Текст книги "Сад теней"

– Я клянусь тебе, Оливия, – добавил он, – пока я здесь рядом с тобой, ты никогда не будешь чувствовать себя одинокой.

Я улыбнулась и протянула ему руку. Он бережно взял ее, и это рукопожатие означало заключение договора со мной и со Всемогущим создателем. Это событие стало самым большим утешением для меня за последние годы.

Когда я сообщила эту новость Малькольму, его реакция была наиболее типичной. Он удалился к себе в библиотеку. Завеса молчания, спустившаяся на Фок-сворт Холл, застыла словно тяжелый влажный воздух перед летней грозой. Тускло поблескивали огни вдалеке, небо над нами было затянуто облаками, звезд на нем не было видно. Неистовый ветер заставлял скрипеть ставни окон. Казалось, что они хрустят меж зубов злобного и мстительного зверя.

Мальк льм стоял спиной к двери, сжав в кулак руки и рассматривая книги, стоявшие на верхней полке. Он не обернулся, когда я вошла, хотя, наверняка, он слышал мои шаги. Я подождала несколько секунд.

– Я приняла решение, – наконец произнесла я, – нанять моего кузена Джона Эмоса на должность лакея.

Малькольм резко обернулся. На лице у него застыла ужасная гримаса, смесь боли и гнева, искажавшая прекрасные черты его лица. Никогда его рот не был так перекошен, а глаза не были так холодны.

– Какого лакея? У нас ведь есть слуга. В его устах обычные слова звучали как страшное богохульство.

– Этот слуга еще к тому же и личный шофер. Это не соответствует нашему положению, к тому же это пустая экономия недостойная такой семьи и такого дома, как наш, – твердо возразила я.

– И в такое время ты думаешь о прислуге? – он был, казалось, поражен и расстроен одновременно.

– Ты сегодня не был на работе и не отвечал на деловые звонки? Ты не отдавал никаких распоряжений своим подчиненным? Ты все время думал о Мале? – спросила я его, и в голосе моем звучали укор и обвинение.

Он покачал головой, но не для того, чтобы опровергнуть сказанное мною, но лишь для того, чтобы подчеркнуть свое отвращение.

– Мне не нравится этот человек. На мой взгляд, он – темная лошадка.

– И тем не менее я наняла его. Ведение хозяйства всегда было и будет в моей компетенции. Нам необходим слуга, который выполнял бы лишь обязанности лакея, а у Джона Эмоса есть все необходимые для этого качества. Он порядочный, религиозный человек, понимающий запросы людей нашего класса. Он согласился принять на себя такую обязанность и приступит к ней немедленно.

– Ну что ж, в этом случае он будет твоим лакеем, а не нашим, – вызывающе заметил Малькольм.

– Как тебе будет угодно. Со временем, я убеждена, ты по достоинству оценишь этого человека, – спокойно добавила я.

Он повернулся ко мне спиной и снова уставился на книжные полки.

– Джоэль уезжает завтра утром, – сказала я. Он даже не повернулся ко мне.

– Это хорошо. Ему лучше вернуться в школу и заняться делом и учебой, чем торчать здесь. Это лишь усиливает его переживания, – заключил муж и помахал рукой, как будто отпуская меня.

Я подтянулась.

– Он не вернется в школу, – проговорила я с легким выдохом.

Изумленный Малькольм вновь обернулся ко мне.

– Что ты сказала? Не вернется в школу? Что ты имеешь в виду? Куда же в таком случае он направляется?

– Незадолго до гибели Мала Джоэль прошел прослушивание в оркестре, и они были поражены его необычайными способностями. Ему было предложено принять участие в нынешних гастролях в Европе. Из дома он направится прямо в Швейцарию.

Малькольм просто закипел от злости.

– Гастроли! Оркестр! Швейцария! – закричал он, жестикулируя руками при каждом слове. – Фоксворт, профессиональный музыкант, зарабатывающий чаевые и путешествующий с горсткой женоподобных, бесхребетных, «художественных» слюнтяев. Я не хочу и слышать об этом, ясно тебе?

– И тем не менее, именно этого хочет он сам, – сказала я как можно спокойнее, словно гася его гнев. – Я не собираюсь толкать еще одного из моих сыновей на крайние меры лишь затем, чтобы доказать тебе, что он имеет право жить собственной жизнью, а не той, которую ты ему избрал.

Глаза Малькольма сузились, и несколько секунд он молчал.

– Хорошо, но пусть он знает, – медленно заговорил он, отчетливо произнося каждое слово своим ужасным, злобным тоном, – что если он уедет из дома и затеет подобную авантюру, его никогда больше не примут здесь.

– Я понимаю это, отец.

Мы вдвоем обернулись и увидели в дверях библиотеки Джоэля. Он стоял с чемоданами в руках. Я и не предполагала, что он уезжает этой ночью.

– Именно этого он хочет для себя, – мягко сказала я, глядя на сына. – Он достаточно взрослый, чтобы принимать самостоятельное решение. Он уже имеет на них полное право.

– Это твое очередное безумие, – загрохотал голос Малькольма, а сам он направил на меня свой указательный палец, словно вынося мне приговор. – Это ляжет еще одним тяжелым камнем вины на твою совесть.

– Что? – Я сделала несколько шагов навстречу ему, чувствуя, что лицо мое пылает от гнева. – Ты стоишь здесь и пытаешься возложить вину на мою голову? Ты, который посеял грех в этом доме, пригласил его сюда словно желанного гостя? Ты ел рядом с ним, гулял рядом с ним и спал рядом с ним, – добавила я. – Ты навлек Божий гнев на дом Фоксвортов, а не я. Если на ком и лежит вина за происшедшее, то на тебе, а не на мне, – ответила я, указывая пальцем на Малькольма.

Он взглянул на Джоэля и отвернулся.

Я подошла к Джоэлю, и мы вдвоем, взявшись за руки, вышли на крыльцо.

Джоэль и я стояли у парадного входа в Фоксворт Холл, смотрели на автомобиль и темноту, что уже окутала нас.

– Мне жаль покидать тебя в такое скорбное время, – обратился сын ко мне, – но я боюсь, что если я не уеду сейчас, я уже никогда не уеду. Мал наверняка пожелал бы мне счастливого пути. Мне кажется, я вижу, как он стоит здесь у пианино, улыбается и подбадривает меня, – сказал Джоэль, слегка обрадовавшись нахлынувшим на него воспоминаниям.

– Да, я тоже так думаю, – ответила я.

– Как я буду скучать по тебе, Джоэль, – обратилась я к нему, схватив его за руки и поднеся их к губам, целуя их. – Ты мой единственный сын, мой любимый Джоэль, у меня остался только ты. Пожалуйста, отправляйся с Богом и будь счастлив.

– Я собирался спуститься к вам и сам сказать обо всем, – проговорил Джоэль.

– А я не отказываюсь от собственных слов, – сказал Малькольм, указывая на него пальцем. – Если ты бросишь школу и начнешь бахвалиться своей дудкой в Европе, я вычеркну тебя из своего завещания.

Долгое время Джоэль и Малькольм пристально рассматривали друг друга.

– Ты никогда не понимал меня, отец; точно так же ты никогда не понимал Мала, – сказал он без боли в голосе. – Никто из нас не унаследовал твою всепоглощающую страсть к всемогущему доллару.

– Это потому, что у тебя было всегда полно их, – прервал его Малькольм. – Если бы ты был беден, ты не стоял бы здесь и не говорил так дерзко и вызывающе.

– Может быть и нет, – согласился Джоэль. – Но я не был беден, и я таков, каков я есть. – Он посмотрел на меня. – До свидания, мама. Я буду очень скучать по тебе. Меня уже ждет машина.

– И ты разрешишь ему уехать? – спросил Малькольм.

Когда я взглянула на Джоэля, то во взгляде его разглядела так много своего. Казалось, что не он, а я уезжаю, убегаю, спасаясь от горя и бед, от холодных и страшных призраков, поселившихся навечно под сводами Фоксворт Холла.

– Спасибо тебе, мама, – он наклонился и обнял меня, поцеловав в щеку.

Я обняла его и прижала к себе на несколько секунд, а затем он побежал к машине. Оттуда он снова помахал мне и, наконец, залез в нее.

Мы с Джоном Эмосом долго наблюдали за тем, как машина тронулась с места и затем скрылась в холодной осенней ночи, ее задние огни поблескивали некоторое время как две яркие красные звездочки, а затем угасли во Вселенной.

Часть третья

СУМЕРКИ И СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

Я горевала. Я горевала об утрате моего любимого Мала; я горевала о том солнечном счастливом лете, когда меня окружали все мои дети, счастливые и здоровые – время, которое ушло безвозвратно. Единственной отрадой в эту долгую, суровую зиму были случайные письма от Коррин, которая едва оправилась после трагической гибели Мала, да редкие весточки от моего любимого Джоэля. Джоэль, тот слабый и вечно испуганный мальчик, юноша, который, наконец, встал вровень с отцом, оказался в Европе. «Синьор Джоэль Фоксворт.» Так было написано в итальянской газете, которую он прислал. «Блестящий молодой пианист, монсеньор Фоксворт – писали французские газеты, – это талант, за которым будущее.» Гордость наполнила мое сердце, гордость, от которой предостерегал меня Джон Эмос:

– Гордость всегда предшествует падению, Оливия, помни наставления Бога, и пусть они будут руководством для тебя.

Но моя гордость не была гордыней, это была гордость за своего единственного сына, которого пожелал оставить мне Господь.

Я любила угрожающе размахивать хвалебными отзывами о музыкальных достижениях Джоэля перед лицом Малькольма.

– Ты утверждал, что твой сын – неудачник, Малькольм, – усмехалась я.

– Но вот, взгляни, как весь мир преклоняется перед его талантом.

И вот однажды, в первый весенний день, когда весь мир, и я вместе с ним, раскрыл объятия пробуждающейся жизни, к нам пришла телеграмма. Телеграммы никогда не приносили мне хороших вестей, и, глядя на желтый конверт, прикасаясь к нему дрожащими руками, я не смела открыть его.

«Джоэль», – мелькнуло у меня в голове, и я невольно прошептала это имя и каким-то внутренним чутьем, еще не раскрыв конверта, я уже знала, что написано внутри.

«Господину Малькольму Фоксворту. Точка.

С глубочайшим прискорбием я вынужден известить Вас о том, что Ваш сын Джоэль пропал без вести во время снежной лавины. Точка. Мы не смогли обнаружить его тело и тела пяти его товарищей. Точка. Позвольте выразить Вам свои глубочайшие искренние соболезнования».

Я смяла телеграмму в руке и посмотрела в окно. Я не могла плакать или стонать; для своего второго, последнего сына, у меня уже не осталось слез. Они пролились и иссякли над Малом, а теперь в моем сердце было сухо и пусто. Я скорбела так, как горевала бы пустыня; пустыня, где ничего не сможет вырасти, пустыня, где единственным порывом является дыхание песка, заносящего все живое. И вновь мой мир стал безнадежно, безвозвратно серым.

Малькольм на первый взгляд повел себя странно. Вначале он отказывался поверить в то, что Джоэль действительно погиб. Я показала ему смятую телеграмму, как только он вернулся из командировки. Я ничего не сказала, я лишь вручила ему смятую бумажку, как только он переступил через порог.

– Что еще такое? – спросил он. – Затерялся во время снежной лавины?

Он отдал мне обратно телеграмму, словно отклонил какое-то коммерческое предложение, а сам удалился, занявшись бумагами в библиотеке. Но когда пришло официальное подтверждение – рапорт полиции, то уже ни он и ни я не могли отрицать друг перед другом свершившегося факта. Тогда я зарыдала; сердце мое разрывалось на части; и оказалось, что в глубине моей опаленной души был сокрыт целый источник слез. Воспоминания нахлынули на меня, и перед моими глазами вновь вставали Джоэль и Мал, которые вместе сидели, гуляли, играли и обедали. Иногда их окутывал мрак, и я могла различить лишь их лица в темноте. Иногда я тайком пробиралась в детскую, где перед моими глазами представали все трое – Кристофер, Мал и Джоэль. Мал вел себя так, словно был их учителем, а Джоэль с Кристофером пристально смотрели на него и внимательно слушали. Я поднимала с пола их детские игрушки и, прижав их к груди, долго и безутешно плакала.

Малькольм предпочел уединиться в библиотеке. Я не смогла бы сама устроить панихиду по сыну, и если бы не деятельная помощь Джона Эмоса, мой дорогой и любимый Джоэль, мой второй и последний сын, так и предстал бы перед Господом без должного обряда. Джон Эмос оказал мне неоценимую помощь, он даже съездил в пансион к Коррин, чтобы лично сообщить ей трагическую весть и вернуться вместе с ней домой. В день поминовения на мне и Коррин были те же траурные платья, что и на похоронах Мала, и словно два привидения мы спустились по винтовой лестнице в холл. Задрапированный в черное сукно экипаж, нанятый Джоном Эмосом, ждал нас у парадного входа. Джон терпеливо стоял около него.

– Боюсь, что Малькольм не будет присутствовать на службе, – сообщил он. – Он попросил меня сопровождать вас.

Я подняла вуаль и огляделась по сторонам. Одетая в черное, прислуга ждала приказания отправиться на траурную церемонию и оплакать прекрасного юношу, который на их глазах превратился в мужчину. Но отца юноши нигде не было видно. Я ворвалась в библиотеку. Муж сидел за письменным столом, повернувшись к нему спиной. Он развернул свой стул и неподвижно смотрел в окно.

Небо было бледно-серым, а воздух казался довольно прохладным даже для мартовского дня. День нынешний, не обещавший ни солнца, ни тепла, был зеркалом моей жизни.

– Как ты осмеливаешься игнорировать панихиду по собственному сыну? – закричала с порога я.

Он не пошевелился, чтобы хоть как-то отреагировать на мое появление. Я вдруг перепугалась за него. Неужели я ощущала жалость к нему? Жалость к человеку, который готов был сломить дух своих собственных сыновей? Жалость к Малькольму Фоксворту? Он казался таким жалким и растерянным среди всех его несметных владений, охотничьих трофеев, гроссбухов, ценнейшего антиквариата, теней всех тех женщин, которых он соблазнял в своем кабинете.

– Малькольм, – спокойно сказала я, – начинается служба по нашему сыну, твоему сыну. – Он медленно поднял руку, а затем снова уронил ее на ручку кресла. – Как ты можешь не пойти туда?

– Это ложь, – наконец вымолвил он. Голос его показался мне странным, он звучал, словно далекое и глухое эхо.

– Похороны без тела? Кого мы хороним? – произнес он, запинаясь.

– Это служба в память о его душе, в честь его души, Малькольм, – сказала я, подойдя почти вплотную к нему, пока не взглянула на него в упор, но он не повернулся.

Он лишь встряхнул головой.

– А что, если его обнаружат целым и невредимым после этой панихиды? Я не хочу превращать ее в посмешище и не собираюсь в этом участвовать, – сказал он тем же безвольным голосом с неизменным выражением лица.

– Но ты видел полицейский рапорт, ознакомился с деталями. Это был официальный документ, – сказала я. – Какой смысл отвергать очевидную реальность?

Почему, в отличие от всех окружающих, Малькольм пытался заниматься этим.

Я полагаю, что он, вероятно, считал, что может отсрочить признание своей вины за содеянное. Он был убежден и в том, что придя на траурную панихиду, он не сможет избежать признания горькой истины.

– Уходи, – сказал он. – Оставь меня в покое.

– Малькольм, – начала я, – если ты…

Он развернулся на кресле, глаза его налились кровью, его лицо было перекошено от боли и гнева. Я с трудом узнала его. Я даже отступила назад, боясь, и не без оснований, что в него вселился сам дьявол.

– Убирайся! – заорал он. – Оставь меня в покое. – Он снова отвернулся к окну.

Некоторое время я стояла и рассматривала его, а затем вышла, оставив его одного в потемках, наедине со своими собственными мыслями.

Большинство из тех, кто присутствовал на похоронах Мала почтили и память Джоэля. Никто не поинтересовался у меня, где Малькольм, но я слышала шепот вокруг и видела, что пришедшие адресовали свои вопросы Джону Эмосу.

Коррин стояла рядом со мной, но казалась несчастной и покинутой всеми без поддержки Малькольма.

Малькольм находился в добровольном заточении в библиотеке в течение нескольких суток и, к удивлению всех, захотел увидеть лишь Джона Эмоса, который приносил ему завтраки и обеды. Стоило лишь мне войти и заговорить с ним, как он отворачивался к окну и не отвечал на мои вопросы. Позднее Джон Эмос сообщил мне, что Малькольм проходит путь духовного преображения.

Однажды вечером, уже в конце недели мы вдвоем с Джоном обедали в столовой. У Коррин пропал аппетит. Она отправилась поговорить с Малькольмом, надеясь развеселить его и разогнать те грозовые тучи, что сгустились над нашим домом. Она горячо любила своего брата; но она была молода, и перед ней был открыт весь мир, а она очень хотела начать жизнь сначала.

Внезапно, она с шумом выбежала из кабинета Малькольма.

– Это безнадежно, – объявила она. – Папочка не перестает горевать! Но жизнь не может остановиться. Я тоже люблю Джоэля и Мала, но я хочу жить. Я хочу снова улыбаться и смеяться. Я должна!

Джон читал изречение из Псалмов. Мы часто сидели вместе и читали Библию. Мы беседовали о Священном Писании, и Джон постоянно соотносил его с нашей жизнью.

– Мамочка, – умоляла Коррин, – неужели я не смогу быть снова веселой и счастливой? Неужели мне грешно ходить на вечера, надевать красивые платья и встречаться с друзьями?

Джон Эмос оторвался от Библии, но не окончил чтения. Коррин нетерпеливо ждала, когда он закончит его.

– Я никак не могу дождаться, когда папочка сможет поговорить со мной. Он даже не подходит к двери.

Она посмотрела на меня, потом на Джона Эмоса, который отложил Библию в сторону и откинулся на спинку стула. Иногда, когда он смотрел на нее, он напоминал мне человека, рассматривающего прекраснейший алмаз, переворачивающего его снова и снова, чтобы понять, как в нем преломляется свет.

– Твой отец сейчас пребывает в глубоких раздумьях, и тебе не следует беспокоить его, – заметил Джон.

– Но как долго будут продолжаться его глубокие размышления? Он не выходит из комнаты, он не обедает с нами, он почти не ложится спать, а сегодня он даже не стал разговаривать со мной, – возражала дочь.

– Ты, прежде всего, должна проникнуться сочувствием к нему, – напомнила я ей, а лицо мое приобрело суровое выражение. – Ты должна поддержать его в час переживаний.

– Я все понимаю. Вот поэтому я и хочу, чтобы он вышел из комнаты, но он даже не подходит к двери, когда я стучусь и зову его. Я не могу больше вынести этого… этой ужасной тоски и печали.

– В это чрезвычайно печальное время, – начал Джон Эмос, – нам не следует думать о нашем собственном дискомфорте. Это просто эгоистично. Тебе надо подумать об ушедшем брате, – добавил Джон тихо, но твердо.

– Я много размышляла о нем. Но он умер, и его не вернешь. Я ничего не могу сделать, чтобы воскресить его! – воскликнула Коррин, ее глаза расширились, а лицо вспыхнуло.

– Ты можешь помолиться за него, – деликатно заметил Джон.

Я почувствовала, как его спокойная благочестивая речь усиливала разочарование дочери.

– Но я уже молилась. Сколько можно молиться? – она обратилась ко мне.

– Ты можешь молиться до тех пор, пока не перестанешь, прежде всего, думать о себе и не станешь думать о нем. Меня не удивляет твое нынешнее настроение. Твой отец испортил тебя и воспитал эгоистичной.

Она надулась. Я чувствовала, как она была расстроена. Коррин нельзя было ни в чем отказывать, а сейчас ей во всем отказывали.

– Помолись вместе с нами, – пригласил ее Джон, указывая на свободный стул.

– Я хочу вернуться к папочке, чтобы попытаться убедить его открыть мне дверь, – сказала она и быстро убежала.

– Коррин! – окликнула я ее.

– Все в порядке, – заметил Джон. – Пусть она идет. Я поговорю с ней позднее.

Он вернулся к чтению Библии. Я долго сидела с Джоном, читала Библию и ждала. Свет был тусклым. Повсюду горели поминальные свечи. Фоксворт Холл превратился в склеп. Посреди тягостного молчания гулко раздавались даже малейшие шаги. Мрак окутал не только стены Фоксворт Холла, превратив дом в серую и безжизненную крепость.

Печаль застыла на деревьях, она заполнила мир паутиной горя. Дождь шел целыми днями, капли стучали в окна и по крыше, возвещая о страшном горе.

Джон Эмос был для меня большим утешением в эти дни. Одетый в черное, с бледным, аскетичным лицом он с достоинством и суровостью монаха двигался по комнатам. Он жестом и взглядом отдавал распоряжения слугам. Все боялись повысить голос, стараясь не нарушить ту суровость, которую он создавал, входя в комнату. Он, казалось, скользил по полу, иногда он просто возникал ниоткуда. Даже прислуга, накрывавшая на стол, старалась соблюдать молчание в его присутствии, следя за тем, чтобы на его лице не появилось бы неудовольствия.

Однажды вечером после ужина Джон принес мне кофе. Он поставил чашку с блюдцем на стол передо мной, словно они были воздушные, и отступил в сторону.

– Как долго он собирается пробыть там? – спросила я.

Мне уже передалось нетерпение Коррин.

– Он стал Иов, – ответил Джон громогласно.

Он вещал словно пророк из Ветхого Завета, предсказывая судьбу Малькольма. Он даже не взглянул на меня. Казалось, он обращался к огромному собранию преданных прихожан.

– Только сейчас, когда он спросил, почему Бог оставил его, узнал он ответ. Бог отнял сразу обоих его сыновей, отнял у него мужское семя, потомков по линии Фоксвортов, то, чем он больше всего дорожил и берег пуще жизни.

– Ты беседовал с ним об этом? – спросила я, пораженная переменой, происшедшей в Малькольме.

Я всегда полагала, что он настолько закостенел в своих формах, что любая перемена раздавила бы и разрушила его.

– Мы преклонили колена друг перед другом в библиотеке ровно час назад, – сказал Джон. – Я стал читать молитвы. Я сказал ему: Бог гневается и сердится, а все, на что мы можем надеяться, так это на отсрочку в Его отмщении. Исходя из своих представлений о его жизни, я беседовал с ним о Царе Давиде и о том, почему он взял Вирсавию, почему Давид отвернулся от Господа, и как Господь ниспослал свой гнев на его дом. Малькольм все понял.

Он больше не винит ни тебя, ни сыновей в том, что случилось; он винит лишь себя и пытался снять тяжелый камень со своей души. Он понимает, что может сделать это, лишь отдав себя в руки Иисуса Христа, нашего Спасителя, – заключил Джон, подняв глаза к небу. – Давай помолимся друг за друга, – добавил он.

Мы оба склонили головы, он стоял подле меня. Я сидела за столом.

– О, Господь, помоги нам понять пути твои и укажи нам, как нам помочь друг другу. Прости нам наши слабости и дай нам стать сильнее от наших страданий.

– Аминь, – добавила я.

Настроение в доме изменилось, когда Малькольм, наконец, вернулся из наложенного на самого себя добровольного изгнания. Он вернулся преобразившимся. Он стал физически слабее, старше, и во многом напомнил мне Гарланда в последний год его жизни. Он уже не шагал так гордо и самоуверенно, как прежде. Когда он говорил со мной или с прислугой, то голос его становился тише, и он все чаще отводил глаза в сторону, словно чувствовал за собой какую-то вину и боялся, чтобы это не заметили другие. Его лицо утратило прежнюю мужественность; его голубые глаза тускло мерцали как электрические лампочки, горящие вполнакала. Он двигался по дому словно тень, создавая вокруг себя траурную атмосферу. Большую часть времени он уделял чтению Библии вместе с Джоном Эмосом, иногда мы втроем читали Евангелие. Джон часто делал паузы и комментировал прочитанное.

Я чувствовала, что сам Бог ниспослал нам Джона Эмоса, а его письма ко мне и его прибытие на похороны Мала были предначертаны Господом Малькольму и мне.

Именно в лице Коррин Джон встретил самый ожесточенный отпор. Она была дерзка и вызывающа. Она заявила:

– Если Бог милосерден, он не стал бы просить нас отказаться от всех удовольствий мира.

– Кто сказал, что Бог милосерден? – сердито парировал Джон Эмос.

Но Коррин лишь хихикала в ответ и отвечала:

– Я верю, что Бог создал нас для счастья на Земле, – и трясла головой.

Иногда она трепала Джона по подбородку и убеждала его засмеяться:

– Бог сказал, да будет свет!

Я заметила, что стоило ей войти в комнату, как он заговаривал с ней и вовлекал ее в беседу. Он, казалось, преклонялся перед ней также, как и Малькольм. Он был даже не против того, чтобы отнести ее вещи к ней в комнату. Но вскоре она вернулась в школу, и мы снова стали бездетными.

– Как хорошо, что ты с нами, – говорила я Джону, – в это самое тяжелое время. Даже Малькольм признал это, и я очень тебе благодарна.

– Я рад тому, что нахожусь здесь, Оливия.

Этим летом Коррин поистине расцвела и превратилась в прелестную молодую женщину. Она с каждым днем была все больше похожа на Алисию. Отдельные черты Фоксвортов в ее облике лишь дополняли нежные черты ее матери. Ее волосы становились все более золотистыми в зените лета, в ее глазах отражалась голубизна летнего неба, и цвет ее лица был столь же нежным, как летние облака. Казалось, что портрет ее написал божественный художник. Коррин сознавала, как она прекрасна. Я чувствовала, как укоренялась в ней самоуверенность и эгоизм. Это отражалось в ее походке: она оттягивала назад свои плечи и высоко держала голову. Я знала, какой силой обладала ее красота. Это чувствовалось по тому, как она смотрела на мужчин, флиртовала с ними, как улыбалась, как кокетничала с Джоном Эмосом. Ей было необходимо все время ощущать на себе взгляды публики.

Лето было в разгаре, и наш дом расцвел. Я чувствовала прилив оптимизма и новых надежд. Вследствие укрепившейся веры в Бога, Малькольм и я обрели новые сердечные и дружественные отношения. Мы стали убежденно верить и взяли на себя новые обязательства. Поэтому получив письмо от Алисии, я поняла, что это тоже дело рук Господних. Я тотчас узнала ее почерк. Письмо было адресовано Малькольму и, взглянув на обратный адрес, я разволновалась. Постепенно, по мере того, как Коррин превращалась из ребенка в женщину, Алисия вновь возвращалась в наш дом. Дочь все больше становилась похожей на мать, и воспоминания об Алисии то и дело терзали мою душу. Да, это было письмо от Алисии. По имени, которое стояло на конверте, я догадалась, что она второй раз вышла замуж.

Довольно долго я держала письмо в руках, не решаясь открыть его, словно боялась реакции Малькольма. Но затем я решила, что после всего случившегося, все, относящееся к Алисии, в равной степени относилось и ко мне. Он не имел права на тайну, если речь шла о ней. Я открыла конверт и вытащила надушенный листок розовой бумаги:

«Уважаемый Малькольм! Когда Вы получите это письмо, я буду намного ближе к концу своего печального и безрадостного существования. Но можете быть уверены, что я не стараюсь вызвать к себе симпатию. Я поняла и приняла неизбежность трагического конца. Зная твою любовь к мелочам, я хочу сообщить тебе, что у меня нашли рак груди, который распространяется очень быстро, и от которого мне ничто не может помочь. Ни одному из молодых и блестящих врачей не хочется входить в мою палату и творить чудеса. Объятия смерти слишком сильны. Жестокий истец, как любил говорить Гарланд, схватил меня за горло. Но хватит обо мне.

Покинув Фоксворт Холл, я вскоре по возвращении в Ричмонд вышла замуж за местного врача-терапевта, обслуживавшего весь город. Пациенты часто платили ему фруктами и зерном. Несмотря на полученное мной наследство, мы жили довольно скромно в его небольшом доме. Он не хотел и слышать о моем наследстве. Он всегда ощущал гордость от того, что он является кормильцем в семье.

По твоему совету я вложила свое состояние в акции на фондовом рынке, но, к сожалению, плохо разбираясь в этих вопросах, я не смогла избежать горьких последствий печально известного Черного Понедельника. Короче говоря, я потеряла все свое состояние в годы Депрессии. Конечно, мой муж, будучи благородным человеком, не скорбел об этой утрате.

Вскоре он умер от обострения хронической болезни. Не желая огорчать меня, он скрывал болезнь до тех пор, пока трагический конец не стал неизбежным.

Однако, вслед за этим меня подстерегало еще одно трагическое разочарование – нужда помешала мне отправить Кристофера в медицинский колледж.

Кристофер вырос таким же прекрасным молодым человеком, как и его отец. Он был очень способным и самым лучшим учеником в выпускном классе средней школы. Все учителя настойчиво советовали ему продолжить обучение и стать врачом.

Теперь, когда моя жизнь трагически завершается, и у меня нет рядом верного спутника, мне не к кому кроме Вас обратиться за помощью. Я умоляю Вас не отклонять мою просьбу, если не во имя меня или Кристофера, то во имя Гарланда. Найдите для него уголок в своем сердце. Примите его и помогите воплотить его давнюю мечту – стать врачом. Он станет для Вас предметом гордости.

Конечно, ему ничего не известно о Коррин, а также о событиях, которые послужили причиной моего отъезда из Фоксворт Холла. Он знает лишь о том, что он сын Гарланда Фоксворта, и у него есть сводный брат, но кроме этого он почти ничего не знает о своей прежней семье. Оставляю на Ваше усмотрение вопрос о том, сообщать ли ему эти подробности или нет.

Я убеждена, что Оливия полюбит Кристофера, и он полюбит ее.

Я помню, как чудесно она относилась к нему в пору детства, когда я пребывала в своем «добровольном» изгнании в северном крыле дома. Он вежливый и порядочный молодой человек, который принесет в Ваш дом лишь радость и счастье.

Малькольм, я умоляю тебя со смертного одра найти уголок в своем сердце для моего сына. Отбрось все свои обиды на меня и забудь ту боль, которую мы пережили, и помни лишь о том, что это сын твоего отца, мальчик, мечтающий стать врачом, помоги ему, пожалуйста, достичь эту цель.

Да благословит тебя Бог.

С надеждой, твоя Алисия».

Я отложила письмо в сторону и вздохнула, вспомнив о том, как ухаживала за бедным Кристофером. Несомненно, возвращение этого златокудрого ребенка было Божьим отпущением нам грехов наших. Он призвал Мала и Джоэля, а сейчас он дарит нам Кристофера.

Даже трагический конец Алисии был частью Божественного умысла. Из ее письма я поняла, что Малькольм умышленно вложил ее сбережения в самые рискованные предприятия, желая отомстить ей. Он обязан был признать свою неправоту. Я хотела попытаться убедить его в этом. Перед этим я обсудила возникшую ситуацию с Джоном Эмосом, и он полностью со мной согласился.

Я терпеливо дожидалась Малькольма в передней, чтобы обсудить возникшую ситуацию. Он вернулся с работы ранее намеченного и казалось, он очень устал.

– Малькольм, я должна поговорить с тобой, – обратилась я к нему.

Ничего не ответив, он прошел за мной в гостиную и присел на голубой бархатный диван. Я осталась стоять, держа в руках письмо Алисии.

– Сегодня пришло письмо. Оно от Алисии.

Впервые за последние недели в глазах его загорелся неподдельный интерес, и самого его охватило легкое возбуждение. Я словно нарочно заставила его ждать. Я прошла к стулу, стоящему прямо перед ним, размышляя, сесть или нет, а затем обернулась. Он сидел на самом краешке дивана.

– Что она написала тебе? – спросил он с нарастающим интересом.

– Нет, письмо было адресовано тебе, но как только я увидела, от кого оно пришло, я раскрыла его, сочтя, что имею на это право, – быстро добавила я.