Текст книги "«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма"

Раппарду очень понравился похожий рисунок, а также многие другие – они все сейчас находятся в распоряжении К. М. В особенности Раппарду пришелся по душе большой рисунок с изображением внутреннего дворика. А он-то как раз знает, к чему я стремлюсь, и понимает, как это сложно. Полагаю, ты заметишь, как изменился Раппард со времен своей первой поездки в Париж, когда ты с ним познакомился.

Передо мной лежит том «Household edition» Диккенса с иллюстрациями. Они великолепны, авторы – Барнард и Филдс. Изображены сценки из жизни старого Лондона, которые благодаря характерным особенностям гравюры на дереве имеют совершенно иной вид по сравнению, например, с «Плотницкой». И все же, полагаю, для того, чтобы в будущем работать с такой решимостью и отвагой, сейчас нужно спокойно продолжать наблюдать за всем, и как можно более внимательно. Как видишь, на этом рисунке несколько различных планов, что позволяет оглядеться и заглянуть в каждый уголок. Ему все еще не хватает четкости линий, во всяком случае, у него нет того качества, которое присуще упомянутым выше работам, но это придет со временем.

Я получил весточку от К. М. в виде почтового перевода в 20 гульденов, к этому он не добавил ни единого слова. И я совершенно не понимаю, хочет ли он опять заказать мне что-нибудь, понравились ли ему рисунки. Памятуя о том, сколько он заплатил за предыдущую партию – 30 гульденов, – и принимая во внимание, что последняя была весомее первой (в первой было 12 маленьких работ, а в этой: 1 маленькая, 4 такого же формата, как те, что я приложил к этому письму, 2 больших (итого 7 штук)), мне кажется, что Его Сиятельство встал не с той ноги, когда ее получил, или они ему не понравились по какой-то причине. Я с готовностью признаю, что тому, кто привык видеть только акварели, начертанные пером рисунки, в которых для передачи освещения соскабливается или вновь наносится пигмент, могут показаться грубоватыми. Однако существуют люди, которые находят приятной и бодрящей для организма прогулку на сильном ветру, и здесь так же – существуют любители, которые не пасуют перед подобной грубостью.

Вейсенбрух, например, не посчитал бы эти два рисунка неприятными или неинтересными.

Учитывая эти обстоятельства, если я узнаю, что К. М. предпочтет не получать новых [рисунков], я, разумеется, не стану навязывать их Его Сиятельству, но надеюсь, что ты, когда приедешь, сможешь выяснить, в чем, собственно, дело.

Хоть я и не ожидал получить за эту партию на 10 гульденов меньше, чем за предыдущую, но, разумеется, я рад и 20 гульденам, тем более что я предоставил Его Сиятельству право устанавливать цену. Но если он не против, чтобы я начал работать над следующими шестью или двенадцатью, я бы серьезно занялся этим, потому что не хочу упускать ни одной возможности хоть что-нибудь продать. Мне бы очень хотелось угодить Его Сиятельству: полагаю, если я смогу заработать на аренду и получу больше возможностей сводить концы с концами, это будет стоить потраченных усилий. Вот только Его Сиятельство сам предложил платить больше, а не меньше за более детальные рисунки. И я говорю об этом в основном для того, чтобы узнать, как мне, в конце концов, быть, поступит ли от него новый заказ или нет. Возможно, позднее Его Сиятельство сам мне напишет об этом.

На днях – или сегодня, если останется время, – я пошлю краткое описание своей коллекции гравюр на дереве. Я полностью уверен, что это доставит тебе удовольствие. Хотя этой зимой мои расходы на краски были меньше, чем у остальных, я больше потратил на то, что было связано с изучением перспективы и пропорций, а именно на инструмент, который описал в своем труде Альбрехт Дюрер и которым пользовались голландские мастера прошлого. Он позволяет сравнивать пропорции близко расположенных объектов с теми, что находятся на удалении, когда невозможно построить перспективу в соответствии с правилами. Тот, кто пытается определить это на глазок – кроме тех случаев, когда он очень опытен и натренирован, – всегда ошибается.

У меня не сразу получилось сконструировать эту вещь, но в итоге, после многократных попыток и с помощью столяра и кузнеца, мне это удалось. И благодаря этим более долгим поискам у меня теперь есть шанс добиться гораздо лучших результатов.

Меня бы чрезвычайно порадовало, если бы в твоем гардеробе нашлись брюки и пиджак, которые ты больше не носишь и которые подошли бы мне.

Когда я совершаю покупки, то обращаю внимание на то, чтобы облачение наилучшим образом подходило для работы в дюнах или дома, но моя одежда для выхода в люди слегка поизносилась. Когда я иду работать, то не стесняюсь выходить на улицу в дешевом костюме, однако я стыжусь одежды, которая создает впечатление, будто ее хозяин заметно стеснен в средствах. Моя повседневная одежда ни в коей мере не неряшлива именно потому, что у меня теперь есть Син, которая следит за этим и исправляет маленькие изъяны.

В завершение своего письма еще раз повторю: я уповаю на то, что наша семья не посчитает наши отношения с Син тем, чем они совершенно не являются, – а именно интрижкой. Это вызвало бы у меня невыразимое отвращение и усилило бы раскол между нами. И я надеюсь, что никто не будет лезть с неуместными увещеваниями, пытаясь помешать мне быть с ней. Я имею в виду нечто вроде того, что произносил папа, когда собирался упрятать меня в Гел. Рассуждения о наследстве, которое ты упомянул, бессмысленны уже потому, что, насколько я знаю, мне не оставят никакого наследства, да и вообще никому не оставят, потому что наследовать нечего. Как я слышал, дома буквально нет денег. Единственный человек, от которого, в совершенно иных обстоятельствах, я мог бы что-нибудь унаследовать, потому что мы тезки, – это дядя Сент, но с ним я вот уже много лет нахожусь в непримиримой ссоре, по множеству причин, ссоре такого свойства, что она не уладится лишь оттого, что я стану его подопечным, – я бы и сам этого не пожелал, да и у него, естественно, этого нет даже в мыслях; впрочем, я надеюсь, что, как и в прошлом году, мы с Его Сиятельством не устроим публичной сцены при случайной встрече. А теперь жму руку,

твой Винсент

Гравюры на дереве

1 папка: Ирландские простолюдины, шахтеры, рабочие, рыбаки и т. д., в основном маленькие эскизы пером.

1 «Пейзажи и животные: Бодмер, Джакомелли, Лансон, а также несколько пейзажей

1 ««Travaux des champs» Милле, а также Бретон, Фейен-Перрен и английские гравюры Херкомера, Боутона, Клаузена и т. д.

1 «Лансон

1 «Гаварни, в дополнение – литографии, но часто встречающиеся

1 «Эд. Морен

1 «Г. Доре

1 «Дюморье, многочисленные

1 «Ч. Кин и Самбурн

1 «Дж. Теньел, дополненный карикатурами из Биконсфильда

Здесь не хватает Джона Лича, но этот пробел можно легко заполнить, найдя репринт его гравюры на дереве, он стоит недорого.

1 «Барнард

1 «Филдс & Чарльз Грин и т. д.

1 «Маленькие французские гравюры на дереве, альбом Бетцеля и т. д.

иллюстраторы «Punch»

1 «Сценки на борту английских кораблей и эскизы на военную тематику.

1 ««Heads of the people»[115]115
  Головы людей (англ.).


[Закрыть] Херкомера, дополненные рисунками других [мастеров] и портретами

1 папка: Будни Лондона, начиная с курильщиков опиума, Уайтчепела и Севен-Дайелс и заканчивая весьма элегантными дамами и Роттен-роу или Вестминстерским парком. В дополнение к ним – похожие сцены в Париже и Нью-Йорке, что в целом создает причудливую «Повесть о тех городах».

1 папка: Большие гравюры из «Graphic», «London News», «Harpers Weekly», «Illustration» и т. д., в числе авторов – Фрэнк Холл, Херкомер, Фред Уокер, П. Ренуар, Менцель, Ховард Пил.

1 папка: «The Graphic portfolio» – отдельное издание с несколькими гравюрами, отпечатанными не с трафаретов, а непосредственно с досок, в их числе – «Бездомные и голодные» Филдса.

Несколько иллюстрированных книг, в том числе Диккенс и «Фридрих Великий» Менцеля, в маленьком формате.

237 (206). Тео Ван Гогу. Гаага, четверг, 8 июня 1882, или около этой даты

Муниципальная больница (4-е отделение. Палата 6, № 9) Канал Брауэрсграхт

Дорогой Тео,

если к концу июня у тебя получится приехать, то, надеюсь, ты вновь найдешь меня за работой, но сейчас я в больнице, где пробуду приблизительно две недели. На протяжении недель трех я мучился от бессонницы и постоянного жара и испытывал боль при мочеиспускании. И теперь оказалось, что у меня то, что называют «французским насморком», хоть и в очень легкой форме. Из-за этого мне нужно постоянно соблюдать постельный режим, глотать много таблеток хинина, кроме того, время от времени мне попеременно вводят то обычную, то сульфированную воду, так что все это настолько безвредно, насколько возможно. Тебе совершенно не стоит волноваться, но ты понимаешь, что с этим шутить нельзя и следует безотлагательно принять меры: небрежность может привести к тому, что болезнь застареет и усугубится. Пример тому – Брейтнер, который тоже все еще здесь, правда в другой палате, и, вероятно, вскорости будет выписан: он не знает, что я тоже попал сюда.

Ты меня очень обяжешь, если не станешь ни с кем обсуждать это, потому что люди порой считают это чем-то чрезвычайно ужасным или оно превращается в нечто ужасное из-за чрезмерных пересудов. Вот только тебе, конечно, я сообщаю все в подробностях, и ты можешь не молчать, если тебя спросят напрямую, и ни в коем случае не волнуйся. Разумеется, мне пришлось заплатить за две недели вперед, медицинский уход стоит 10,5 гульдена. Для тех, кто лечится бесплатно за счет фонда помощи бедным, и для тех, кто сам платит 10,5 гульдена, разницы в питании и лечении нет. В палате лежит 10 человек, и должен тебе сказать, что лечение во всех смыслах отличное. Я не скучаю, а покой и серьезный, практический медицинский уход идут мне на пользу.

Если сможешь, то, будь любезен, пошли к 20 июня 50 франков на вышеуказанный адрес, только НЕ заказным письмом, чтобы его не пришлось регистрировать. Тебе известно, что я уже получил 100 франков 1 июня. Таким образом, я буду обеспечен на случай непредвиденных обстоятельств. Если мне придется здесь задержаться, то я смогу доплатить и остаться подольше, а если нет, у меня будут средства на жизнь.

Разумеется, мне не терпится вновь приняться за работу: через две недели я буду с нетерпением ждать возможности опять отправиться в дюны.

Син приходит ко мне в дни посещений и присматривает за мастерской. Теперь тебе следует узнать, что за день до того, как отправиться сюда, я получил послание от К. М.: он очень много пишет о «сочувствии», которое он испытывает ко мне и которое также проявил по отношению ко мне господин Терстех. Тем не менее, продолжает он, ему не понравилось, что я с такой неблагодарностью отнесся к заботе со стороны Х. Г. Т. Пусть так. Я лежу здесь, я совершенно спокоен и достаточно сдержан, но, уверяю тебя, Тео, у меня сильно испортится настроение, если кто-нибудь снова начнет проявлять по отношению ко мне такого же рода участие, как Х. Г. Т. в определенных случаях. И когда я размышляю о том, как далеко зашел Его Сиятельство в этом проявлении сочувствия, осмелившись сравнить меня с курильщиками опиума, меня удивляет, что я тогда не выказал свою заботу и не посоветовал ему отправиться ко всем чертям.

Кстати, о курильщиках опиума: комфорт и роскошь, ослепительное общество, в котором вращается Х. Г. Т., и немалая доза лести, которую он получает от каждого встречного, – эти вещи, должно быть, порой дурманят Его Сиятельство сильнее, чем он сам осознает.

Короче говоря, когда я думаю и вспоминаю о Его Сиятельстве, со всей его изысканной по виду вежливостью, со всеми его галантными по виду манерами и элегантной одеждой, то прихожу к выводу, что в его характере присутствует определенное коварство. Хотелось бы мне, чтобы это было не так, но я не могу выразиться иначе. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что Его Сиятельство хорошо образован, но, прежде чем я начну его уважать, надо задать вопрос: хороший ли он человек? То есть такой, который не культивирует в себе – принципиально и преднамеренно – ненависть, злобу, желчность и сарказм. Понимаешь, вот в чем вопрос.

Я не ответил на последнее письмо К. М. и не собираюсь этого делать. Я признателен за то, что Его Сиятельство – из сочувствия ко мне, разумеется, – пообещал купить у меня в будущем что-то еще, в особенности если он говорит серьезно, а так ли это, станет ясно со временем.

Еще одна причина, по которой я не против полежать здесь в покое несколько дней, заключается в том, что при необходимости я смогу получить от местного доктора официальную справку о том, что я не должен отправиться в Гел или что я не нуждаюсь в опекуне.

А если и этого будет мало, то, если постараться, я смогу достать и еще одну – за подписью профессора, директора заведения для рожениц в Лейдене.

Но те люди, которые вознамерятся при случае объявить о том, что семья или общество выиграет от того, что человек вроде меня будет объявлен сумасшедшим или обретет опекуна, обладают таким блестящим умом, что, возможно, разбираются в подобных вещах гораздо лучше, чем, например, местный доктор.

Ладно. Мне было бы очень приятно получить письмо от тебя в эти дни.

Син готовится к отъезду. Я много думаю о ней и жду ее скорейшего возвращения. Надеюсь, она справится.

Я какое-то время держался, продолжая работать, но в итоге понял, что нужно срочно обратиться к врачу. И сегодня утром он заверил меня, что я вскоре поправлюсь. Дошли ли до тебя те два маленьких рисунка?

До свидания, жму руку и желаю тебе столько успеха, сколько человек может выдержать.

Твой Винсент

Должен повторить, что из-за случая с Гелом, когда семья хотела установить надо мной что-то вроде опекунства по причине слабого физического здоровья, им теперь будет сложно резко сменить направление, сославшись на финансовую сторону дела, и больше не упоминать о физическом здоровье. Подобные доводы не имеют никаких оснований. Еще раз: я надеюсь, что так далеко они не зайдут.

Напиши поскорее, мне этого очень не хватает.

Ты знаешь, Тео, что я не обсуждаю ни с местным доктором, ни с профессором в Лейдене наши семейные дела, но так как я нахожусь на лечении у первого, а Син – у второго, одного моего слова достаточно, чтобы в случае необходимости противопоставить ходатайство этих двух господ другим потенциальным свидетельствам тех нескольких людей, упомянутых тобой.

242 (210). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 2 июля 1882

Воскресенье, после полудня

Дорогой Тео,

как я уже писал накануне, я побывал в Лейдене. Син родила вчера вечером, роды были очень тяжелыми, но, слава Богу, она выжила, и ее очень милый парнишка тоже. Мы отправились туда вместе с ее матерью и ребенком – ты можешь представить, как мы ужасно волновались, не зная, каким будет ответ, когда спросили о ней медсестру в больнице. И были несказанно рады услышать: «Родила сегодня ночью… но вам нельзя с ней долго говорить». Я не скоро забуду это «вам нельзя с ней долго говорить», потому что это означало «вы все еще можете с ней поговорить», а могло быть и «вы больше с ней никогда не поговорите». Тео, я был так счастлив, когда вновь ее увидел. А она лежала рядом с окном, из которого открывался вид на сад, заполненный солнечным светом и зеленью, пребывая в своего рода дремоте от изнеможения, находясь между сном и бодрствованием, когда подняла глаза и заметила всех нас. Ах, дружище, как она смотрела и как была рада видеть нас и тому, что мы ненароком приехали ровно через 12 часов после того, как все произошло; при этом видеться разрешено всего 1 час, раз в неделю. И она очень повеселела и во всех смыслах пришла в себя, и расспрашивала нас обо всем.

Но кем я не мог налюбоваться, так это ребенком, в особенности потому, что, хотя его и вытащили с помощью хирургических щипцов, он ни в коей мере не пострадал и лежал в своей колыбели с таким видом, будто познал все тайны этого мира. Эти доктора все же молодцы. Но, судя по описанию, положение было критическим. При этом присутствовало пять профессоров, а ее анестезировали хлороформом. К тому времени ей уже многое пришлось вынести: ребенок застрял [в утробе], и это продолжалось с девяти вечера до половины второго утра. У нее и сейчас все еще сильные боли. Но она позабыла все, увидев нас, и даже сумела сказать, что мы вскоре вновь будем заниматься рисованием, и я совсем не против того, чтобы ее предсказание сбылось. У нее нет разрывов или чего-нибудь другого, вполне возможного в таких случаях.

Черт побери! Я так благодарен за это! Вот только мрачная тень все еще грозит нам, и мастер Альбрехт Дюрер прекрасно понимал это, поместив смерть позади молодой пары на прекрасной гравюре, которая тебе известна. Но мы надеемся, что мрачная тень так и останется тенью и вновь исчезнет. Теперь, Тео, тебе все об этом известно, если бы не твоя помощь, Син, вероятно, не было на свете. И еще кое-что: я сказал Син, чтобы она попросила профессора хорошенько ее осмотреть, так как у нее часто бывает то, что называется белыми выделениями. И он дал ей советы, как надо себя вести, чтобы полностью поправиться.

Он говорит, что она не раз была на волосок от гибели, когда у нее болело горло и случился выкидыш, а также этой зимой, что она совершенно ослаблена многими годами невзгод и волнений, что теперь, когда ей не придется вести такую жизнь, она сама по себе может оправиться, если ничего не случится и у нее будут покой и укрепляющие здоровье средства, если она будет подолгу находиться на свежем воздухе и не станет заниматься тяжелым трудом.

Когда ее горести останутся в прошлом, в ее жизни начнется совершенно новая глава, и хотя она не сможет вернуть свою весну, которая была весьма суровой, тем ярче будет вторая пора ее расцвета. Ты же знаешь: в середине лета, когда жара спадает, на деревьях опять появляются новые листья, новая молодая зелень перекрывает старую, пожухлую.

Я сижу и пишу тебе письмо у матери Син, у окна, выходящего в своего рода внутренний дворик. Я зарисовал его дважды: первый раз в большом и второй – в меньшем формате. Оба сейчас у К. М., это те самые рисунки, которые так понравились Раппарду, в особенности большой. Я бы хотел, чтобы ты на них посмотрел, если навестишь К. М., потому что мне интересно узнать твое мнение, особенно о большом. Когда ты приедешь?

Я очень по тебе скучаю. Ладно, брат, теперь ты знаешь, что сегодня я плакал от счастья. Спасибо за все, старина, и верь мне, мысленно жму руку,

твой Винсент

244 (212). Тео Ван Гогу. Гаага, четверг, 6 июля 1882

Дорогой брат,

получив твое письмо, а также приложенные к нему 100 франков, благодарю тебя от всего сердца и хочу сразу же тебе ответить. Полагаю, будет полезно объяснить тебе, обстоятельно, откровенно и со всей серьезностью, на которую я только способен, некоторые важные истины, которые тебе следует знать и понимать. Так что я надеюсь, что ты прочтешь это письмо не торопясь и терпеливо – от этого для меня очень многое зависит. Завтра утром я вернусь в больницу и спокойно приклоню там голову, если буду знать, что объяснил тебе все, так подробно и ясно, как это позволяет расстояние между нами.

Было бы гораздо лучше, если бы ты сейчас находился рядом и я мог бы еще сегодня днем все здесь тебе показать и обсудить с тобой. Но будем надеяться, что это произойдет в августе. Перед тем как затронуть всевозможные иные темы, должен тебе признаться, что один пассаж из твоего письма с описанием вечернего Парижа очень тронул меня. Он пробудил во мне мои собственные воспоминания, когда я точно так же любовался «Paris tout gris»[116]116
  Серым Парижем (фр.).


[Закрыть] и был поражен этим чрезвычайно странным эффектом; при этом черная фигурка и типичная белая лошадь позволили оценить по достоинству утонченность этих необычных серых тонов. Эта темная нотка и белесоватость являются ключом к гармонии. И теперь, находясь в больнице, я по воле случая оказался под большим впечатлением от одного мастера, который гениально описывает этот серый Париж. В «Странице любви» Эмиля Золя я нашел несколько мастерски, мастерски написанных или нарисованных видов города, совершенно в духе простого пассажа из твоего письма. И эта маленькая книжка породила во мне твердое намерение прочесть всего Золя, из которого до той минуты я знал всего лишь пару коротких отрывков: к одному из них я пытался сделать иллюстрацию, «Ce que je veux», а другой фрагмент с описанием старого крестьянина в точности передавал рисунок Милле. В тебе заложено нечто чрезвычайно артистичное, брат, развивай это, позволь этому в той или иной манере укорениться и прорасти, не выдавай это первому встречному, но серьезно подумай об этом еще раз, и не беда, если в результате раздумий это примет более определенный вид и станет важным занятием для тебя. Но возможно, я вступил на запретную территорию, так что на сегодня довольно об этом. Повторю одно: в твоем коротком описании заложен «рисунок» – очевидный и понятный для меня, хотя ты еще не довел свое восприятие до того уровня, чтобы оно приобрело более крепкий каркас и встало на ноги, чтобы его увидели и ощутили все. Когда ты оставляешь описание, начинается настоящая боль и муки творчества – но у тебя чертовски хорошее творческое мышление. У тебя сейчас не получается продолжать, потому что ты не веришь сам в себя в этом смысле, иначе ты бы уже перепрыгнул этот ров. Дерзай! Все же довольно об этом. В твоем описании присутствует нечто je ne sais quoi[117]117
  Я не знаю что (фр.).


[Закрыть]: дух – воспоминание – например, об акварели Боннингтона, только расплывчатое, словно в тумане. Знаешь ли ты, что рисовать словами – это тоже искусство, и это порой выдает дремлющую где-то скрытую силу, точно так же как голубое или серое облачко дыма выдает огонь в очаге.

Разумеется, я ценю то, что родители делали для меня, пока я болел, – ты помнишь, я тебе сразу же об этом написал, – и в той же мере ценю визит Х. Г. Т. Есть причина, почему я не стал тотчас сообщать родителям о Син или о чем-нибудь еще, а просто в двух словах рассказал им о своем выздоровлении. И вот почему: нечто из того, что произошло прошлым летом и этой зимой, будто железным заслоном отгородило прошлое от настоящего.

Я совершенно не намерен в той же манере, как в прошлом году, обращаться за советом к папе и маме или интересоваться их мнением, потому что уже тогда я воочию увидел разительные отличия в нашем образе мысли и представлениях о жизни. Тем не менее я от всей души желаю сохранить мир и убедить их, что будет неправильно, если они обратятся против меня, решив, будто я навоображал себе что-то, не зная, как взяться за дело, – уверяю, они заблуждаются, полагая, будто я настолько ошибочно оцениваю существующее положение вещей, что они должны меня «направлять».

Поверь, Тео, я говорю это не из-за горечи, презрения или неуважения к родителям – и не превознося себя самого, – но только для того, чтобы объяснить тебе кое-что, а именно: папа и мама – не те люди, которые способны понять меня, мои ошибки, мои лучшие стороны; они не могут поставить себя на мое место: споры с ними приводят только к разладу. Что же теперь делать??? Вот мой план, который, я надеюсь, ты одобришь. Я надеюсь все устроить так, чтобы в следующем месяце я сумел отложить 10, а лучше 15 гульденов. Тогда – но не раньше – я напишу родителям, что мне нужно поговорить с ними и что я хочу попросить папу еще раз приехать погостить за мой счет.

Тогда я покажу ему Син и ее малыша, которого он не ожидает увидеть, а также дом в ярком свете и мастерскую, полную вещей, над которыми идет работа, а сам я, надеюсь, к тому времени совершенно поправлюсь.

Мне думается, что все это произведет на отца более правильное, серьезное и благоприятное впечатление, чем разговоры или письмо. Короче говоря, я расскажу ему, как Син и я еле справились с ее страшной беременностью этой зимой, как ты постоянно нам помогал и продолжаешь помогать, хотя узнал о Син не сразу. Что она для меня бесценна, во-первых, по причине любви и привязанности, которые под влиянием обстоятельств окрепли в нас, а во-вторых, по причине того, что она с самого начала, выказав большой энтузиазм, ум и практическую сноровку, полностью посвятила себя тому, чтобы помогать мне в моей работе. И что, как мы от всего сердца надеемся, папа одобрит, что я взял ее в жены. Я не могу выразиться иначе, чем «взял», потому что не брачные формальности делают ее моей женой, а существующая связь – чувство, что мы взаимно друг друга любим, понимаем и поддерживаем. Что папа может сказать по поводу самого брака? Полагаю, вердикт будет таким: «Женись на ней».

Мне бы хотелось, чтобы у папы сложилось свежее и ясное представление о том, что меня ожидает новое будущее, чтобы он увидел меня в обстановке, весьма отличной от той, которую он, возможно, себе представляет, чтобы он полностью уверился в моем расположении к нему, не сомневался в моем будущем и отбросил мысли об опекунстве или Геле на тысячу миль. Понимаешь, Тео, я не знаю более короткого и прямого пути или способа, чем тот, который я описываю, чтобы по-настоящему быстро восстановить хорошие взаимоотношения. Напиши мне, что ты думаешь по этому поводу.

Как бы то ни было, мне кажется, будет нелишним еще раз поведать тебе о моих чувствах к Син, хоть это и непросто. Когда я с ней, у меня возникает ощущение, что я дома, словно она принесла с собой мой «собственный очаг», словно мы срослись. Это сокровенное, глубокое, серьезное чувство, над которым нависает мрачная тень ее и моего безрадостного прошлого, та, о которой я тебе уже писал: мне кажется, нечто мрачное так и будет нам угрожать и нам придется непрерывно бороться с этим всю жизнь. Но одновременно я ощущаю полнейший покой, ясность и бодрость при мысли о ней и том правильном пути, который простирается предо мною.

Как ты помнишь, в прошлом году я часто писал тебе о Кее Фос, так что, полагаю, ты имеешь представление о моих переживаниях. Не думай, что тогда я преувеличивал свои чувства: любовь, которую я испытывал к ней, была сильной и страстной и совершенно иной, чем то чувство, которое я испытываю к Син. Когда в Амстердаме я узнал, что Кее, вопреки моим ожиданиям, испытывала ко мне своего рода отвращение, потому что считала мое поведение навязчивым и даже, не желая меня видеть, «покидала свой собственный дом, пока я там находился», тогда – но ни в коем случае не раньше – по той любви был нанесен смертельный удар. Это я осознал лишь позднее, здесь, в Гааге, очнувшись от оцепенения. В то время меня охватило нечто похожее на невыразимую меланхолию, которую невозможно описать. Помню, тогда я очень часто думал об исполненных мужества словах папаши Милле: «Il m’a toujours semblé que le suicide etait une action de malhonnête homme»[118]118
  Мне всегда казалось, что самоубийство – удел бесчестных людей (фр.).


[Закрыть].

Пустота и невыразимые душевные терзания привели к тому, что я подумал: «Да, я могу понять тех, кто бросается в воду». Вот только я был далек от того, чтобы поддерживать действия этих людей, и слова, которые я привел выше, стали мне твердой опорой, и я решил, что лучше всего взять себя в руки и найти лекарство в работе. И тебе известно, с каким усердием я тогда принялся за дело.

Да, сложно, ужасно сложно и совершенно невозможно считать иллюзией страсть, подобную той, что я испытывал в прошлом году. Папа и мама поступают именно так, но я утверждаю: «Даже если этому никогда не будет суждено сбыться, это могло быть». Это не было иллюзией, просто не совпали жизненные позиции, а обстоятельства сложились так, что пути наши начали расходиться все дальше и дальше, вместо того чтобы соединиться.

Ты понимаешь теперь мои мысли на этот счет – ясные и искренние: это было возможно, но теперь этого никогда не произойдет. Была ли Кее Фос права, испытывая отвращение ко мне? Был ли я прав в своем упорстве? Признаюсь, мне это неизвестно. И я вспоминаю и пишу об этом не без боли и печали: мне бы очень хотелось лучше понять причины поведения Кее Фос в то время, понять, как получилось, что ее и мои родители повели себя так недобро и непримиримо, что выражалось не столько в их речах – хотя и в них, притом очень определенно, особенно в тех, что были более уклончивыми по содержанию, чем по форме, – сколько в полном отсутствии в них настоящего, теплого, живого сочувствия. Я не могу выразиться мягче, однако все же воспринимаю это как их умонастроение, о котором предпочитаю забыть.

Сейчас – в нынешних обстоятельствах – это превратилось в подобие большой глубокой раны, которая зажила, но которую я всегда буду чувствовать.

Тогда – той зимой – мог ли я тотчас же вновь ощутить «любовь»? Совершенно ясно, что нет. Но разве плохо, что ничто человеческое во мне не умерло и не притупилось, что именно мое горе пробудило во мне сочувствие к другим? Я думаю, что нет. С самого начала я увидел в Син такого же одинокого и несчастного человека, как я сам. Итак, будучи несломленным, я пребывал именно в таком душевном состоянии, которое побудило меня оказать ей практическую поддержку, что помогло и мне самому остаться на ногах. Но постепенно, мало-помалу отношения между нами стали меняться. Появилась определенная потребность друг в друге. Такая, что мы все время проводили вместе, чем дальше, тем больше проникая в жизнь друг друга, и тогда появилась любовь.

Тео, возможно, я затрону болезненную для тебя тему, объясняя, что имею в виду. В прошлом ты тоже испытывал к простолюдинке то, что родители называют «иллюзией», тогда из этого ничего не вышло – не потому, что ты не смог пойти по тому пути, но потому, что обстоятельства изменились, а ты с тех пор приспособился к жизни в другом круге и занял там прочное положение, и если ты захочешь жениться на женщине своего сословия, это не будет воспринято как новая иллюзия. Тебе не сделают ни одного замечания, и даже если первая история закончилась ничем, новая любовь может дать свои плоды, и ты добьешься успеха. По-моему, твой путь заключается в том, чтобы ни в коем случае не жениться на женщине из народа – простолюдинка была для тебя так называемой иллюзией; теперь же твоя реальность – женщина такого же положения, как Кее Фос.

Однако для меня все наоборот: моей иллюзией (ХОТЯ Я СОВЕРШЕННО НЕ СЧИТАЮ ЭТО СЛОВО ИЛИ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОДХОДЯЩИМ ИЛИ ПРАВИЛЬНЫМ НИ ДЛЯ МОЕГО, НИ ДЛЯ ТВОЕГО СЛУЧАЯ) была Кее Фос, а реальностью стала женщина из народа.

Мое положение во многом отличается от твоего. Твоя неудача постигла тебя, когда тебе было двадцать лет, моя меня – в прошлом году, но несмотря на то, что и ты, и я пережили иллюзию, неудачу, или что там еще – я действительно не знаю, как это назвать, – это не исключает ни для тебя, ни для меня возможности испытать нечто более реальное. Ибо я серьезно полагаю, что ни ты, ни я не созданы для целибата.