образующего противопоставления эмфатических и неэмфатических согласных (как показал Якобсон, эмфатичность есть разновидность бемольности).

Данное обстоятельство говорит о том, что (1) релевантность сегментная и релевантность суперсегментная не совпадают, (2) признаки тональности и бемольности меризматически тесно взаимосвязаны, (3) из двух равновероятных кандидатов на роль просодического квантора слова предпочтение отдается признаку, входящему в первичный треугольник (в рассматриваемом случае – G). Правда, Юшманов указывает на зарождение тенденции к бемольному сингармонизму в формах типа qṭïyl-u-vun ‘я убил его’ (вм. qṭïyl-u-vïn), muqṭullun ‘они заставили убить’ (вм. muqṭïllun) [Юшманов 1938: 312]. Но, во-первых, таких случаев очень мало для постулирования лабиального сингармонизма, а во-вторых, если таковой и зарождается, то становление его происходит в условиях уже сложившегося тембрового сингармонизма.

Еще более неожиданным оказывается свидетельство А. Кэйпелла о наличии сингармонизма в языке вальбири (Австралия), где некоторые суффиксы имеют огласовку u/i в соответствии с огласовкой a, u/i корня, ср.: ŋadju ‘мне’ —jalji-gi ‘ему’, gaṇḍa-lu ‘женщина’ – milgari-li ‘кривой (слепой на один глаз)’ [Capell 1962: 19]. Трудно судить, в какой мере оправданно определение такого типа фонологической ковариации как сингармонизма, тем более что ни вокалическая, ни консонантная системы не создают базы для его развития, как это имеет место в «туранских» или семитских языках. Но если можно предположить здесь элементы сингармонизма, то опять-таки по признаку тональности. Характерно, что в этом языке вокалическая система построена на двух первичных признаках G и Ср, однако гармонизация происходит по тональности, хотя признак компактности имеет, казалось бы, такое же право на суперсегментное функционирование. Это наталкивает на мысль, что и в первичном треугольнике признаки определенным образом иерархизованы.

2.1. При выяснении иерархических взаимоотношений между разными сингармоническими тенденциями невозможно обойти вопрос о так называемой лабиальной аттракции, которую Трубецкой рассматривал наряду с гармонией и сингармонизмом как один из самостоятельных видов группового афонематического пограничного сигнала [Трубецкой 1960: 313]. Такое искусственное разделение заведомо единообразного сингармонического процесса нельзя признать удачным, хотя внешне «туранские» языки дают повод для раздельного толкования тембрового и лабиального сингармонизма. Дело в том, что во многих языках дистрибуция бемольных фонем /о, ö/ ограничена корневым вокализмом, и, следовательно, по признаку F гармонизируются лишь «узкие» аффиксы. В тюркском ареале только киргизский, якутский и алтайский представляют лабиализованные варианты широких аффиксов (см. [Исхаков 1955: 156]).

Этой действительно яркой особенности тюркских языков некоторые исследователи придают исключительно большое значение. К. Менгес, например, предложил различать лабиальную гармонию, соотносимую с узким аффиксом, и лабиальную аттракцию, соотносимую с широким аффиксом, что было поддержано Рясяненом (см. [Menges 1947: 60; Рясянен 1955: 89]). Уже в памятниках XIV в., в частности в «Codex cumanicus», при всей непоследовательности его европейских транскрипторов, Радлов сумел установить общетюркскую закономерность распределения огласовки /о, ö/ в слове и вполне современный характер лабиального сингармонизма [Радлов 1884: 18–19]. Это позволило Радлову предположить изначальную древность лабиального сингармонизма, с чем, однако, не все соглашаются, следуя в этом отношении за Бетлингком, считавшим лабиальный сингармонизм позднейшим приобретением «туранских» языков. В подтверждение второй точки зрения могут быть приведены факты монгольских языков, где лишь в настоящее время наблюдается появление лабиализирующей тенденции, чуждой древнемонгольскому языку и не отраженной в приблизительном ровеснике Куманского кодекса – «Сокровенном сказании монголов», 1240 г. (см. [Владимирцов 1927: 289]).

Установление относительной хронологии зарождения данной тенденции, безусловно, может быть полезно для решения ряда синхронических вопросов. Однако в настоящий момент нас интересует другая сторона дела – соотнесенность просодического признака бемольности с сегментным признаком компактности – диффузности. В алтайском языке только широкий аффикс при широком корне представляет лабиальную гармонию; в якутском широкий аффикс может лабиализоваться, но только при широком корне /о, ö/; в киргизском наблюдается полная лабиальная гармония, за исключением формы «корневое /u/ + широкий афф.» – странное исключение, труднообъяснимое с точки зрения общей идеи лабиального сингармонизма, хотя, впрочем, остроумная попытка такого объяснения была сделана Г. П. Мельниковым, постулировавшим категорию эффективного гласного [Мельников 1961]. В остальных тюркских языках, если лабиальный сингармонизм имеется, то лишь в соотнесенности с сегментной диффузностью.

Вторая особенность тюркских языков в связи с лабиальным сингармонизмом состоит в том, что некоторые из них обнаруживают соотнесенность признака бемольности с тональностью. В частности, Менгес указывает, что лабиальная аттракция, т. е. гармонизация широкого аффикса, возможна в каракалпакском и казахском лишь в палатальном ряду, т. е. при корневой огласовке /ö, ü/ [Menges 1947: 60], ср.: к.-калп. köldö ‘на озере’, özü ‘он сам’, körömis ‘мы видим’; каз. džürögünön ‘из его сердца’, ötsöom ‘если я пройду’, körünömö? ‘он появляется?’. Этот факт свидетельствует о неразрывности двух сингармонических тенденций, образующих единую просодическую систему, на что справедливо указывают многие авторы (ср. [Котвич 1962: 102; Дмитриев 1960: 17]).

Меризматическая связанность лабиального сингармонизма с тональным является характерной чертой венгерского языка, которую Б. Коллиндер считает возможным объяснять тюркским влиянием [Collinder 1960: 209]. Ср.: kutya ‘собака’ – küszöb ‘порог’, kосkа ‘клетка’ – köcsög ‘кувшин’. В связи с этой особенностью суффиксы могут иметь три варианта, обозначаемые Дж. Лотцом формулой [Lotz 1939]:

Тройственность – предел морфонологического варьирования большинства венгерских аффиксов, ср.: -hoz/-hez/-höz (аллатив), – jon/-jen/-jön (3-е л. ед. ч. императива), -ok/-ek/-ök или -om/-em/-öm (1-е л. ед. ч. презенса). Некоторые формы, например множественное число существительных или именные притяжательные формы 1-го и 2-го лица основ на согласные, могут иметь четыре варианта (различающиеся также и орфографически), однако употребление в них огласовок /а/, /о/, /е/, /ö/ не регулируется четкими правилами (ср. [Мельников 1965: 32–33]), что фактически не позволяет говорить о разветвленной гармонизации в словоформах указанных категорий, ср.: fal-am ‘моя стена’ – kard-om ‘мой меч’, üst-öm ‘мой котел’ —föld-em ‘моя земля’, ablak-ok ‘окна’ – fal-ak ‘стéны’, föld-ek ‘зéмли’ – kör-ök ‘круги’.

2.2. Из рассмотренных примеров можно заключить, что (1) лабиальный сингармонизм встречается лишь в тех языках, где имеется также тембровый сингармонизм, (2) лабиальный сингармонизм играет второстепенную роль. Замечательным исключением, требующим объяснения, является марийский язык, где признак бемольности играет роль основного просодического квантора слова, а тональный сингармонизм, будучи второстепенным, осуществляется лишь в лабиальном ряду. Правило «i, е, а, ə → е» в действительности выражает не тембровую гармонизацию [Sebeok, Ingeraann 1961], а -сингармонизм, т. е. небемольность.

Если относительно тюркских языков можно полагать, что вторичность лабиального сингармонизма обусловлена иерархической вторичностью признака бемольности, не входящего в первичный треугольник, то к марийскому, очевидно, такое объяснение неприложимо. Надо думать, что характер фонологической системы марийского языка обладает особенностями, затрудняющими установление тонального сингармонизма в качестве основного акцента слова. Если сравнить тюркский вокалический куб с марийским, то можно заметить, что последний характеризуется нечеткостью тембровых оппозиций. В то время как в тюркском имеет место четкое различение /у/ : /е/, /у/ : /о/, /у/ : /ö/, в марийском наличествует нестабильный элемент /ə/, альтернационно связанный с /е, о, ö/ (см. [Sebeok, Ingemann 1961; Ingemann 1960; Ristinen 1960]). Фонологический статус этого элемента таков, что в точечной позиции в слове невозможно определить, представителем какой фонемы является /ə/. Это становится возможным лишь на морфонологическом уровне, когда выясняется слоговой контур слова. Таким образом, /ə/ может быть квалифицировано как гиперфонема (в смысле московской фонологической школы), реализующая групповое отличие /е, о, ö/ от /а, i, u, ü/. Поскольку первая группа фонем характеризуется нечеткостью синтагматических контрастов, решающей для установления суперсегментных контрастов (субстрат которых наблюдаем на сегментном уровне) становится группа /а, i, u, ü/. Но единственный признак, по которому упорядочивается эта группа, – бемольность: /а : u/, /i : ü/. Так наличие гиперфонемы в парадигме вокализма обусловило выбор меризматически вторичного признака в качестве основного просодического квантора слога.

Можно, следовательно, сделать общий вывод: наличие гиперфонемной ситуации в плоскости некоторых дифференциальных признаков препятствует сингармоническому функционированию этих признаков. Иными словами, сингармонизм по признаку х предполагает четкость соответствующих коррелятивных отношений в вокалической парадигматике. Смысл этой закономерности состоит в том, что сингармонизация как средство ограничения фонологического разнообразия на уровне морфологического слова может быть эффективной лишь при условии достаточной коррелятивной расчлененности фонемной системы. Парадигматически сингармонизм есть меризматическое сжатие системы, несовместимое с дублирующей его в этом отношении гиперфонемной ситуацией.

2.3. Второй вопрос, связанный с лабиальным сингармонизмом, имеет совершенно иную ориентированность и отчасти связан с вопросом о соотношении и избыточности просодических средств языка, рассматриваемым ниже. Отчасти же он связан с проблемой расщепления первичного треугольника. В первом случае вопрос формулируется телеологически: зачем необходимо дублирование просодического квантора? Во втором случае – каузально: почему имеет место лабиальное дублирование сингармонизма?

Нам представляется праздным занятием выяснять сейчас, какой из этих вопросов определяет постановку другого. Это связано с философией лингвистики и требует решения общей проблемы, считать ли лингвистическую активность в первую очередь целенаправленной или же причинно-обусловленной. В большинстве подобных случаев единственно разумный ответ на поставленные вопросы гласит: «Это имеет место потому, что так надо, а надо затем, что иначе быть не может».

Несмотря на то, что каузальная постановка лингвистического вопроса нередко оказывается преждевременной, отражая наивность представлений о наших познавательных возможностях, в данном случае она допустима, если сразу оговориться, что в рамках метода моделирования вопрос «почему?» равносилен вопросу «как?». Вообще говоря, временное снятие некоторых «почему?» и выяснение «как?» и «зачем?» способствовало бы очищению науки от беллетристических домыслов и умозрительных спекуляций, неизбежных при оперировании с «черным ящиком» каузальной проблематики.

Лабиальный сингармонизм свойствен только «туранским» языкам, т. е. языкам, характеризуемым также тональным сингармонизмом. Эта соотнесенность настолько жесткая, что может быть сформулирована как типологическая универсалия, наличие которой позволяет предположить тенденцию к полной гармонизации, известную некоторым «примитивным» языкам. В частности, X. Ульдалль описал весьма упрощенный сингармонизм в языке маиду, где, например, суффикс -h + V, номинализирующий глаголы, подчиняется закону «простой гармонии», т. е. дублирует гласную корня, ср.: unɔ-hɔ ‘хождение, ходьба’, wiyǝk-ǝ-hǝ ‘дергание, порывистое двигание’ (см. [Uldall 1954: 15]).

Поразительную типологическую параллель находим в ненецком языке, где также суффикс -h + V (в частности, формант местного падежа ед. ч.) оформляется по закону простой гармонии, ср.: ŋuda ‘рука’ – ŋudahana, ŋаnо ‘лодка’ – ŋanohona, tu ‘ружье’ – tuhuna [Прокофьев 1937: 14]. С точки зрения общей идеи сингармонизма такой путь фонологического коварьирования слова является наиболее простым. Не случайно детский язык строится по этому принципу и может быть назван сингармоническим именно в этом смысле. Вообще язык, обладающий минимумом вокалического разнообразия, может использовать только такой путь сингармонизации (ср. выше мнение Кэйпелла об австралийском сингармонизме).

Вместе с тем полная сегментная нивелировка вокализма слова, обусловленная простой гармонией, резко ограничивает возможности выразительности (различимости). Противоречие между тенденцией к максимальному ограничению разнообразия на уровне выражения и тенденцией к максимальному разнообразию на уровне содержания решается с перевесом в пользу последней. Поэтому если наличие лабиального сингармонизма и отражает тенденцию к простой гармонии, то эта тенденция является не зарождающейся, а затухающей. М. А. Черкасский считает возможным возводить сингармонизм современных тюркских языков к простому сингармонизму протоалтайского языка, в котором просодическая единооформленность слова осуществлялась по всем трем признакам, о чем могут свидетельствовать некоторые компактностные дублеты типа каз. tab– ~ тув. tyw– ‘находить’, азерб. täkär ~ туркм. tigir ‘колесо’, тув. аrаγа ~ тат. araqь ‘водка’ [Черкасский 1965: 68].

Гипотеза Черкасского предполагает наличие в протоалтайском примитивной системы гласных, последующая деривация которой привела к полной гибели сингармонизма по компактности и значительной деградации лабиального сингармонизма. Однако принятие этой гипотезы противоречит установленному Гринбергом закону о двухступенчатой вокалической базе сингармонизма [Greenberg 1963]: в примитивной системе можно постулировать либо три ступени /а : i : u/, либо одну, но в обоих случаях это не укладывается в типологическую универсалию Гринберга. А поскольку в подобных конфликтных альтернативах предпочтение должно отдаваться не диахроническим гипотезам, а типологически установленным закономерностям (ср. [Якобсон 1963: 102]), то ясно, что вопрос о простом сингармонизме в примитивной системе должен быть пересмотрен.

Кроме того, в примитивной системе отсутствуют корреляции, и наличие лишь двух релевантных признаков обусловливает одно-, двузначные оппозиции а : i/u (по компактности) и i : a/u (по тональности). Конечно, можно допустить, что имеется также оппозиция u : i/a (по бемольности), но фактически эта оппозиция латентна, так как для различения трех фонем достаточно двух признаков. Однако сам факт, что в первичном треугольнике пусть в латентной форме, но присутствует признак бемольности, помогает понять, почему этот признак мог стать впоследствии основанием сингармонизации слова. Непонятно только одно – почему этого не случилось с признаком компактности. Безусловно, что в значительной степени это связано с характером расщепления первичного треугольника. Но вместе с тем имеется большая группа языков, характеризуемых именно компактностным сингармонизмом.

3.1. Чрезвычайно интересная сингармоническая ситуация описана В. А. Аврориным в нанайском языке [Аврорин 1958]. Вокалическая система представляет две ступени, противопоставленные по степени раствора:

Сингармонизм имеет императивный характер и охватывает не только гласные, но и согласные. Видимые исключения обусловлены редуктивными процессами и легко включаются в общую сингармоническую схему путем введения условной сингармонизации (см. [Виноградов 1966: 14–15]). Ср.: омо ‘гнездо’, боло ‘осень’, хадоко ‘коса’, селакта ‘цветок’, такто ‘амбар’, немо ‘ленок (рыба)’ – дэңсэ ‘весы’, дэңсэлэндэjи ‘иду вешать’, хэутэ ‘легкие’, сэ̄мʒи ‘красная’, гȳчэ ‘щука’.

Своеобразие этого сингармонизма состоит в том, что он физически реализуется двояко: на вокалическом контуре слова – как компактностная ковариация, на консонантном – как диезная. Согласные в «широком слове» (с огласовкой II) имеют более веляризованные варианты, а в «узком слове» (с огласовкой I) – более палатализованные. Этот факт говорит о тесной связи между признаками звучности и признаками тона, образующими первичный треугольник. Диезность и бемольность как вторичные тоновые признаки стали морфонологически использоваться для реализации первичного признака – компактности – диффузности. Между прочим, это легко понять из физического характера самих ДП: как явствует из материалов авторов теории ДП, характерным артикуляционным признаком компактности (и бемольности) является сокращение зева, диффузности и (диезности) – расширение зева (см. [Якобсон, Фант, Халле 1962: 191, 197]). Поэтому: компактность гласных + бемольность согласных = просодический квантор I, диффузность гласных + диезность согласных = просодический квантор II.