Текст книги "Плохое слово (сборник)"

Плохое слово

Лене Курниковой посвящается…

У Шуры клацали зубы – причём так громко, что ей пришлось придерживать подбородок руками. Шуре казалось, что это клацанье обязательно услышат, и она будет обнаружена. Сено царапало лицо, но Шура боялась пошевелиться. Руки и ноги давным-давно онемели. Но она не имела права ни на одно лишнее движение или звук.

Шуркин отец ушёл на фронт, и… пропал без вести. Мама говорила, что чувствует отца – он жив. Шура ей верила. А Шуркина сестра Люба во время разговоров об отце начинала плакать. Может, чувствовала что-то другое? Мужчин в деревне практически не осталось. Всю тяжёлую работу взвалили на свои плечи женщины, но и детям тоже доставалось. Рубили в лесу хворост, помогали по хозяйству. Сначала изматывало отсутствие отцов и сыновей, а потом подобрался голод. Оставшихся коров, свиней и куриц берегли, как родных. Только для чего? Вернее, для кого? В деревню пришли немцы и отобрали всё. Обессиленные войной, недоеданием и потерями родных – люди всё равно пытались поддержать друг друга. Кого-то словом, кого-то сморщенной картошиной. Немцы заставили почти всех переселиться в подвалы или сараи для скотины – таким образом, освобождалось место в хате. Они вели себя по-хозяйски, и никого не стеснялись. Могли справить нужду на глазах женщин, при этом квакая на своём языке и веселясь.

Немцы были очень чистоплотными людьми, поэтому заставляли женщин убираться в доме и стирать им вещи. Женщины плевались, но возмущаться в открытую не решались. Проклятия сыпались в адрес фашистов за спиной – как вообще можно такое представить: а вдруг – именно этот гад убил её сына, а она ему штаны стирает, и обед на стол подаёт!

– Люба, не высовывайся! Не дай бог, эти изверги тебя заметят – а ты девка видная, – мать перекрестилась. – Иди к Савельевне – не рви моё сердце!

Любе было восемнадцать лет – на шесть лет старше Шурки. После мольбы матери, ей пришлось огородами пробираться к Савельевне – какой-то дальней родственнице Михеевых.

– Мам, – шептала Шура, прижимаясь к теплому маминому боку. – А скоро война закончится?

– Скоро… – задумчиво отвечала мать.

– Ты мне год назад то же самое говорила, – напоминала дочь.

– Тогда не спрашивай! – злилась мать, и вставала к зовущей бурёнке – они с Шуркой и тремя соседями спали в хлеву.

Скотина больше не принадлежала людям. Теперь это была собственность нелюдей. Когда немцы пили молоко, и оно, проливаясь, тоненькой струйкой стекало по подбородку – женщины отворачивались. Их дети, не отрываясь, смотрели на фашистов и сглатывали слюну. Молоко… Только для немцев. Шурка с подружками бегала на колхозное поле, где они пытались откопать картошку, морковку и репу, которые остались после уборки. По полдня рылись в сухой истерзанной земле, собирая «урожай» в подол. Перебежками возвращались в деревню. Добытчицы!

Шура любила мамин суп, состоящий из подсоленной воды и кукурузы. Это было настоящее пиршество – от горячей воды и кукурузы в животе становилось тепло и сытно. Но самым вкусным блюдом были щи из крапивы или лебеды. Жаль, что их невозможно было готовить круглый год…

Спустя некоторое время немцы почти перестали смеяться. Видимо, военные известия оставляли желать лучшего.

Когда фашист расстрелял Соню Лихову, заподозрив в связи с партизанами (девушка возвращалась из леса с охапкой хвороста) – половина деревня выла в своих подвалах и сараях. Это было начало. Буквально через несколько дней был убит безногий инвалид Потапыч. За то, что медленно переезжал дорогу на своей самодельной тележке. Эту смерть уже никто не объяснял. Люди в ужасе замерли. Война, голод, лишение скотины и домов – что же будет ещё? А дальше начались убийства, которые немцы не собирались оправдывать. «Русские свиньи» платили за неправильный взгляд, мешающий детский плач, подозрительное лицо.

– Шура, не вздумай бегать в поле! – предупредила мать.

– Есть хочется… – прошептала девочка.

– Жуй солому, потом выплюнешь.

Шура жевала солому и вспоминала о супе из кукурузы – сил мечтать о хлебе уже не оставалось.

Немцы стали готовиться к отходу. Люди в очередной раз насторожились. Никто не знал, что сделают фашисты напоследок. Сожгут дома? Убьют тех, кто ещё жив? Правда оказалась не менее страшной – всех оставшихся жителей деревни стали уводить с собой – в Германию.

У Шуры клацали зубы – причём так громко, что ей пришлось придерживать подбородок руками. Шуре казалось, что это клацанье обязательно услышат, и она будет обнаружена. Сено царапало лицо, но Шура боялась пошевелиться. Руки и ноги давным-давно онемели. Но она не имела права ни на одно лишнее движение или звук. Шура сидела в стоге сена уже несколько часов. Это было ненадёжное укрытие – уходя, немцы прокалывали все стога вилами. Но девочка не нашла другого места.

Когда немцы стали вытаскивать пинками и прикладами людей на улицу – началась паника. Дети кричали, женщины плакали, фашисты стреляли под ноги – для усмирения толпы. Шурка вцепилась в мать и дрожала. Пронёсся слух, будто кого-то убили на другом конце деревни – трёх старух и двух молодых девушек. Мать, словно заклинание, повторяла:

«Не Любу, нет? Не Любу?» Люди не знали, а мать, словно заведённая, задавала один и тот же вопрос каждому, кто оказывался рядом.

Надрывно мычали коровы. Дом Золотухиных загорелся. Маруся, хозяйка хаты, кричала, как сумасшедшая. Рядом стояли двое её детей, но Маруся простирала руки к пылающему дому: «Душегубы! Сволочи! Зачем?!!» Немец выволок Марусю из толпы и сделал всего один выстрел в голову. Маруся упала. Люди притихли. Только Марусина 5-летняя дочка попыталась завизжать, но кто-то из соседок зажал ей рот рукой. Когда Шурка почувствовала удар в спину – она едва не упала. С ужасом обернулась.

– Беги! – одними губами сказала мать. – Беги!

И Шура побежала. Тем временем мама начала громко ругаться – пытаясь переключить внимание немцев на себя.

Шура пробежала немного. У неё почти не было сил, и только страх помог ей, упавшей на дороге, доползти до ближайшего стога сена и зарыться в него.

Прошло несколько часов. Шура не чувствовала ни ног, ни рук. Ей очень хотелось пить, но она не могла вылезти из стога. По-прежнему были слышны выстрелы и крики людей – то затихающие, то приближающиеся. Шуре казалось, что время остановилось и ЭТО не закончится никогда. Она изо всех сил старалась не думать о маме и Любе, потому что слёзы начинали разъедать кожу, а она боялась лишний раз пошевелиться, чтобы их вытереть.

Шура стала засыпать, когда услышала совсем рядом немецкую речь. Кто-то принялся ворошить сено, и Шура оцепенела. Через несколько секунд она встретилась взглядом с немцем, который вздрогнул – не ожидая увидеть человека. Шура почувствовала, как теплая жидкость потекла по ногам. Она описалась от страха.

– Дьевочка? – с акцентом спросил немец и нахмурился.

Шуре показалось, что она перестала дышать.

– Убежал? – снова спросил фашист, но Шура молчала. Она не могла говорить – даже если бы хотела.

– Война… – неожиданно сказал немец. – Плохой слово – война. Я не хотеть воевать. Дети. Киферсфельден. Дети, – повторил немец и полез в карман, из которого достал фотографии.

Шура не могла взять карточки в руки – пальцы её не слушались. И тогда немец повернул к ней фотографии, с которых смотрели маленький серьёзный мальчик и девочка, примерно Шуриного возраста.

– Дети. Скучать. А война – плохо. Нельзя.

Шура по-прежнему молчала, и немец открыл тощий рюкзак.

– Голодный? – уже не дожидаясь ответа, он достал буханку хлеба и кусочки сахара, завёрнутые в бумажку. Рюкзак совсем опустел. Немец вложил богатство в Шуркины скрюченные пальцы.

– Война – плохой слово. Сидеть. Тихо!

Невдалеке послышалась немецкая речь. Шурин спаситель быстро обернулся, и, сказав ещё раз «Тихо» – стал забрасывать её соломой.

– Nein!

Шура слышала удаляющуюся немецкую речь, и боялась о чём-то думать. Наверное, она спит… Но какой удивительный и нереальный сон! И только буханка в непослушных пальцах пахла настоящим хлебом, издавая невероятный и забытый аромат…