Текст книги "«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма"

The whole thing makes me sick![122]122
  Мне дурно от всего этого! (англ.)


[Закрыть]

И все эти господа постоянно спрашивают меня, не без некоей снисходительности: «Начали ли вы уже писать маслом?»

Порой случается, что и я на досуге развлекаюсь, так сказать, карябаю что-то на клочке бумаги, но я придаю этому не больше значения, чем какой-нибудь тряпке или капустному листу.

Надеюсь, ты понимаешь, что, если я до сих пор занимаюсь исключительно рисованием, для этого есть две причины: во-первых, я во что бы то ни стало хочу набить себе руку; во-вторых, создание картин и акварелей требует немалых расходов, которые поначалу невозможно окупить, – и эти расходы удвоятся и удесятерятся, если работать, опираясь на недостаточно выверенный рисунок.

И если бы я влез в долги и окружил себя полотнами и листами всякой мазни, не будучи уверенным в своей рисовальной технике, вскоре моя мастерская превратилась бы в такое же подобие ада, как одна виденная мной мастерская, напоминавшая именно это.

Сейчас я с удовольствием прихожу в свою мастерскую и с воодушевлением там работаю.

Впрочем, не думаю, что ты можешь заподозрить меня в нежелании трудиться.

Но мне кажется, что местные художники рассуждают вот как. Они говорят: «Вы должны делать то-то и то-то». Если ты этого не делаешь, или делаешь это, но не сразу или не так, как они хотят, или возражаешь им, сразу следует вопрос: «Вы что, знаете лучше меня?» Таким образом, за каких-нибудь пять минут между вами возникает конфликт, и ни одна из сторон не может ни уступить, ни пойти навстречу. При этом наименее скверный исход таков: у одного из участников хватает хладнокровия, чтобы промолчать и при первом удобном случае поспешно удалиться. Так и хочется сказать: «Черт возьми, художники – та же семья. То есть злосчастный союз людей с противоположными интересами, каждый из которых расходится во мнениях с остальными, и если вдруг двое или больше объединяются, когда их мысли совпали, то лишь ради того, чтобы насолить третьему». Это определение слова «семья», дорогой брат, однако надеюсь, что оно не всегда справедливо, особенно когда речь идет о художниках или о нашем семействе. Я от всего сердца желаю, чтобы в нашей семье продолжал царить мир. Жму руку.

Твой Винсент

[Текст отсутствует]

не бояться […] их беспокоить, если они не хотят меня видеть.

Даже когда они меня недавно спросили, не навещу ли я их как-нибудь, я отказался: пусть поймут, что я никоим образом не хочу доставлять им беспокойства. Я лишь желаю, чтобы они, в свою очередь, тоже не лезли в мои дела. Я высоко ценю хорошее расположение ко мне наших домашних, при этом Принсенхаге значит для меня гораздо меньше. Было бы замечательно, если бы ты не стал говорить кое о чем, однако если все же это будут обсуждать и тебе не удастся избежать этого разговора – ну и пусть, какое мне дело?

Как я уже сказал, больше всего на свете я желаю сохранить мир, этот мир – первоочередное условие для моей успешной работы. Поэтому благодарю тебя за все, что ты способен сделать в попытке обнадежить и успокоить наших домашних. Надеюсь, ты хорошо проведешь там время и надышишься брабантским воздухом. Я часто вспоминаю Хейке и в последние дни вновь начал работать над наброском на эту тему: хижины с крышами, покрытыми мхом, в окружении буков.

[Текст отсутствует]

должен взять. Приблизительно тот же эффект, что и в «Подрезанной иве», но в акварели черный тон приглушен.

В этом рисунке черный темнее всего в тех местах, где в акварели краски ярче всего: темно-зеленый, коричневый, серый. А теперь прощай, и поверь, порой мне ужасно смешно, что люди подозревают меня (того, кто, в общем-то, просто дружит с природой, анализом, трудом – и в особенности с людьми) во всевозможных злодеяниях и нелепостях, которых у меня и в мыслях нет. Ладно, до свидания, жму руку.

Твой Винсент

258 (227). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 20 августа 1882

Воскресенье, днем

Дорогой Тео,

только что я получил хорошее письмо из дому, которое по-настоящему меня порадовало, из него стало ясно, что твой визит и твои рассказы обо мне и моей работе произвели на них правильное впечатление и успокоили их.

Полагаю, это не повлечет иных последствий, кроме положительных, и я особенно благодарен тебе за то, как именно ты обо мне говорил. Хотя, по-моему, порой твоя похвала была более щедрой, чем я пока заслуживаю. Кажется, дома все очень довольны своим новым окружением и до сих пор переполнены впечатлениями от твоего визита.

Как, впрочем, и я сам, потому что после твоих слов, сказанных мне, я начал думать о тебе еще чаще, чем прежде, и с неменьшей теплотой. Я частенько вспоминаю о тебе в особенности из-за того, что ты поведал мне о своем здоровье.

У меня все в порядке: чувствую себя хорошо, ничего не приходится откладывать на потом, и я продолжаю работать. Но все же, как ты понимаешь, болезнь не прошла бесследно: временами, обычно по вечерам, когда я устал, я плохо себя чувствую, но, к счастью, не настолько, чтобы из-за этого отложить работу.

На этой неделе я написал несколько довольно крупных этюдов в роще, которые старался проработать более тщательно и детально, чем предыдущие. Самый, на мой взгляд, удачный изображает просто перекопанный участок земли: белый, черный и коричневый песок после ливня. Разбросанные там и сям земляные комочки притягивают свет и выглядят выразительнее. Пока я сидел и рисовал этот кусок грунта, началась гроза с проливным дождем, которая продлилась целый час. Однако я был так увлечен, что остался на своем посту, постаравшись как можно лучше укрыться под большим деревом. Когда гроза наконец стихла и вороны вновь начали летать, я не пожалел, что переждал дождь, потому что почва в лесу приобрела великолепный глубокий тон.

Так как перед грозой я начал рисовать низкий горизонт, стоя на коленях, то мне пришлось опять встать на колени в грязь и продолжить работу; именно из-за подобных приключений, которые случаются довольно часто и принимают различные формы, я считаю нелишним носить простую рабочую одежду, которую не так легко испортить.

В итоге на этот раз я вернулся в мастерскую с клочком земли, хотя Мауве, когда мы с ним однажды обсуждали его собственный этюд, справедливо утверждал, что нарисовать комки земли и сделать их объемными – очень сложная работа.

На другом этюде, нарисованном в роще, изображены большие зеленые стволы бука, земля, покрытая сухими листьями, и фигурка девушки в белом.

Самым сложным было сохранить прозрачность и передать пространство между стволами, стоящими на различном расстоянии друг от друга, а также определить их место и относительную толщину, меняющуюся в зависимости от перспективы. Иными словами, заставить всех почувствовать, что там можно дышать, гулять и что там пахнет лесом.

Я с большим удовольствием работал над этими двумя этюдами. Как и над тем сюжетом, который наблюдал в Схевенингене.

Большое пространство в дюнах утром после дождя: трава, можно сказать, ярко-зеленая, на ней – черные сети, разложенные огромными кругами, из-за чего на земле возникли глубокие красновато-черные, зеленые, серые тона. На этой мрачной земле сидели, стояли или бродили, словно диковинные темные призраки, женщины в белых чепцах и мужчины: все они растягивали или чинили сети.

Природа была такой волнующей, необычной, мрачной и суровой, как на самых прекрасных картинах Милле, Израэльса или де Гру, какие только можно себе представить. Над пейзажем простиралось невзрачное серое небо со светлой полоской над горизонтом. Несмотря на проливной дождь, я выполнил там этюд на промасленном листе торшона.

Немало всего произойдет, прежде чем я по-настоящему научусь делать подобные вещи, но именно они больше всего привлекают меня в природе.

Как же красиво снаружи до, во время и после дождя, когда все становится мокрым. Пожалуй, не стоит пропускать ни одной грозы. Этим утром я уже развесил написанные этюды в мастерской, мне бы хотелось однажды обсудить их с тобой.

Кстати, как я и предполагал, делая расчеты в процессе работы, пришлось многое докупить, и из-за этого деньги почти закончились. Я писал 2 недели напролет, с раннего утра до позднего вечера, и если бы продолжил в том же духе, расходы были бы слишком высокими, учитывая, что сейчас у меня ничего не продается.

Возможно, увидев работы, ты скажешь, чтобы я занимался этим не только время от времени, когда у меня возникает непреодолимое желание, но регулярно, и сделал это своей главной задачей, даже если придется пойти на дополнительные расходы.

И хотя живопись приносит мне неописуемое удовольствие, я, чтобы избежать больших расходов, вероятно, не буду пока заниматься ею так часто, как того требуют мое честолюбие и мои желания, и полагаю, что ничего не потеряю, если продолжу уделять много времени рисованию, делая это с неменьшей охотой. Однако меня терзают сомнения: мне понравилось писать, может, следует направить все свои усилия туда и работать в основном кистью? Не пойму, как лучше.

Как бы то ни было, уверен, что я должен уделить больше внимания рисованию углем, чем раньше. В любом случае мне есть чем заняться и я могу продвигаться вперед, и даже если придется ограничивать себя в живописи, я продолжу трудиться с тем же усердием. Если сейчас, за такое короткое время, я сумел сделать столько этюдов, это еще и потому, что я непрерывно работал над ними, трудился буквально дни напролет, почти не тратя времени даже на еду или питье.

В нескольких этюдах присутствуют маленькие фигурки – я работал и над большой и уже дважды полностью стирал ее, что ты, вероятно, посчитал бы опрометчивым, если бы увидел получившийся эффект, но это не оплошность с моей стороны: причина в том, что я чувствую себя способным сделать еще лучше, если постараюсь. Я всерьез намерен добиться наилучшего результата, и не важно, сколько времени и труда на это уйдет. Пейзажу в том виде, в каком я его сейчас ухватил, непременно требуется фигура: это этюды ради фона, который следует досконально проработать, потому что от него зависит оттенок фигуры и общий эффект.

В живописи меня привлекает то, что, затратив на картину столько же усилий, сколько на рисунок, ты возвращаешься домой с чем-то гораздо более выразительным и более приятным глазу. И при этом с чем-то более достоверным.

Одним словом, это более благодарное занятие, чем рисование. Однако непременным условием является умение строить пропорции и располагать на рисунке предметы.

Ошибешься в этом, и ничего не получится.

Я с нетерпением жду осени: к этому времени нужно непременно запастись красками и некоторыми прочими вещами. В особенности мне по душе тот эффект с желтыми листьями, на фоне которых очень красиво выделяются как зеленые стволы буков, так и фигуры.

На днях я читал в отрывках довольно грустную книгу – «Письма и дневник Герарда Бильдерса». Он умер в том возрасте, в котором я едва приступил к рисованию; читая о нем, я не жалел, что начал так поздно. Он действительно был несчастлив, и часто его недооценивали, но одновременно я отчетливо увидел, что он был чрезвычайно слабым человеком и в его характере было нечто болезненное. Его жизнь напоминает мне историю о слишком рано проросшем, неспособном противостоять морозу саженце, который увял, когда суровой ночью холод пробрал его до самых корней. Поначалу дела Бильдерса идут хорошо: он работает почти в тепличных условиях, стремительно развивается, но, попав в Амстердам, остается почти в полном одиночестве и, несмотря на свои способности, не может с этим справиться и наконец возвращается домой к отцу, совершенно подавленный, неудовлетворенный, потерявший интерес ко всему; там он еще немного пишет и в итоге умирает на двадцать восьмом году жизни от чахотки или иного недуга.

Мне не нравится в нем то, что, занимаясь живописью, он жалуется на невыносимую скуку и лень, словно это нечто непреодолимое для него, при этом он остается в том же самом, слишком тесном для него, кругу друзей, предается тем же развлечениям и ведет тот же образ жизни, который ему до смерти надоел. Иными словами, он мне симпатичен, но я с бóльшим удовольствием почитал бы о жизни папаши Милле, Т. Руссо или Добиньи. Читая книгу Сансье о Милле, ты наполняешься бодростью духа, а от книги Бильдерса чувствуешь себя паршиво.

В письмах Милле всегда есть перечень трудностей, но он сопровождается словами: «J’ai tout de même fait ceci of cela»[123]123
  «Тем не менее я сделал то-то или то-то» (фр.). В рукописи описка: вместо «of cela» должно быть «ou cela».


[Закрыть], и дальше следует описание чего-то другого, что он непременно собирается сделать и сделает. А у Бильдерса я слишком часто встречаю: «На этой неделе я пребывал в унынии и занимался мазней; ходил на такой-то или такой-то концерт или комедию, откуда вернулся в еще более отвратительном настроении, чем раньше».

У Милле меня поражает простота его слов: «Il faut tout de même que je fasse çeci ou ça»[124]124
  «Тем не менее мне нужно сделать то-то или то-то» (фр.).


[Закрыть]. Бильдерс очень остроумен и забавно причитает о Manillas pointus[125]125
  Сигары. – Примеч. перев.


[Закрыть], которых ему хочется и которые он не может себе позволить, о счетах от портного, которые он не видит возможности оплатить, он с таким юмором описывает свои переживания по поводу денежных вопросов, что ни он сам, ни читатель не могут удержаться от смеха.

Но с каким бы юмором ни описывалось все это, оно все равно приводит меня в уныние, и я испытываю больше уважения к бытовым трудностям Милле, который говорит: «Il faut tout de même de la soupe pour les enfants»[126]126
  «Как бы то ни было, детям нужен суп» (фр.).


[Закрыть], не упоминая Manilla’s pointus или развлечения.

Я хочу сказать следующее: в своих взглядах на жизнь Г. Бильдерс был романтиком и не смог справиться с утратой иллюзий, а я считаю определенным преимуществом то, что начал лишь тогда, когда все мои романтические иллюзии остались в прошлом. Теперь я должен наверстывать упущенное и усердно работать, а работа остается единственной потребностью и одним из немногих удовольствий, когда время иллюзий осталось позади. И благодаря этому ты испытываешь полное умиротворение и покой.

Жаль, что даже если я буду что-нибудь посылать тебе время от времени, скорее всего, пройдет целый год, прежде чем ты увидишь сразу все мои работы и мы сможем обсудить, что и как следует делать. Уверяю тебя: то, что я нарисовал сейчас, принесет свою пользу. Возможно, у меня получится то, что не вышло в январе.

Главное, не думай, что я безразлично отношусь к возможности заработать: я намереваюсь пойти по кратчайшему пути в этом направлении.

При этом речь идет о настоящих и постоянных заработках, на которые я смогу в будущем рассчитывать только при условии, что мои вещи станут чем-то стоящим благодаря серьезному изучению природы, но не в том случае, если буду работать только ради продаж: впоследствии это вызовет горькие сожаления.

Если ты увидишь, что эти картины имеют больше всего шансов на успех, то я, разумеется, не откажусь написать еще. Однако если ты посчитаешь, что пройдет немало времени, прежде чем они начнут пользоваться спросом, я буду первым, кто скажет, что мы должны оставаться очень бережливыми, ведь благодаря рисованию можно избежать больших расходов и медленно, но верно развивать свое мастерство. Я вижу некие изменения в этих полотнах и пишу о них потому, что ты можешь лучше меня определить, как это повлияет на возможные продажи. В любом случае мне кажется, что масляные этюды смотрятся лучше, чем нарисованные мной. Сам я придаю меньше значения тому, что приятнее на вид и создает менее скудный эффект, и стремлюсь достичь в изображении большей строгости и мужественности, и для этого мне нужно еще много трудиться. Но если ты скажешь: «Поработай над лесными ландшафтами, пейзажами или маринами», я не буду против, ведь это не помешает мне заниматься более крупными и серьезными работами.

Только я хочу быть уверенным, что на них стоит тратить кисточки, краски и холст и что, если я напишу много подобных вещей, они принесут доход и не обернутся бессмысленной тратой денег. Если бы у меня была такая уверенность или я мог рассчитывать, что она появится, это помогло бы мне браться за более сложные вещи.

В этом случае я бы работал над ними с большей целеустремленностью. Я хочу сперва дать им дозреть и детальнее проработать их. Тогда через пару месяцев, например, я опять пошлю тебе что-нибудь, и мы решим. Полагаю, большинство художников именно так продвигались к своим более сложным работам. Мне не хотелось бы и дальше рисовать то, что изначально было плохо, основывалось на ложных и неправильных предпосылках, потому что я слишком люблю природу. Но это ставит нас перед дилеммой: чтобы достичь определенного уровня и стать искусным мастером, мне нужно создать много этюдов. Что выйдет дешевле: рисовать или писать их маслом? Если этюды маслом не будут пользоваться спросом, рисовать углем или чем-нибудь еще, несомненно, будет выгоднее.

Я очень доволен тем, что занимаюсь живописью, но не потому, что мне нравится, как это выглядит: она проливает для меня свет на проблемы тона, формы и материала, перед которыми я пока что был бессилен и к решению которых я, с ее помощью, теперь могу приступить. Например, если сейчас я вновь начну работать углем, у меня есть очень большой шанс преуспеть в этом.

Но допустим, что расходы на масляные этюды могут окупиться: в этом случае, признаюсь тебе, я в принципе не стал бы возражать, ведь я вижу, что у меня что-то получается, а это могло бы дать шанс на успех.

Принципиально я лишь против того, чтобы тратить краску на то, чему можно обучиться с помощью иного материала, пока о продажах еще нет речи. Я не хочу вводить в напрасные расходы ни тебя, ни себя самого, но я отчетливо вижу, что написанные маслом картины смотрятся лучше. И поэтому я испытываю сомнения, не понимая, что мне делать.

У меня еще не совсем закончились деньги, но их осталось немного: сегодня двадцатое число, если не ошибаюсь; в этом месяце на ведение домашнего хозяйства я потратил не больше, а скорее меньше, чем обычно. Мне пришлось единовременно выплатить большую сумму за принадлежности для занятий живописью, но их хватит надолго. Однако все стоит довольно дорого. Надеюсь, ты сможешь вскоре что-нибудь мне выслать. Мысленно жму руку, и верь мне,

твой Винсент

Искренне надеюсь, что ты не воспримешь это письмо как предположение о том, что эти первые этюды можно как-то использовать. В свое время К. М. именно так понял некоторые мои слова, хотя я совершенно не имел этого в виду. Во всяком случае, раньше я мог лучше, чем сейчас, определить стоимость той или иной вещи или оценить, стоит ли выставлять ее на продажу. Теперь же я ежедневно убеждаюсь в том, что больше ничего в этом не смыслю и для меня важнее исследовать природу, чем цены на картины.

Мне кажется, я вижу, что масляные этюды гораздо более приятны на вид, чем те черно-белые рисунки или акварели, которые ты недавно видел. И потому я раздумываю, не может ли живопись в качестве основного занятия оказаться более доходным ремеслом, несмотря на более высокие затраты.

Будет лучше, если подобные решения будешь принимать ты, а не я, ибо считаю тебя более сведущим в вопросах коммерческого успеха и полностью полагаюсь на твое верное суждение.

И если я время от времени что-то присылаю тебе, то для того, чтобы поинтересоваться твоим мнением на этот счет, а не для того, чтобы заявить о готовности выставить на продажу ту или иную свою работу, – я больше не способен выносить суждения на этот счет. В любом случае я посылаю это еще и для того, чтобы ты знал, над чем я работаю.

Ты посоветовал мне приложить все усилия для создания маленькой акварели – полагаю, когда я опять займусь этим, я буду более подготовлен, чем раньше, и как раз благодаря живописи.

Однако мы с тобой не должны падать духом, если порой не все будет получаться. И не стесняйся меня критиковать. Нет, я не игнорирую раз за разом замечания в свой адрес, но зачастую на то, чтобы произвести изменения, требуется больше времени, чем на выяснение их необходимости. Таким образом, я только сейчас смог применить на практике приемы, про которые Мауве говорил мне в январе. И, например, этот комок земли написан после беседы об одном из его этюдов.

260 (228). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 3 сентября 1882

Воскресенье, утро

Дорогой Тео,

только что получил от тебя долгожданное письмо и хочу сразу на него ответить, учитывая, что сегодня я решил сделать небольшую передышку. Я благодарю тебя за него, за то, что к нему прилагалось, и за твои слова.

Описание сцены с рабочими на Монмартре вызвало у меня большой интерес, потому что ты добавил в него красок, чтобы я смог все четко представить, – благодарю тебя за это.

Я рад, что ты читаешь книгу о Гаварни, я нашел ее очень интересной и вдвойне полюбил из-за этого Гонкуров.

Париж с его окрестностями, может, и красив, но мы здесь тоже не жалуемся. На этой неделе я кое-что написал маслом, и, полагаю, в этой работе Схевенинген изображен почти таким, каким мы видели его, когда вместе там прогуливались. Это большой этюд: песок, море, высокое небо светло-серого и теплого белого цвета, сквозь который проглядывает одно-единственное нежно-голубое пятнышко; песок и море – светлые, из-за чего все становится бледным, при этом весь вид оживляют броские и своеобразно окрашенные фигуры и лодки. Я также использовал это в эскизе, сюжет которого строится вокруг двухмачтовика, поднимающего якорь. Лошади стоят наготове; когда их запрягут, они стащат судно в море. Прилагаю к письму его набросок. Мне пришлось немало потрудиться над этим эскизом: по-моему, на дереве или холсте получилось бы лучше. Я пытался сделать его более красочным, то есть добиться большей глубины и яркости цвета.

Это странно, но, похоже, нас с тобой часто посещают одни и те же мысли. Например, вчера вечером я возвращался из леса с этюдом и, как и всю эту неделю, был поглощен проблемой глубины цвета. Мне не терпелось обсудить это с тобой, в особенности на примере написанной мной вещи, – и вот в письме, пришедшем сегодня утром, ты пишешь, насколько впечатлили тебя яркие краски Монмартра, которые при этом смотрятся очень гармонично. Не знаю, поразило ли нас одно и то же явление, но, уверен, ты непременно почувствовал бы то, что так тронуло меня, и, вероятно, увидел бы это так же, как и я. А пока начну с того, что пошлю тебе набросок сюжета и расскажу, в чем заключалась занимавшая меня проблема.

Лес становится по-настоящему осенним – там встречаются такие цветовые эффекты, которые я редко вижу на картинах голландских мастеров.

Вчера вечером я работал над небольшим участком лесной земли, которая находилась на небольшом подъеме и была покрыта сгнившими сухими листьями бука. Почва была красно-коричневой, порой светлее, порой темнее, оттенок еще больше проявлялся за счет теней, которые отбрасывали деревья, – полустертых полос, то ярких, то бледных. Вопрос – он оказался очень сложным для меня – заключался в том, как добиться глубины цвета, чтобы передать мощь и твердость этого участка почвы, при этом, работая кистью, я впервые заметил, как много света все еще есть в темных местах. Нужно было сохранить не только этот свет, но и яркость и глубокую насыщенность цвета, потому что невозможно представить себе такой же прекрасный ковер, как эта почва глубокого красно-коричневого оттенка, в сиянии вечернего осеннего солнца, приглушенном деревьями.

Из той почвы прорастают молодые буки, на которые с одной стороны падает свет, – и там они приобретают ослепительно-зеленый оттенок; с теневой же стороны стволы имеют теплый, глубокий черно-зеленый цвет. Позади этих молодых деревьев, позади красно-коричневой почвы виднеется невероятно нежное голубовато-серое небо – теплое, искрящееся, почти без синевы. И на фоне этого – расплывчатая кромка зелени и паутина тонких стволов и желтоватой листвы. Повсюду, словно темная вереница загадочных теней, бродят несколько фигур, собирающих хворост. Белый чепец женщины, нагнувшейся за сухой веткой, неожиданно выделяется на фоне глубокого красно-коричневого цвета почвы. Юбка ловит свет – падает тень – темный силуэт мужчины появляется вверху, на опушке леса. Белый чепец, платок, плечо, бюст женщины вырисовываются на фоне неба. Эти крупные и полные поэзии фигуры, помещенные в глубокий мрачный тон сумерек, кажутся большими терракотовыми скульптурами, созданными в мастерской. Я описываю тебе натуру, и я сам не знаю, насколько мне удалось передать все это в этюде, но меня поразила гармония зеленого, красного, черного, желтого, голубого, коричневого и серого. Очень похоже на де Гру, тот же эффект, как, например, в эскизе «Новобранца», который раньше был в Пале-Дюкаль.

Мне это стоило немалых усилий. На почву ушло полтора больших тюбика белил, хотя она все равно получилась очень темной, кроме того, мне потребовались красная, желтая и коричневая охра, сажа, сиена и бистр, и получился красно-коричневый тон, который варьируется от бистра до глубокого бордо и до бледного светло-розоватого. Присутствуют также мох и полоска свежей травы, которая ловит свет и ярко блестит: ее было очень сложно воспроизвести. В итоге получился эскиз, который, на мой взгляд, имеет определенное значение и что-то выражает, что бы о нем ни говорили.

Работая над ним, я говорил себе: «Не уйду до тех пор, пока не появится нечто от осеннего вечера, нечто таинственное и серьезное».

Однако пришлось работать быстро, потому что этот эффект непостоянен, фигуры нанесены несколькими энергичными мазками жесткой кисти – за один раз. Меня поразило, как прочно эти тонкие деревца укрепились в почве, я попробовал написать их кистью, но так как поверхность уже была покрыта густым слоем краски, нанесенный мазок тонул в ней, будто его и не было, – тогда я выдавил корни и стволы непосредственно из тюбика и немного придал им форму с помощью кисти. Да, теперь они там, где должны быть, растут, крепко стоят на земле, глубоко укоренившись. В определенном смысле я даже рад, что не учился живописи. Скорее всего, тогда я бы НАУЧИЛСЯ проходить мимо подобных эффектов. Теперь же я говорю: «Нет, это то, чего я хочу, пускай это неосуществимо, но я все равно собираюсь попробовать, хотя не знаю, как это делается». Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь с чистым листом на доске для рисования перед тем местом, которое мне понравилось, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: «Этот чистый лист должен стать чем-то». Потом, недовольный результатом, возвращаюсь домой, откладываю его в сторону и, немного передохнув, начинаю с некоторой опаской рассматривать его и опять остаюсь неудовлетворенным: моя душа слишком переполнена великолепной природой, чтобы я был доволен тем, что у меня получилось. Однако я вижу в своей работе отголоски того, что меня поразило, вижу, что природа мне что-то поведала, что она говорила со мной и что я записал ее речь скорописью. В моих стенографических записях могут встречаться слова, которых вообще не разобрать, а также ошибки и пробелы, но все же там присутствует то, о чем говорил со мной лес, или пляж, или фигура, – и это язык природы, а не скучный и общепринятый язык заученной манеры или косной системы.

Прилагаю еще один набросок, выполненный в дюнах. На нем изображены те маленькие кустики, листья которых с одной стороны белые, а с другой – темно-зеленые, постоянно шелестят и блестят. Позади них – темные деревья.

Видишь, я с полной отдачей погружаюсь в живопись, углубляюсь в цвет – до сих пор я избегал этого, о чем не жалею. Если бы я не занимался рисованием, то не смог бы прочувствовать и ухватить фигуру, которая похожа на незаконченную скульптуру из терракоты. Но теперь я чувствую, что вышел в открытое море и должен продолжать заниматься живописью со всей энергией, на которую только способен.

Когда я работаю на дереве или на холсте, мои затраты увеличиваются – все стоит очень дорого, и краска тоже, при этом она очень быстро заканчивается. Впрочем, с подобными сложностями сталкиваются все художники, а нам следует понимать, что именно [из задуманного нами] осуществимо. Я твердо уверен, что у меня есть чувство цвета и что оно будет развиваться, что я художник до мозга костей. Я безгранично ценю то, что ты так преданно и серьезно помогаешь мне. Я очень часто думаю о тебе – я бы очень хотел, чтобы моя работа стала основательной, серьезной, зрелой и как можно быстрее начала доставлять тебе удовольствие.

Хочу обратить твое внимание на одну важную вещь. Есть ли возможность приобретать краски, холст, кисти и т. д. по фабричной цене? Сейчас я вынужден покупать в розницу. Ты знаком с Пайаром или кем-нибудь вроде него? Если да, то, полагаю, закупать краску в больших количествах будет значительно дешевле: например, белила, охру, сиену, и мы бы могли условиться о сумме. Разумеется, так было бы дешевле. Подумай об этом. Мастерство живописца зависит не от количества использованной краски, а от основательной проработки фона: когда нужно сделать небо ярким, хорошо бы не думать о том, что изведешь лишний тюбик с краской.

Иногда сюжет требует тонкого слоя краски, а иногда материал, сама природа вещей указывает на то, что следует писать густыми мазками. В мастерской Мауве, который пишет более экономно по сравнению с Я. Марисом и тем более – по сравнению с Милле и Жюлем Дюпре, стоят ящики из-под сигар, полные тюбиков с остатками краски, настолько же многочисленными, сколько бывает пустых бутылок по углам комнат во время вечеринки или ужина, описанного, например, у Золя. Словом, было бы замечательно, если бы в этом месяце представилась возможность получить чуть больше денег. Но если нет, значит нет. Буду работать над тем, над чем смогу. Ты справляешься о моем здоровье, но как обстоят дела с твоим? Полагаю, мое средство могло бы помочь и тебе: это свежий воздух и живопись. Я чувствую себя хорошо: устаю, но общее состояние скорее улучшается, чем ухудшается. Думаю, скромный образ жизни благоприятно сказывается на моем здоровье, но главное мое лекарство – это живопись. От всего сердца надеюсь, что на твою долю выпадет хоть немного счастья, и даже еще больше.

Мысленно жму руку, и верь мне,

твой Винсент

Как видишь, в наброске марины присутствует нежный, светлый эффект, а в лесе – более серьезное, мрачное настроение. Я рад, что оба этих явления встречаются в жизни.

267 (R13). Антону ван Раппарду. Гаага, вторник, 19 сентября 1882, или около этой даты

Дружище Раппард,

только что получил Ваше письмо, чему несказанно рад, и я так истосковался по нашим с Вами беседам, что отвечаю на него немедленно.

Вы спрашиваете меня: «Много ли у Вас произведений немцев?» Случилось так, что недавно в письме своему брату по поводу нарисованных мной фигур я написал примерно то же самое, что Вы говорите о Вотье и других немцах. Я рассказал ему, что побывал на выставке акварелей, многие из которых были написаны итальянцами. Мило, очень мило, и все же они оставили у меня ощущение пустоты, и я написал своему брату: «Старина, что за славная пора в искусстве, когда в Эльзасе образовался клуб художников, в который вошли Вотье, Кнаус, Юндт, Георг Сааль, ван Мейден и, главное, Брион, Анкер и Т. Шулер, которые создавали в основном рисунки и творчество которых, так сказать, объясняли и поддерживали другие представители искусства, а именно такие писатели, как Эркман-Шатриан и Ауэрбах». Да, разумеется, итальянцы искусны, но где их эмоции, человеческие чувства? Мне больше по вкусу серый набросок Лансона, на котором несколько тряпичников едят суп, пока снаружи идет дождь или снег, чем роскошные павлиньи перья итальянцев, которые, похоже, множатся с каждым днем, в то время как более здравомыслящие художники встречаются так же редко, как и всегда.