Текст книги "«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма"

Вот к чему я веду: то, что между мной и Син, – это подлинное; это не сон, это реальность. Я считаю благословением то, что мои мысли и моя работоспособность нашли точку приложения, определенное направление. Я испытывал глубокую страсть к Кее Фос, и она в некотором отношении была очаровательнее Син, но разве любовь к Син из-за этого может быть менее искренней? Разумеется, нет. Потому что обстоятельства слишком серьезны и все сводится к действиям и практике, и так было с самого начала, как только я ее встретил.

Понимаешь, каков результат?.. Когда ты приедешь, ты не найдешь меня подавленным или меланхоличным, но окажешься в обстановке, которая, по моему мнению, успокоит тебя или, по крайней мере, порадует: новая мастерская, молодая семья.

Не воображаемая или таинственная мастерская, а такая, которая укоренена в полноценной жизни. Мастерская с колыбелью и ночным горшком. Где нет застоя и все располагает, подталкивает и побуждает к деятельности.

Теперь, если мне станут пенять, что я не умею обращаться с финансами, я покажу мой уголок. Я приложил все усилия, брат, чтобы ты увидел (и не только ты, а каждый, у кого есть зрение), что я стараюсь подходить ко всему с практической стороны и порой мне это даже удается. HOW TO DO IT.

Этой зимой мы пережили ее беременность, у меня были расходы на обустройство – сейчас она стала матерью, а я четыре недели болел и все еще не поправился, – но, несмотря на все это, помещение остается чистым, красочным, светлым и прибранным, и у меня есть мебель, постельное белье и рисовальные принадлежности, которые необходимы.

Я потратил на это столько, сколько было нужно, без сомнения, это немаленькая сумма, но твои деньги не выброшены на ветер: появилась новая мастерская, которая пока не может обойтись без твоей поддержки, но при этом заполнена мебелью и необходимыми инструментами, не теряющими в цене, и в ней постепенно будет создаваться все больше рисунков.

Как думаешь, старина, если ты сейчас приедешь и зайдешь сюда, в жилье, наполненное жизнью и событиями, и будешь знать, что ты – основоположник всего этого, не испытаешь ли ты чувство настоящего удовлетворения, гораздо большего, чем если бы я был старым холостяком и прожигал свою жизнь в кафе? Хотел бы ты, чтобы было иначе??? Тебе известно, что я не всегда был счастлив, но очень много страдал, и теперь благодаря твоей помощи для меня наступила молодость, я начал по-настоящему развиваться.

Сейчас я только надеюсь, что ты продолжишь наблюдать за этими решительными изменениями, даже тогда, когда кто-нибудь будет утверждать, что с твоей стороны было и остается неразумным помогать мне. И что в существующих рисунках ты станешь видеть, как и прежде, зерна будущих. Еще немного времени в больнице, и я вновь приступлю к работе, а Син с малышом – к позированию.

Мне ясно как день: нужно прочувствовать то, что делаешь, нужно жить в реальности семейной жизни, если хочешь передать эту семейную жизнь в мельчайших подробностях, будь то мать с малышом, прачка или швея – не важно. Благодаря упорному труду рука постепенно начинает подчиняться этому чувству. Но избавиться от этого чувства и отказаться от дара иметь собственную семью было бы самоубийством. Поэтому я говорю: «Вперед!» – несмотря на мрачные тени, проблемы, сложности, также связанные, к сожалению, с вмешательством и пересудами людей. Тео, уверяю тебя, хотя я, как ты верно заметил, ни во что не лезу, меня это часто ранит до глубины души. Но знаешь, почему я им больше не противоречу и держусь в стороне от этого? Потому что я должен работать и нельзя, чтобы из-за пересудов и трудностей я сбился с пути.

Но я держусь в стороне от этого не потому, что боюсь их, или потому, что мне нечего сказать. Как я часто замечаю, в моем присутствии они не говорят ничего подобного и даже уверяют, что ничего не говорили. Что касается тебя: если ты будешь знать, что я не вмешиваюсь потому, что не хочу нервничать и боюсь, что это повлияет на мою работу, то поймешь, чем обусловлено мое поведение, и не воспримешь это как малодушие с моей стороны, не правда ли?

Не думай, будто я считаю себя идеальным или не вижу своей вины в том, что многие считают меня неприятным типом. Часто я впадаю в ужасную и тягостную меланхолию, обижаюсь и настолько нуждаюсь в сочувствии, что это сравнимо с жаждой и голодом, – и когда не получаю этого сочувствия, становлюсь демонстративно безразличным, едким и начинаю подливать масла в огонь. Я не люблю компании и не люблю общаться с людьми, зачастую мне мучительно и сложно с ними разговаривать. Но знаешь, в чем едва ли не главная, если не единственная причина всего этого? В элементарной нервозности: я – человек весьма чуткий как в физическом, так и моральном отношении – приобрел это свойство в годы чрезвычайной нужды. Спроси об этом любого врача, и он сразу поймет, что это не могло закончиться иначе: ночи, проведенные на холодных улицах, под открытым небом, боязнь не найти пропитание, постоянное внутреннее напряжение из-за отсутствия работы, ссоры с друзьями и семьей как минимум на ³/₄ являются причиной некоторых особенностей моего нрава. И разве не поэтому у меня порой случаются приступы плохого настроения или времена подавленности?

Но я надеюсь, что ты или кто-нибудь другой, кто захочет приложить усилия, чтобы понять это, не станете осуждать меня из-за этого или считать невыносимым. Я борюсь с этим, но от этого мой темперамент не меняется. И хотя это является моим недостатком, черт возьми, у меня есть и достоинства, и было бы неплохо, чтобы их тоже иногда принимали в расчет.

Напиши мне, одобряешь ли ты мой план: оповестить обо всем родителей и восстановить взаимопонимание между нами. Мне совершенно не хочется писать им об этом или обсуждать это с ними: скорее всего, я, как обычно, только испорчу дело и опишу все так, что их оскорбит какое-нибудь выражение. Понимаешь, когда Син с малышом вернутся, я полностью поправлюсь и выйду из больницы и мастерская заработает на полную мощность, тогда я с удовольствием скажу папе: приезжай еще раз и погости у меня, чтобы мы могли кое-что обсудить. И в качестве учтивого жеста приложу к письму деньги на проезд. Это лучший план, какой я только способен придумать. До свидания, жму руку с благодарностью за все, и верь мне,

твой Винсент

249 (218). Тео Ван Гогу. Гаага, пятница, 21 июля 1882, или около этой даты

Дорогой брат,

уже поздно, но все же мне хочется тебе написать. Тебя здесь нет, и я скучаю по тебе, и мне кажется, будто ты где-то рядом.

Сегодня я решил, что мое недомогание или, вернее, его отголоски – это нечто несуществующее. Хватит терять время – нужно продолжать работу.

Так что, в добром здравии или нет, я собираюсь опять заниматься рисованием с утра до вечера. Я не хочу вновь услышать: «Ах, это же всего лишь старые рисунки».

Я сегодня нарисовал этюд колыбели и добавил ему немного красок.

Кроме того, я работал над копией тех «Лугов», что послал тебе недавно.

Мои руки стали, как мне кажется, слишком бледными, но что поделать? Я также вновь начну бывать на свежем воздухе: то, что я не работаю, гораздо больше беспокоит меня, чем то, что это может мне как-то навредить. Искусство ревниво, оно не выносит, когда недомоганию придают больше значения, чем ему. Поэтому я собираюсь дать ему то, чего оно хочет. А это означает, что я надеюсь вскоре вновь отправить тебе несколько достойных работ.

На самом деле таким, как я, нельзя болеть. Ты прекрасно понимаешь мое отношение к искусству. Чтобы создать нечто настоящее, нужно долго и усердно работать. То, чего я хочу достичь, чертовски сложно, и все же я не думаю, что целюсь слишком высоко. Я хочу создавать рисунки, которые не оставляют людей равнодушными. «Скорбь» – только начало, и, возможно, такие небольшие пейзажи, как «Аллея Меердерфоорт», «Рейсвейкские луга», «Сушка рыбы», тоже. По крайней мере, в них осталась частичка моей души.

При создании как фигур, так и пейзажей я бы хотел выразить не сентиментальную печаль, а подлинное горе.

Короче говоря, я стремлюсь к тому, чтобы о моих работах сказали: «Этот человек чувствует глубоко, этот человек чувствует тонко». Вопреки моей так называемой грубости – ты понимаешь – или даже, возможно, благодаря ей. Сейчас кажется, что с моей стороны рассуждать подобным образом претенциозно, однако именно поэтому я изо всех сил стараюсь преуспеть.

Кто я в глазах многих? Ничтожество, чудак, неприятный человек – некто, у кого нет и не будет положения в обществе, иными словами, ноль без палочки.

Хорошо, предположим, все именно так, поэтому я хотел бы своей работой продемонстрировать, что́ скрывается в сердце у этого чудака, этого ничтожества.

В этом мой дерзновенный замысел, который, несмотря ни на что, основан скорее на любви, чем на злобе, скорее на чувстве умиротворения, чем на страсти.

Хотя я часто пребываю в смятении, внутри меня царят покой, полная гармония и музыка. В беднейших хижинах, в грязнейших уголках я вижу сюжеты картин или рисунков. И мою душу неодолимо влечет к ним. Постепенно все остальное исчезает, и чем чаще это происходит, тем быстрее я замечаю нечто живописное. Искусство требует усердной работы – работы вопреки всему – и непрерывного наблюдения.

Упорство для меня заключается в первую очередь в постоянном труде, но также и в верности своим взглядам, несмотря на чье-либо мнение. Я питаю надежду, брат, что спустя несколько лет и, может быть, даже уже сейчас ты увидишь такие мои работы, которые станут своего рода компенсацией за все твои жертвы.

В последнее время я редко общался с художниками. И от этого мне не стало хуже. Нужно прислушиваться не к речам художников, а к языку природы. Сейчас я лучше, чем полгода назад, понимаю, почему Мауве сказал: «Не говорите со мной о Дюпре, лучше расскажите мне о бровке той канавы или о чем-нибудь подобном». Сказано довольно грубо, но все же совершенно справедливо. Ощущать сами вещи, ощущать то, что реально, важнее, чем чувствовать картины, – по крайней мере, более плодотворно и живительно.

Из-за того что теперь я так глубоко и всесторонне воспринимаю искусство и саму жизнь, сущностью которой и является искусство, у меня вызывают резкое неприятие и кажутся фальшивыми те, кто просто охотится за ним, как Терстех.

Во многих современных картинах я нахожу своеобразный шарм, который отсутствует в полотнах старых мастеров. Одним из самых возвышенных и благородных примеров искусства для меня были и остаются английские художники, например Миллес, Херкомер и Фрэнк Холл. По поводу того, что отличает современных художников от старых мастеров, я скажу следующее: возможно, нынешние – более глубокие мыслители.

Еще одна серьезная разница видна в настроении, если сравнить, например, «Холодный октябрь» Миллеса и «Беление холстов близ Овервеена» Рёйсдаля, а также «Ирландских эмигрантов» Холла и «Чтение Библии» Рембрандта.

Рембрандт и Рёйсдаль великолепны как в нашем восприятии, так и в восприятии их современников, однако в работах нынешних художников есть то, что вызывает в нас более личный, более задушевный отклик.

То же самое можно сказать о ксилографиях Свайна и о гравюрах старых немецких мастеров.

Таким образом, современные художники совершили ошибку, когда несколько лет назад, поддавшись моде, начали подражать старым мастерам.

Поэтому так справедливы слова папаши Милле: «Il me semble absurde que les hommes veuillent paraître autre chose que ce qu’ils sont»[119]119
  Я считаю, это нелепо, когда люди хотят казаться тем, кем они не являются (фр.).


[Закрыть]. Казалось бы, избитая истина, но она бесконечно глубока, словно океан, и я полагаю, что ею стоит руководствоваться во всех начинаниях.

Еще сообщаю тебе, что с этого дня я вновь буду регулярно трудиться, – работа должна продолжаться во что бы то ни стало; и хочу добавить, что очень жду писем и желаю тебе спокойной ночи.

До свидания, жму руку.

Твой Винсент

Если тебя не затруднит, не забудь, пожалуйста, о плотной бумаге энгр, образец прилагается. Тонкая у меня пока в достатке. На плотной энгр я могу писать акварели, но, например, на sans fin[120]120
  Вид бумаги. – Примеч. перев.


[Закрыть] они всегда получаются непрозрачными, и это не совсем моя вина.

Ту сегодняшнюю колыбельку я нарисую еще сто раз. С упорством.

250 (219). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 23 июля 1882

Воскресенье, утро

Дорогой Тео,

получил твое письмо, как и приложенные к нему 50 франков. От всего сердца благодарю тебя за это и очень рад, что ты сообщил детали своего приезда.

Не будешь ли ты против, если мы условимся провести вместе все свободное время, которое останется у тебя по завершении твоих здешних дел и визитов, и при этом постараемся обрести то же настроение, как тогда на Рейсвейкской мельнице?

Что до меня, старина, – хотя той мельницы уже нет, а годы пролетели безвозвратно, как и моя былая молодость, – во мне вновь пробудилась глубокая вера в то, что существует нечто хорошее, ради чего стоит прилагать усилия и изо всех сил стараться серьезно относиться к жизни. Наверное или даже наверняка, сейчас я в этом уверен тверже, чем ранее, когда у меня было меньше опыта. Сегодня для меня главное – выразить поэзию минувших дней в рисунках.

Твое письмо пересеклось с моим, в котором я тебе поведал о своем решении, независимо от состояния своего здоровья, продолжать регулярную работу.

Что ж, я так и поступил и сносно себя чувствую, хотя мне приходится принимать больше лекарств, чтобы продолжать в том же духе. Но разумеется, сама работа помогает мыслям проясниться – под конец отсутствие возможности рисовать было для меня совершенно невыносимым. К твоему приезду, брат, у меня будет для тебя несколько акварелей. Черт возьми, мастерская работает на отлично. Помнишь, прошлой зимой я пообещал, что через год ты получишь акварели.

Эти работы просто должны продемонстрировать, что рисование и проработка правильной перспективы и пропорций одновременно помогают мне делать успехи в акварели.

Я создал их для того, чтобы, во-первых, проверить, насколько мне проще работать над акварелями сейчас, после того как я долгое время (около полугода) занимался одними рисунками, и, во-вторых, чтобы понять, что именно следует еще проработать: основы или первоначальный набросок, от которого все зависит.

Это пейзажи, у них сложная перспектива, и их было очень сложно писать – но именно поэтому в них присутствует настоящий голландский характер и дух. Они похожи на те, что я отослал тебе в прошлый раз, и так же основательно прорисованы, только теперь в них присутствуют краски: нежно-зеленый цвет луга контрастирует с красной черепичной крышей, свет в небе – с приглушенными тонами на переднем плане – со складом, с землей и мокрыми досками.

Оценивая меня и мое поведение, Терстех всегда исходит из своего предубеждения: я ничего не умею и ни на что не способен. Я слышал это от него самого: «Ах, с той твоей картиной дела обстоят так же, как и с другими твоими начинаниями, – ничего не выйдет».

Так он говорил той зимой, то же самое повторил и сейчас. Я ответил ему на это, что мне будет приятно не навещать и не принимать его у себя в следующие полгода. Подобные разговоры мне только мешают и выводят меня из себя.

Пойми: именно по этой причине мне на него наплевать, и меня вполне устраивает, что он наконец ясно понял: в последнее время я его не выношу и предпочитаю с ним не общаться.

Я продолжу спокойно работать, а он пусть сколько душе угодно рассказывает всякую чепуху обо мне, которая только может прийти ему в голову.

Пока он не мешает моей работе, я и думать о нем не стану.

Этой зимой он сказал, что приложит все усилия для того, чтобы я больше не получал от тебя денег, но это другое дело. Тогда я немедленно написал тебе.

Но пока вновь не случится нечто подобное, я о нем больше писать не буду. С моей стороны глупо бегать за ним со словами: «Господин Т., господин Т., что бы вы ни говорили, я настоящий художник, такой же, как и все остальные».

Нет, именно потому, что это (искусство) вошло в мою плоть и кровь, я предпочитаю взять свои вещи и преспокойно отправиться на луг или в дюны или работать в мастерской с моделью, не обращая на него ни малейшего внимания.

Меня порадовало, что ты тоже на днях прочел «Чрево Парижа». А я к тому же прочел еще и «Нана». Знаешь, Золя на самом деле – второй Бальзак.

Первый Бальзак описывает общество между 1815 и 1848 годом, Золя начинает там, где остановился Бальзак, и доходит до Седана[121]121
  Седан – город на севере Франции, место важных сражений. – Примеч. перев.


[Закрыть], то есть до наших дней.

По-моему, это невыразимо прекрасно. Теперь я должен спросить, что ты думаешь о госпоже Франсуа, которая подбирает и увозит с собой бедного Флорана, лежавшего в беспамятстве посреди дороги, по которой ездят повозки с овощами. Хотя другие зеленщицы кричат ей: «Оставьте этого пьяницу! У нас нет времени подбирать всех, кто валяется в канаве» и так далее. Спокойный, полный достоинства и добра образ госпожи Франсуа, нарисованный на фоне парижского рынка Ле-Аль, проходит через всю книгу, контрастируя с жестоким эгоизмом других женщин.

Понимаешь, Тео, я полагаю, что госпожа Франсуа проявила настоящую любовь к ближнему, и в отношении Син я сделал и продолжу делать то, что сделал бы такой человек, как госпожа Франсуа, для Флорана, если бы он любил ее больше, чем политику. Видишь ли, подобный гуманизм – соль жизни, без него жизнь для меня не имела бы смысла. Довольно об этом. То, что говорит Терстех, интересует меня так же мало, как госпожу Франсуа – окрики других зеленщиков и зеленщиц: «Оставь его, у нас нет времени». Короче говоря, это все шум и суматоха. К тому же Син вскоре сама сможет обеспечивать себя, зарабатывая позированием. «Скорбь» – мой лучший рисунок, по крайней мере, я считаю его лучшим из созданных мной; это она позировала для него, и я тебе обещаю, что меньше чем через год рисунки начнут появляться регулярно, в том числе и такие, где есть человеческие фигуры. Ибо знай: как бы я ни любил пейзажи, еще больше я люблю фигуры. Тем не менее это самое сложное, и, разумеется, для этого потребуется много этюдов, труда и времени. Но не ошибайся, думая, будто она препятствует моей работе: ты сам все увидишь, побывав в мастерской. Если бы из-за нее я работал меньше, то признал бы твою правоту, но сейчас все и вправду совершенно наоборот. Как бы то ни было, надеюсь, что мы с течением времени придем к согласию, и в этом нам скорее помогут рисунки, нежели слова. Мне так надоели слова. Ну да ладно.

Однако, старина, я так рад твоему приезду. Действительно ли мы отправимся гулять по лугам? Перед нами не будет ничего, кроме спокойной, нежной, изящной зелени и очень светлого неба. Это же отлично! И море! И пляж! И СТАРЫЕ задворки Схевенингена. Одно удовольствие.

Кстати, в последнее время мне попадаются рисунки углем Т. де Бока, обычно небо на них отретушировано белым и светло-голубым – они прекрасны и нравятся мне больше его картин.

Не могу передать, как мне хорошо в мастерской, – сейчас, когда я вновь приступил к делу, я остро ощущаю ее влияние. Посмотрим, скажет ли еще кто-то о моих рисунках: «Это всего лишь старые». Я болел не потому, что получал от этого удовольствие.

Представь себе, как я часа в четыре утра сижу перед чердачным окном и исследую с помощью перспективной рамки луга и плотницкий двор, когда во внутреннем дворике разжигаются очаги, на которых варят кофе, и первый рабочий неспешным шагом заходит на плотницкий двор.

Над красными черепичными крышами, между черными дымящими трубами, пролетает стая белых голубей. А позади этого – бесконечность изысканной нежной зелени, многие и многие мили ровных лугов и серое небо, такое неподвижное, такое безмятежное, как на картинах Коро или ван Гойена.

Этот вид: гребни крыш и водостоки с проросшей в них травой, раннее утро, первые признаки жизни и пробуждения – птица в полете, дым из трубы, человек, бредущий далеко внизу, – все это также составляет сюжет моей акварели. Надеюсь, тебе она понравится.

Полагаю, мои успехи в будущем зависят от моей работы больше, чем от чего-либо другого. Если я буду в добром здравии, то спокойно продолжу свою борьбу в той же манере, и ни в какой другой: смотря в окно на явления природы и достоверно, с любовью их зарисовывая.

В случае угрозы я займу оборонительную позицию, но в целом рисование слишком дорого мне, чтобы я позволил чему бы то ни было отвлечь меня от него.

Необычные эффекты перспективы интересуют меня больше, чем людские интриги. Если бы Терстех понял, что с написанием картин дела у меня обстоят совершенно иначе, чем с прочим, он бы не стал поднимать такой шум. Но сейчас он уверен, что я обманул и разочаровал Мауве. Кроме того, он полагает, что я этим занимаюсь исключительно ради твоих денег. И то и другое я считаю нелепым – слишком нелепым, – чтобы придавать этому значение. Позднее Мауве сам поймет, что он не обманулся во мне и что я не был упрямцем. Вот только ОН САМ настоял, чтобы я с самого начала прорисовывал все тщательнее. Но тогда мы неправильно друг друга поняли, и вновь за этим стоял Х. Г. Т.

По поводу твоего письма хочу повторить: я не виноват в том, что ты ничего не знал о ребенке Син, потому что когда написал тебе о ней, то совершенно точно упомянул его, но ты, вероятно, подумал о том, который тогда еще не был обитателем окружающего мира. Я уже обмолвился о любви к ближнему, которая может проявляться в человеке, как, например, в госпоже Франсуа из книги Золя. Однако у меня нет человеколюбивых планов помогать всем и каждому. И все же я не стыжусь признать (хотя прекрасно осознаю, что слово «человеколюбие» сейчас на плохом счету), что всегда испытывал и буду испытывать потребность в любви к другому созданию. Преимущественно – и я сам не знаю почему – к несчастному, отверженному или покинутому созданию. Однажды я в течение полутора-двух месяцев ухаживал за обгоревшим шахтером. В другой раз я всю зиму делился едой и Бог знает чем еще с одним стариком, а теперь с Син. Но по сей день я не верю, что это глупо или неправильно, я нахожу это настолько естественным и само собой разумеющимся, что не понимаю, почему люди, как правило, так безразличны друг к другу. Добавлю, что, если бы это было дурным поступком с моей стороны, с твоей стороны тоже было бы скверным поступком неустанно помогать мне, – все это было бы неправильным. Но это же нелепость! Я всегда верил в то, что любить ближнего, как самого себя, – не преувеличение, а нормальное состояние. Ладно. И ты знаешь, что я приложу все усилия, чтобы поскорее начать продавать свои работы, именно потому, что не хочу злоупотреблять твоей добротой.

Кроме того, брат, я совершенно уверен: если тебе будут намекать на то, что ты должен перестать посылать мне деньги, ты спокойно ответишь, что уверен в том, что из меня выйдет хороший художник, и продолжишь мне помогать. Что ты дал мне полную свободу действий в том, что касается моей личной жизни и работы, и не хочешь ни к чему принуждать меня или содействовать в этом другим – и тогда всем пересудам очень скоро придет конец и меня исключат как парию лишь из некоторых кругов общества. К этому я довольно равнодушен, и для меня это не ново. Это заставит меня еще больше сосредоточиться на искусстве. И хотя некоторые меня проклянут, окончательно и бесповоротно, мое ремесло и моя работа таковы, что я установлю новые связи, более здоровые, ибо они не охладеют, не окаменеют и не потеряют жизненную силу из-за старых предрассудков, касающихся моего прошлого. Связи с такими людьми, как Терстех, которые держатся за свои предубеждения, совершенно бесплодны и бесполезны. А сейчас, старина, благодарю тебя за письмо и за пятьдесят франков, мой рисунок тем временем подсох, и я займусь его ретушевкой. Линии крыш и водостоков вылетают, словно стрелы из лука, – без колебаний. До свидания, жму руку.

Твой Винсент

P. S. Читай побольше Золя, это здоровая пища, от которой проясняется разум.

252 (221). Тео Ван Гогу. Гаага, понедельник, 31 июля 1882

Дорогой Тео,

пишу, чтобы пожелать тебе хорошего дня в преддверии твоего приезда. А еще сообщаю, что получил твое письмо и то, что к нему прилагалось, и от всей души благодарю тебя за это.

Это было очень кстати, потому что я усердно тружусь и мне постоянно не хватает то одного, то другого.

Как я понял, наши с тобой мнения относительно черного цвета в природе, разумеется, совпадают. Собственно говоря, совсем черного цвета не существует. Однако, так же как и белый, он присутствует почти во всех цветах и образует бесконечные вариации серого – отличающиеся по тону и насыщенности. Поэтому в природе можно увидеть только градации этого цвета.

Существует всего три основных цвета: красный, желтый, синий.

Составные: оранжевый, зеленый, фиолетовый.

При добавлении черного и немного белого образуются бесконечные вариации серых тонов: красно-серый, желто-серый, сине-серый, зелено-серый, оранжево-серый, фиолетово-серый.

Например, невозможно определить, сколько вариаций зелено-серого существует: их число стремится к бесконечности.

Вся химия цвета сводится к этим нескольким простым принципам. И правильное их понимание ценнее семидесяти тюбиков с разной краской, так как с помощью трех основных цветов и белого с черным можно создать более семидесяти различных тонов и оттенков. Настоящий колорист – тот, кто, видя цвет в природе, сумеет правильно его проанализировать и, например, сказать: «Зелено-серый – это желтый, смешанный с черным и почти без добавления синего» и т. д. Иными словами, такой человек знает, как воспроизвести природный серый на своей палитре.

Однако для того, чтобы сделать набросок или небольшой этюд на природе, совершенно необходимо иметь хорошо развитое чувство контура, которое также потребуется позднее для воспроизведения рисунка в более высоком качестве.

Полагаю, это не появляется само по себе, а приходит с опытом, во-первых, через наблюдения и, во-вторых, благодаря усердной работе и поиску; кроме того, это невозможно без серьезного изучения анатомии и перспективы.

Рядом со мной висит пейзажный этюд Рулофса, рисунок пером, но я не могу тебе рассказать, как выразительны его простые контуры. В нем есть все.

Другой, еще более выразительный пример – большая ксилография Милле «Пастушка», которую я в прошлом году видел у тебя и которую сохранил в своей памяти. Кроме того, в этой связи следует упомянуть рисунки пером Остаде и Брейгеля Мужицкого.

Когда я вижу подобные результаты, то еще отчетливее понимаю, как велико значение контура. И тебе ясно, например из «Скорби», что я прилагаю огромные усилия для развития в этом направлении.

Однако, придя в мастерскую, ты поймешь, что я занят не только исследованием контура, но, как и любой другой художник, несомненно, чувствую силу цвета.

И я не отказываюсь создавать акварели, но все же в их основании лежит рисунок, из которого, помимо акварелей, произрастают всевозможные другие виды живописи, и со временем я, как и всякий художник, работающий с любовью, приобрету необходимые для этого навыки.

Я опять работал над той старой гигантской ивой с обрезанными ветками и полагаю, что она станет лучшей моей акварелью. Мрачный пейзаж: мертвое дерево на берегу поросшего ряской пруда, на горизонте – депо Рейнской железной дороги, где скрещиваются железнодорожные ветки, черные, покрытые копотью здания; дальше – зеленые луга, шлаковая дорога, небо с бегущими по нему облаками, серыми, с яркой белой каймой, и в просветах между ними – глубокая синева.

Короче говоря, я хотел нарисовать пейзаж таким, каким, по моему мнению, его видит и чувствует путевой сторож в кителе и с красным флажком в руках, думая: «Какой же унылый сегодня день».

Все эти дни я работаю с большим удовольствием, хотя время от времени меня беспокоят последствия болезни.

О рисунках, которые тебе предстоит увидеть, я думаю вот что: надеюсь, они послужат доказательством того, что я не остаюсь на одном и том же уровне, но развиваюсь в правильном направлении. Что касается продажи моих работ, я претендую только на следующее: я буду удивлен, если со временем мои работы не будут пользоваться таким же большим спросом, как работы других художников. Для меня не имеет особого значения, произойдет ли это сейчас или потом, полагаю, что постоянная и усердная работа с натурой – это правильный путь, который не может завести в тупик. Глубокое понимание и любовь к природе рано или поздно найдет отклик у любителей искусства. Долг художника – полностью погрузиться в природу и вложить весь свой разум, все свои чувства в работу, чтобы она стала понятна остальным. Но по-моему, работа ради коммерческого успеха – это не совсем правильный путь, а скорее надувательство ценителей искусства. Истинные мастера так не поступали, и признание, которого рано или поздно они добивались у публики, было следствием их искренности. Больше я ничего об этом не знаю и думаю, что это мне ни к чему. Направить усилия на то, чтобы найти почитателей и пробудить в них любовь, – другое дело, и, конечно, это не возбраняется. Но это не должно свестись к построению теорий, которые ни к чему не приведут и из-за которых время, предназначенное для работы, будет потрачено впустую.

В моих нынешних акварелях ты найдешь определенные недостатки, но все они будут со временем исправлены.

Уверяю тебя, я очень далек от какой-либо системы и вообще от того, чему мог бы следовать, – я не собираюсь загонять себя в какие-либо рамки. Это скорее существует в воображении Х. Г. Т., нежели в действительности. Что касается самого Х. Г. Т., ты понимаешь, что мои суждения о нем вызваны личными обстоятельствами и что я, например, совершенно не собираюсь навязывать тебе свое мнение о нем. Пока он думает и говорит обо мне то, что известно тебе, я не могу считать его ни другом, ни сколь-нибудь полезным мне человеком, а лишь противоположностью того и другого. Боюсь, его мнение обо мне пустило слишком глубокие корни, чтобы он его когда-нибудь изменил, тем более что, как ты сам утверждаешь, он не станет утруждать себя для того, чтобы пересмотреть или изменить некоторые вещи.

Когда я вижу, как местные художники, с которыми я знаком, мучаются с акварелями и картинами, не видя выхода, то порой думаю: «Дружище, проблема – в твоем рисунке». Я ни секунды не сожалел, что не продолжил сразу работы над акварелями и картинами. Уверен, я все нагоню, если продолжу трудиться, и моя рука больше не дрогнет при рисовании и построении перспективы. Но когда я вижу, как молодые художники строят композицию и рисуют по памяти – потом как попало, также по памяти, наносят всевозможные мазки, – затем отходят от картины и принимают очень задумчивый и хмурый вид, пытаясь понять, на что же это, черт возьми, похоже, и в итоге, как всегда по памяти, создают из этого тот или иной сюжет, мне становится от этого тошно и муторно, и я нахожу это чрезвычайно скучным и тяжеловесным.