Текст книги "Сад теней"

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК

Когда засохла, пожухла и опала пышная зелень лета, а деревья вытянули свои обнаженные ветви, моя ложная беременность стала расти. Все лето я бродила по дому, подбирая подушки различной формы и размера, чтобы инсценировать ложную беременность. Я нашла подушку в гостиной, которая подошла бы для трехмесячной беременности. Но Фоксворт Холл был таким суровым и неприветливым домом, что к седьмому месяцу, когда ребенок должен был бы стать уже большим, мне пришлось взять легкую подушку из лебединой комнаты, чтобы точнее инсценировать беременность в этот период. И все же я согласилась продолжить игру, в которой мне предстояло родить малыша уже в декабре. По иронии судьбы ребенок должен был появиться на свет в Рождество.

Как только мое «положение» стало заметным, следовало объяснить то, что должно было случиться Малу и Джоэлю. Они по моему настоянию поступили в школу-интернат в Чарльзтоне в начале сентября. Кристофер оставался дома со мной. Я очень скучала по своим сыновьям, когда их не было дома, а Кристофер скучал по маме, поэтому мы очень быстро подружились, почти как настоящие мать и сын. Я молилась на него утром, днем и вечером. Он был единственной радостью в моей жизни на протяжении этих долгих и трудных месяцев. Мы вместе играли, но Кристофер настаивал, чтобы я изображала добрую колдунью. Пока план развивался, я все больше и больше ощущала, что это Божий «дар, ниспосланный мне свыше, как и Кристофер, который тоже был подарен мне небом. Я решила сообщить детям о рождении малыша в день Благодарения.

Так как теперь у нас осталось лишь двое слуг, то все утро я была занята приготовлением праздничного обеда. К полудню, когда пришло время садиться за стол, я едва держалась на ногах, в полной мере ощущая «тяжесть моей беременности». Пока Малькольм разрезал великолепно испеченную индейку, я подняла свой хрустальный бокал и постучала по нему ложкой.

– Мальчики, мальчики, в этот радостный день я должна сообщить вам нечто очень важное. Вы, вероятно, заметили, что в последнее время моя фигура несколько изменилась. Здесь и скрывается тайна. Скоро в нашем доме родится еще один ребенок, особенный ребенок, который должен появиться под самое Рождество. Воистину Бог преподносит нам в этом году особенный Рождественский подарок.

Малькольм отбросил в сторону нож, его лицо покраснело, и он с яростью взглянул на меня:

– Оливия, об этом должен был объявить я сам. Как смеешь ты брать на себя такую роль!

Глаза мои сузились, и я посмотрела на Малькольма взглядом, холодным, как ноябрьский ветер, что разгонял опавшие листья за окном.

– Как мы с тобой договорились, Малькольм, ты согласился с тем, что я буду решать все вопросы, касающиеся рождения младенца.

– Мама, а кто это будет – девочка или мальчик? – перебил меня Джоэль.

– Не будь таким глупым, – заговорил Мал, – этого никто не знает, пока ребенок не родится.

Мал становился все более похожим на Малькольма. Он любил казаться умнее, красивее и часто показывал свою власть над младшим братом. Кристофер разревелся.

– Пожалуйста, Оливия, я никого больше не хочу. Я не хочу, чтобы малыш отнял тебя у меня. Я не хочу потерять еще одну мамочку, – засопел он.

Я утешила его и сказала:

– Никто мне не заменит тебя, Кристофер, ни мальчик, ни девочка.

– У нас будет девочка, – заревел Малькольм.

Он посмотрел на меня и сосредоточенно продолжал разрезать индейку с ожесточенным усердием, направленным против меня. Ярость Малькольма омрачила праздничный обед. Мы ели молча, мальчики, казалось, были запуганы, Кристофер молча смотрел на меня и, казалось, умолял помочь ему. Малькольм то и дело выговаривал сыновьям за то, что они не умеют правильно держать вилки и ножи. Почему он не мог оставить их в покое! Он упрекал Джоэля, что тот режет мясо, как девчонка, а когда Мал возразил: «А я думал, ты хочешь иметь дочку», Малькольм лишь презрительно фыркнул в ответ и продолжал есть свое картофельное пюре.

Я помогла служанке убрать посуду со стола. Я поняла по ее брошенным украдкой взглядам, что она также удивляется тому, что мое известие лишь испортило праздник. Но я не собиралась исповедоваться перед служанками. Как только мальчики отправились к себе спать, а Малькольм, как обычно, уехал «по делам» в город, я приготовила праздничную корзину для Алисии, наполненную гостинцами ко дню Благодарения. Обычно я приносила ей обед перед тем, как мы садились за стол, но сегодня нарушила эту традицию. Было уже восемь часов. Я знала, что она наверняка проголодалась.

Поднявшись по лестнице, наверное, в миллионный раз, я поставила корзинку на краешек своего «огромного» живота.

Когда Алисия впервые увидела меня такой, она расхохоталась. Разумеется, и ей пришлось переодеться в мои платья, сшитые для беременности и уж, если кто и был комичным, так это – она.

Конечно, она постаралась укоротить или подвернуть подолы платьев, но многие юбки просто волочились по полу. Лиф платья свисал с ее маленькой груди, а руки тонули в рукавах. Как и во время первой беременности она и на этот раз нисколько не потолстела, поэтому была похожа на ребенка в наряде взрослой женщины. Ее волосы потемнели, но мы их подстригли, и они даже не закрывали шеи.

Я открыла дверь и с улыбкой на лице вошла в комнату.

– С праздником тебя, Алисия.

Она ничего не ответила, но жадно набросилась на корзинку, с силой вырвав ее из моих рук. Она вытащила куриную ножку, откусила кусочек и проглотила. Взяв ложку, она набросилась на все содержимое корзинки и съела все до последней крошки.

– А у тебя не прибавился аппетит? – спросила она взволнованно, как школьница, которая сравнивает отметки в дневнике.

– Прости? – я не поняла ее вопроса.

Она продолжала презрительно посмеиваться. Я никогда не замечала, чтобы раньше она так сладострастно обжиралась.

– Твой аппетит, – повторила она, – он не вырос? Иногда мне хочется есть день и ночь, меня так и подмывает подойти к окну и попросить тебя принести мне что-нибудь поесть. Я могла бы съесть все, в огромных количествах, даже плохо приготовленную пищу. Вчера ночью я мечтала о бифштексе, мороженом и печенье. Ты можешь исполнить эти желания? – спросила она, встряхнув головой и прижав к щеке указательный палец правой руки.

В последнее время она была здорова, но похоже, что к ней вновь возвращается безумие.

– Вряд ли Да и с какой стати? – ответила я, не зная, то ли смеяться, то ли сердиться.

Она не ответила, засмеялась и продолжала есть. Мучила ли она меня или пыталась таким образом отомстить мне?

– Я ем не больше и не меньше, чем обычно, – ответила я и вышла.

Она смеялась за моей спиной, пока я закрывала дверь за собой.

С этого дня всякий раз, когда я заходила к ней с необходимыми вещами, она ухитрялась отпустить какой-нибудь комментарий, касающийся моей беременности, как, впрочем, и ее собственной. Она игнорировала все мои замечания и относилась ко мне, как к сумасшедшей. Наконец, я решила высказать ей всю правду в глаза.

– Ты, надеюсь, понимаешь, почему я это делаю? – спросила я ее на следующий день.

Она сидела возле окна и вязала бесчисленные распашонки, покрывала, носочки. Она уже навязала всего на дюжину младенцев, но вязать не переставала. Самым удивительным было то, что она была так же убеждена, что родится девочка, словно вместе с семенем Малькольм оплодотворил ее своей одержимой идеей. Холодное зимнее солнце струилось сквозь оконное стекло, ярко освещая комнату, но не согревая ее. Конечно, подушки, подвязанные к моему животу, согревали меня. Я гладила себя по животу, давая понять, что я имею в виду. Она посмотрела на меня, в глазах ее заиграло веселье.

– Ты делаешь это потому, что Малькольм Нил Фоксворт хочет иметь большую семью.

– Но ведь это у тебя будет ребенок, Алисия. И все симптомы беременности присутствуют у тебя, а не у меня.

На лице у нее заиграла улыбка.

– Неужели ты все еще хочешь родить ребенка? – грубо и язвительно спросила она.

– Об этом не может быть и речи, – попыталась я сразу поставить ее на место.

Я не терпела ее дурацких вопросов и еще по одной причине: они заставляли меня обороняться, а этого нельзя было допустить. Я была чиста, а она согрешила. Я должна была спасти ее дитя от греха, сохранить его чистым и непорочным. Выражение ее лица не изменилось. Оно стало даже более агрессивным.

– Все дело именно в этом. У тебя будет ребенок. Ты должна это испытать. Положи руку на живот и почувствуй, как дитя двигается внутри. Почувствуй, как оно придает тебе силы и помолись за него, как за свое собственное дитя, – добавила она уже с большей решительностью, чем когда-либо прежде за все время заточения.

Ее глаза сузились, губы были плотно сжаты. Я попятилась. Казалось, что дышать стало невозможно.

– Почему ты не откроешь здесь окно? Она встала и подошла ко мне.

– Это – жизнь. Почувствуй ее.

Она взяла мою руку в свою и приложила ладонь к своему животу. Некоторое время мы стояли и глядели в глаза друг другу. Она с силой прижалась ко мне. Я не отвернулась, затем вдруг ощутила толчки в ее животе и тут же толчки в своем животе. Я попыталась высвободить свою руку, но она не отпускала ее.

– Нет, ты должна почувствовать это. Ребенок твой. Твой.

– Ты сошла с ума, – рассердилась я и, наконец, освободилась от нее.

– Я делаю это лишь для того, чтобы… отмыть грех твой и Малькольма и убедить людей в том, что этот ребенок – твой. И он будет твоим…

Я отошла к двери, ощутила ручку своей спиной и, выскользнув в коридор, побежала прочь, преследуемая ее безумным взглядом.

Войдя в свою спальню и закрыв за собой дверь, я не стала сразу отвязывать подушки от своего живота. Я прилегла на постели, приложив руки к животу, вспоминая, как Алисия прижималась ко мне. На кончиках моих пальцев я ощутила легкое пощипывание, которое передавалось и всей ладони. А в памяти сохранились мои ощущения от прикосновения к животу Алисии, только на сей раз я испытала нечто подобное внутри себя. Может быть, это было дыхание самого Духа? Может быть, Бог избрал меня для выполнения этой роли и придал мне новые силы? Но вдруг мне стало страшно от того, что я буду испытывать те же страдания, поэтому я соскочила с кровати и быстро отвязала от себя подушки.

Глубокой ночью я проснулась от странных ощущений внутри меня. Это всего лишь бред, говорила я себе. Прошло много времени, прежде чем я снова заснула. Мне показалось, что я даже услышала крик ребенка.

Мал и Джоэл остались на праздники дома, а утром я собрала их в школу. Весь следующий месяц я с растущим беспокойством ожидала рождения моего ребенка, в то время, как Кристофер проявлял все большее беспокойство. Он стал задумчивым и капризным, так непохожим на себя прежнего, радостного и улыбающегося.

– Ты – теперь плохая ведьма, Оливия. А я съем твоего ребенка.

В тот день, когда мы привезли домой рождественскую елку, у Алисии начались родовые схватки. Мальчики еще не приехали на каникулы, а мы с Кристофером наряжали рождественскую елку.

Когда я навешивала рождественские игрушки на елку, я услышала далекий крик. У меня все упало из рук, и я бросилась в северное крыло здания, оставив Кристофера на попечение нянечки.

– Алисия! – окликнула я ее, когда я влетела в комнату. – Я услышала твои крики в вестибюле. Что с тобой происходит?

– Оливия, – простонала она, – помоги мне, ребенок появляется на свет.

Вдруг из-за моей спины вырос Малькольм.

– Оливия, теперь моя очередь командовать. Отправляйся немедленно в свою комнату, тебе ведь скоро рожать, – приказал он.

Голос его был суровым и уверенным, я безукосни-тельно повиновалась, впервые за последние несколько месяцев.

Двенадцать часов я пролежала в своей комнате, вскрикивая, как роженица, чтобы убедить двух слуг и Кристофера, в то время как Алисия, опекаемая Малькольмом и приглашенной акушеркой, терпеливо трудилась в северном крыле. На рассвете следующего дня Малькольм появился у дверей моей комнаты с расшитым розовым кулечком. Он подошел к моей кровати и положил ребенка рядом со мной.

– Это – девочка, – с гордостью объявил он, а голос его при этом дрожал.

Я развернула кулечек и в изумлении увидела самую очаровательную новорожденную в своей жизни. На лице у малышки не было красных пятен.

Воистину, она была зачата без греха и родилась без мучений человеческих родов. Эту малышку можно будет легко полюбить, такой нежной и красивой она была, мое сердце сразу прониклось любовью к ней. О, я буду любить и лелеять ее, как свою собственную дочь и воспитаю ее, как свою. А она полюбит меня.

– Это самый очаровательный малыш на свете, разве не так? Золотые кудрявые волосики, наиголубейшие глаза и ямочки на руках и ногах… да, наверное, моя мать была именно такой, когда появилась на свет, – залепетал он с нежностью, которой я прежде не слышала в его голосе. – Коррин, моя любимая, прекрасная доченька, Коррин!

– Коррин! – Я была поражена. – Боже мой, как ты можешь называть невинное дитя именем матери, которую, по твоим словам, ты ненавидишь?

– Ты ничего не понимаешь. – Он встряхнул головой и помахал рукой перед лицом, словно стряхивал паутину. – Именно это поможет мне постоянно помнить о том, как порочны и обманчивы красивые женщины, иначе я могу чересчур передовериться ей. Всю свою огромную любовь к ней я вкладываю в это имя: «Коррин». Она будет напоминать мне о предавшей матери, которая обещала любить меня всю жизнь. Никто не сможет вновь так оскорбить меня, – заключил он с той же уверенностью, с которой решал коммерческие вопросы.

Это странное суждение напугало меня, и по спине побежал холодок. Как он мог так судить о невинном маленьком ангелочке? Что с ним случилось? Неужели он так и не переменится? В это мгновение я возненавидела мужа всеми клеточками своего тела и поклялась себе, что сделаю все, чтобы защитить ребенка от его извращений.

Я буду холить и лелеять это дитя, как свое собственное. Может быть, она унаследовала родовые черты Фоксвортов без вкраплений моей родословной, в том числе и их безумство, но я буду воспитывать ее так, чтобы она унаследовала мой характер, а не стала бы Алисией или второй Коррин!

– Выйди из комнаты, Малькольм, – холодно приказала я. —Ты болен, а я не хочу слушать твои измышления о нашей дочери.

Малькольм вышел, а я с радостью разглядывала чудесное тельце малышки, стремилась понравиться ей, уверить ее в своей любви и преданности. Я пересчитала десять крошечных пальчиков на ногах и десять тоненьких, вытянутых пальчиков на руках. Да, у нее будет все, что есть и чего не было у меня. В этом ребенке я буду жить новой жизнью, которой никогда не жила, так как она будет любима всеми друзьями и знакомыми. Я стала укачивать ее в своих руках, припевая: «Засыпай, крошка, ничего не говори, папа купит тебе пересмешника». Затем я прилегла рядом с малышкой. Этот день был таким трудным и долгим.

Когда я проснулась на следующее утро, зимнее солнце было уже в зените. Я раздвинула шторы. Маленькая Коррин, этот ангелочек, проспала шесть часов подряд, не издав ни единого звука. Она была так непохожа на остальных новорожденных. Вошла нянечка, чтобы покормить ее.

– Позвольте мне самой сделать это, – настояла я.

Я и не собиралась долго держать нянечку. Я хотела вырастить этого ребенка сама. И вдруг я вспомнила о Кристофере, я должна немедленно увидеть его и познакомить его с Коррин. Он, наверное, чувствует себя одиноким и брошенным. Ну да, я бросила его на рождественском празднике, ничего не объяснив. С неохотой я вручила Коррин нянечке и бросилась искать Кристофера.

Его не было ни в спальне, ни в детской. С нарастающей тревогой я бросилась в северное крыло, открыла настежь дверь комнаты Алисии. Там было чисто, уютно и просторно. Ни Алисии, ни следов ее пребывания там не было и в помине.

– Кристофер! – закричала я изо всех сил и бросилась вниз по лестнице.

– Кристофер! Где ты? Пожалуйста, Кристофер, вернись к своей Оливии!

Мой голос эхом отозвался в пустых и холодных залах. Я присела на диван в гостиной и заплакала так, как никогда не плакала в своей жизни. Кристофер исчез, даже не попрощавшись со мной. Алисия затребовала обратно своего сына, и Малькольм вышвырнул их, даже не дав попрощаться со мной. Тогда я поклялась, что я не допущу, чтобы подобное случилось с Коррин. Вернувшись на Рождество, Мал и Джоэль увидели то, чего никогда прежде не было в нашем доме. Малькольм решил устроить грандиознейший праздник из всех, которые когда-либо проводились в нашем доме. Он даже перещеголял Гарланда, которого сам обвинял в экстравагантности. Я сразу поняла, что в отношении Коррин обычная расчетливость уступала место расточительности.

Во-первых, список приглашенных значительно увеличился по сравнению с предыдущими Рождественскими праздниками. Он включал около пятисот человек, порой даже случайных знакомых Малькольма. Почти все сколько-нибудь известные собственники, бизнесмены или профессионалы в радиусе пятидесяти миль стали гостями праздника. Чтобы подчеркнуть особую роль Коррин, он разослал гостям особые приглашения от имени Коррин Фоксворт со следующим текстом: «Коррин Фоксворт сердечно приглашает всех вас на свой первый Рождественский бал в Фоксворт Холл». Текст был отпечатан золотыми буквами на первой странице приглашения.

В фойе был устроен бар, где гости могли выпить самого дорогого шампанского. Пузырящаяся жидкость в четырех огромных хрустальных сифонах, откуда ее нацеживали в огромные серебряные чаши. Шесть официантов наполняли граненые стаканы искрящимся напитком и вручали их по очереди прибывающим гостям. Куда бы ни падал взор гостей, их приветствовали официанты и официантки в черно-белой униформе, которые поминутно входили и выходили, разнося серебряные подносы с изысканными деликатесами – с маленькими кусочками хлеба, икрой, розовыми ломтиками лосося на крекерах, самыми большими креветками, которых я когда-либо видела в жизни, надетыми на позолоченные зубочистки.

Вторая Рождественская елка, установленная в зале, достигала десяти метров в высоту и была украшена тысячами игрушек и разноцветных огоньков. Звезда на верхушке дерева была отлита из чистого серебра, а у самого основания Малькольм бережно сложил десятки подарков для Коррин, завернутых в золотистую фольгу. Мне пришлось напомнить ему и о подарках для Мала и Джоэля.

Малькольм нанял огромное количество прислуги по этому случаю. Через каждые три шага стоял официант с подносом для использованных фужеров и тарелок. В дальнем правом углу был установлен стол длиной несколько десятков метров, а на нем были выставлены жареные индюки, ветчина, ростбифы, куропатки, ломтики лосося, тушки креветок и хвостики омаров. Все было вычурно сервировано и разложено на серебряные блюда. На каждом столе стояли цветы, а в некоторых местах возвышались огромные вазы. Малькольм ничего не жалел. Он нанял оркестр из десяти человек, и для них была сооружена сцена в левом углу фойе. Была даже певица, исполнявшая самую современную музыку, которую Малькольм терпеть не мог. Вечер стал огромным коммерческим предприятием, к которому меня даже не допустили.

Казалось, что и погода была выбрана на заказ для нашего Рождественского вечера, так как шел легкий снежок, и большие снежинки дополняли праздничную атмосферу. Один из наших соседей даже запряг лошадь с санями и подвозил гостей к замку на вершине холма под звон бубенчиков, все гости были одеты в меха и пели праздничные песни.

Лакеи, служанки принимали их меховые шапки и шубы прямо у входа, затем сразу провожали в зал, где они могли с бокалом шампанского в руках провозгласить тост за здоровье Коррин вместе с самим Малькольмом, который пил намного больше, чем обычно.

Малькольм приказал зажечь тысячи свечей, которые весело поблескивали в серебряных подсвечниках. Все пять ярусов трех огромных хрустальных с позолотой люстр были зажжены. Мерцающие огоньки создавали паутинку удивительной красоты, которая отражалась от зеркал в хрустале, а затем в алмазах присутствовавших женщин.

Это было похоже на съемки фильма о королевских дворах Европы. Богатство создавало атмосферу чуда. Все ждали появления Прекрасного Принца, держащего в объятиях Золушку. На всех гостях были самые изысканные одежды, самые дорогие меха и бриллианты. В воздухе витал их восторг, слышался смех и веселая болтовня.

Чтобы увековечить рождение Коррин, Малькольм пригласил профессионального фотографа. Он должен был заснять малышку в колыбели или в его объятиях. Фотографии затем увеличивались до гигантских размеров и вставлялись в золотые рамки, которые укреплялись на штативах прямо у входа, чтобы все гости видели с порога чудесную дочь Малькольма Фоксворта. Фотографу удалось запечатлеть голубизну ее глаз и роскошные золотые кудри. Нельзя было пройти мимо фотографии и не сделать комплимента девочке с прекрасным цветом и изящными чертами лица.

Удивительная внешность Коррин очень рано стала темой для разговоров. Некоторые наши соседи, вроде Бениты Томас и Колин Демерест очень откровенно высказывали свои мысли, точнее, зависть. Когда я остановилась, чтобы побеседовать с ними и некоторыми другими гостями, то обнаружила, что они детально обсуждают одну из фотографий Коррин.

– Она многое унаследовала от Малькольма, – сказала Бенита, – но почти ничего от вас.

Я вновь, как и много лет назад, на первом светском приеме в честь нашей с Малькольмом свадьбы, почувствовала желание элиты вирггинского общества высмеять меня и поставить в дурацкое положение. Я решительно встала на защиту Коррин, стремясь не допустить того, чтобы происшедшее со мной когда-нибудь коснулось ее ушей.

– Я уверена, что она будет стройной и неотразимой, но достаточно высокой, – прибавила Коррин, сделав ударение на слове «высокой».

Некоторые из женщин отвернулись, чтобы спрятать свои усмешки и ухмылки, но я старалась держаться суровой и не реагировать ни на что. У них не было таких дочерей, как у меня. Они скоро это поймут.

С усмешкой я добавила:

– Да, я с уверенностью могу утверждать, что у нее мой характер. Она не плачет и не хнычет, она не будет слабой и беззащитной, как большинство современных женщин. Я уверена, что ей передастся моя наблюдательность и любознательность, когда она повзрослеет, и она не будет болтать попусту.

Я отошла, а они так и остались стоять с открытыми ртами.

Многие гости отмечали незаурядную красоту Коррин, но особенно поражали всех ее голубые глаза и золотистые волосы, перешедшие по наследству от Фок-свортов.

Я сопровождала Дороти Кэмпден, муж которой был президентом крупной текстильной компании, ее собирался купить Малькольм, и я слышала, как она убеждала кого-то, что Коррин является доказательством того, что дети чаще наследуют внешность и характер своих бабушек и дедушек, чем прямых родителей.

– А для данного ребенка это – просто дар неба, – отметила она, – особенно, если принять во внимание данные ее матери.

Все в кружке, собравшемся вокруг нее, зашептались, когда я подошла к ним сразу после этой фразы.

– В каком смысле – дар, Дороти? – спросила я.

Она была маленькой женщиной средних лет, постоянно боровшейся с возрастом, подкрашивавшей волосы, молодящейся, надевающей самые модные наряды, применявшей загадочные эликсиры и кремы, чтобы избавиться от морщин. Я склонилась над ней, и она попятилась назад, приложив руки к горлу, словно я собиралась задушить ее.

– Да… я… я лишь хотела сказать, что девочка очень похожа на мать Малькольма.

– Я и не думала, Дороти, что ты настолько стара, что помнишь его мать.

– Да, конечно, помню, – сказала она, отводя глаза в сторону.

Она ждала, чтобы кто-нибудь пришел к ней на помощь. Мне так нравилось ставить их в безвыходное положение.

– Да, конечно, дети меняются с возрастом, не так ли? Разве сейчас кто-нибудь узнал бы тебя на детских фотографиях? Вряд ли.

И тут же я прижала палец к губам, словно допустила чудовищную оговорку.

– О, прости меня, Дороти. Разве фотография уже существовала в пору твоего детства?

– Как? Что? Почему? …Конечно, я…

– Извини, – коротко ответила я. – Я вижу, что прибыло семейство Мэрфи, – и тут же я направилась навстречу гостям, оставив ее запинающуюся и заикающуюся.

– Какая бестактность, – сказал кто-то из гостей, и они окружили ее, словно цыплята раненую наседку.

Я вращалась среди гостей, порой встревая в подобные беседы в тот самый момент, когда в мой адрес отпускалась какая-нибудь гадость. Мне нравилось класть приманку и затем ловить на крючок этих бестактных кумушек. Не успев побеседовать и с половиной гостей, я почувствовала, что многие уже возненавидели меня. Однако, мне было все равно. Теперь у меня была Коррин, и я стала знаменитой матерью самого очаровательного ребенка в штате.

Слухи о моем поведении дошли до Малькольма, и он затащил меня к себе в библиотеку. Я вспомнила, как в тот первый злополучный вечер он также уединился в библиотеке с той «девочкой-подростком». Это вспыхнули мои прежние обиды, я не намерена была больше терпеть его вспышки и выходки.

– Что может быть такого срочного, что не терпит отлагательств? – потребовала я.

– Это ты и твое поведение, – сказал он, а глаза его расширились и налились кровью. Шампанское ударило ему в голову.

– Поведение? Мое? – я знала, что он имеет в виду, но притворялась несведущей и невинной.

– Ты оскорбляешь этих женщин, раскрываешь перед ними свои чувства, оскорбляешь жен моих известных деловых партнеров, – добавил он с таким возмущением, словно я изрыгала богохульство перед лицом священника.

– Что касается меня, то весь этот так называемый высший цвет…

– Мне наплевать на то, что ты считаешь. Я не позволю тебе испортить вечер. Это подарок Коррин. Мы проводим его для Коррин. Мы хотим дать ей хорошее начало, а не тебе!

– Коррин? Ты с ума сошел? Она моя дочь, но она – еще малютка. Я не хочу, чтобы она стала такой же пустой и легкомысленной, как большинство собравшихся здесь женщин – такой, как твоя мать. И, кроме того, она даже не подозревает о том, что мы здесь устраиваем. А все затраты на такую крошку, какой бы чудесной и бесценной она не была… это… грешно.

– Это не грешно, – ответил он, вдавливая сжатую в кулак правую руку в свою ладонь.

Я никогда не видела, чтобы он прежде так яростно спорил.

– Это то, чего она заслуживает!

– Заслуживает? – я чуть не рассмеялась.

– Ты ревнуешь, – сказал он, указывая пальцем на меня. – Ты ревнуешь к младенцу. Ты ревнуешь к Алисии за то, что она родила такую чудесную малышку, ты завидуешь ее голубым глазам, золотым волосам и изумительному цвету лица. Ну, я это не потерплю, ты поняла? Я не потерплю этого!

Он снова сжал руки в кулаки. Я решила, что он взбешен, пьян и готов ударить меня, но я не позволю ему угрожать мне.

– Нет, Малькольм, это ты ревнуешь. Ревнуешь ко мне и к дочери.

–Что?

Мое суждение, казалось, смутило его. Он попятился, словно я собиралась ударить его.

– Она моя дочь, а не твоя. В ней нет ни капли твоей крови и ни капли тебя… И я этому рад.

Он смотрел на меня ненавидящим взглядом, но я не могла позволить ему оскорблять меня и впредь.

– О, нет, Малькольм, здесь ты не прав. Ты хотел, чтобы я стала матерью этому ребенку. И я буду ею. Она – моя, стала моею с той минуты, когда я согласилась участвовать в твоем маленьком представлении. Но сейчас, Малькольм, это не просто спектакль, это жизнь, твоя и моя, наших сыновей и нашей дочери. Это наша семья, и я такая же Фоксворт, как и ты.

– Я прошла мимо него и открыла дверь библиотеки. – Я возвращаюсь к гостям, – сказала я, – ты можешь оставаться здесь и спорить с самим собой.

Он собрался и вышел вслед за мной, время от времени бросая в мою сторону уничтожающие взгляды, на что, впрочем, я мало обращала внимания. В двенадцать часов нянечка должна была отнести малышку спать. Я не отпускала мальчиков, хотя они и устали, затем все мы впятером сфотографировались у большой Рождественской елки.

Малькольм держал на руках Коррин, а оба мальчика стояли рядом со мной и держали меня за руки. Вспыхнули юпитеры, и гости зааплодировали. Малькольм сиял от гордости за свою дочь. Она не спала и даже не плакала.

– Она чувствует, что это – ее праздник, – объявил он и посмотрел на меня испепеляющим взглядом. Толпа зааплодировала его остроумию.

– Тост, – провозгласил Этно Аллен, один из партнеров Малькольма.

Он скорее был подпевалой у Малькольма. Подняв бокал, он дожидался, пока официанты быстро не обегут гостей.

– За Фоксвортов, – провозгласил он, – и особенно за их чудесную новорожденную, Коррин. Поздравляю всех с Рождеством и с Новым Годом.

– Ура, ура! – закричали присутствовавшие и опустошили бокалы.

Под звуки торжественного марша Малькольм обошел всех собравшихся, подняв дочь высоко к потолку.

Я прижала мальчиков к себе.

– Папа любит ее больше, чем нас, – сказал Мал. Он был очень чувствительным. Это давало мне надежду.

– Вам придется привыкнуть к этому, Мал, – сказала я и прижала сыновей к своей груди.

Я любила их беззаветно, и моей любви хватило бы и на троих детей. Никто не останется без внимания. Я поцеловала их и прижала к себе, пока мы втроем наблюдали за тем, как торжественно Малькольм обходит гостей, держа дочь на руках, словно маленького ангелочка, и при этом широко улыбался.