Текст книги "Сад теней"

КОНЕЦ РОДОСЛОВНОЙ

Шли дни, месяцы, годы, словно сыпались бесконечные песчинки в огромных песочных часах.

Я находила облегчение только в молитвах и в работе. Крутерс еще дважды приезжал в Фоксворт Холл – первый раз, чтобы объявить о рождении здоровой девочки, названной Кэти, и второй раз, спустя восемь лет, когда он ошеломил всех, сказав, что родились близнецы, мальчик и девочка – тоже здоровые и безупречные во всем. Похоже было, что семья Кристофера и Коррин просто превосходна. И, действительно, по рассказам мистера Кругерса, в городе их называли Дрезденскими куклами за их красивые светлые волосы, голубые глаза и безупречный цвет лица.

Малькольму я никогда не говорила об этих посещениях мистера Крутерса. Удар, который случился с ним, скоро состарил его, хотя теперь, по-видимому, он достиг того момента, когда уже не может быть дальнейшего перерождения.

Конечно, изменился его темперамент. Вначале, когда у него произошел удар и сердечный приступ, он еще не утратил боевого духа; тогда он не считал, что такое его состояние останется неизменным. Но теперь, когда он сидел в инвалидной коляске, уже не было и следа того нетерпения и позы, в которой виделась непоколебимость и требовательность, что говорило о борьбе, продолжавшейся внутри него. Вызов, однажды поселившийся в его синих глазах, постепенно исчезал. Глаза его становились тусклыми, как свечи в ночи; их когда-то яркое пламя утрачивалось по мере того, как они теряли энергию, которая их питала.

И вокруг него начинали свое движение призраки. Часто я замечала, что он находит удовлетворение в том, что сидит в самом темном углу своей комнаты или фойе. Этот человек, который раньше двигался с такой энергией и силой, что казалось излучает свой собственный свет, теперь сидел в объятиях темноты.

Медленно, с усердной решимостью тени Фоксворт Холла предъявляли на него свои права.

Хотя его речь улучшилась настолько, что его легко понимали, он стал воздерживаться от разговоров. Его сиделки, а у него перебывало около десяти различных сиделок за все эти годы, научились понимать его жесты и знали, что он хочет, когда он махал рукой или дергал головой. Единственно, когда голос его повышался, так это в то время, как он присоединялся к нашим с Джоном Эмосом ежедневным молитвам. Я знала, что его усилия выжить, вынести боль и унижение, которое он испытывал из-за возраста и болезни, исходили от его огромного желания верить в свое спасение. Мы просили Бога не оставлять нас и молили Его о прощении. Я переходила из мира религии в мир бизнеса и обратно, каждый раз полностью подчиняя себя работе и требованиям и того, и другого; потому что пока я была занята, я чувствовала себя комфортно и в безопасности. Я стала ненавидеть те спокойные минуты, когда я могла позволить себе немного расслабиться и отдохнуть. Состояние покоя означало для меня противоборство с моими воспоминаниями. Они – эти воспоминания – словно подстерегали меня, жужжали у меня в голове, как рой сумасшедших насекомых, изыскивая возможность проникнуть внутрь крепости моего относительного покоя.

Эхом отдавались старые голоса, тени и призраки скользили по коридорам, воскресавшие при виде какой-нибудь старой игрушки Мала или Джоэля или заброшенного пианино в гостиной, на котором теперь никто не играл, или старой комнатки Коррин.

Я пыталась избегать появляться во многих уголках нашего огромного дома, особенно в северном его крыле. Я никогда не отпирала Лебединую комнату и держала на замке комнату Малькольма, где хранились его награды и памятные подарки. Я велела перенести на чердак кое-что из мебели, чемоданы, картины и одежду. Я делала все, что могла, чтобы удержать и отодвинуть от себя прошлое, отгородить его надежной стеной дистанции и времени; но оно все-таки ухитрялось нет-нет да и проскользнуть в мою настоящую жизнь. Воспоминания и время брали свое.

Теперь снова моя жизнь была окрашена в серый цвет, как это было до того, как я приехала в Фоксворт Холл. Я тогда боялась, что так будет всегда. Но теперь меня больше не пугал серый цвет, потому что я слилась с ним воедино. Я носила одежду только серого цвета, серым был цвет моих волос, моих глаз. Это был цвет моих надежд, всей моей жизни…

Вот такой я была теперь, такой я стала. Молитвы и работа укрепляли мой дух, пока я не превратилась в собственную статую. Но я была уверена, что так было угодно Богу; это все сотворил Он.

Письмо, розовое, душистое, враз изменило все. Однажды днем, когда я разбирала почту, я наткнулась на бледнорозовый конверт, такой необычный среди белых формальных деловых писем. Он был адресован мистеру и миссис Малькольм Нил Фоксворт. Я сразу же узнала почерк. В нем по-прежнему были девичьи завитки, но буквы теперь выглядели по-странному нетвердыми. С минуту я сидела и не отрываясь смотрела на нераспечатанный конверт. Что теперь понадобилось от нас Коррин? Разве она недостаточно сделала в свое время? И все же, все же сердце мое запрыгало от радости, когда я узнала этот девичий почерк. Сейчас со мной уже не было той жизни, той любви, что она когда-то внесла в Фоксворт Холл.

Единственное тепло моей жизни покинуло меня вместе с Коррин и Кристофером.

Интересно, тосковала ли она по нас так же, как мы тосковали по ней? Сейчас мне предстояло это узнать. Дрожащими пальцами я разорвала конверт. В моей руке письмо ощущалось мягким и теплым, будто бы это была ее плоть. Мой бешено бьющийся пульс барабанил по венам до тех пор, пока я не почувствовала его в кончиках пальцев.

Когда я начала читать, я услышала ее голос и увидела ее синие глаза, в которых стояла мольба.

«Дорогие отец и мама.

Я понимаю, что вам покажется странным получить мое письмо спустя столько лет.

К сожалению, мое первое письмо к вам должно содержать трагическое известие. Мой Кристофер, наш Кристофер, прекрасный и нежный, которого, как я знаю, вы любили несмотря ни на что, умер.

Да, умер. Погиб в автокатастрофе. И это случилось в день, когда ему исполнилось тридцать пять лет!

Но есть и хорошие новости. Бог послал нам, как свое благословение, четверых красивых детей. Они все синеглазые и светловолосые. У них прекрасные правильные черты лица, это сообразительные и милые детишки, которых вы с гордостью назовете своими внучатами. У нас сын, Кристофер, четырнадцати лет, дочь Кэти, ей двенадцать, и близнецы, Кори и Кэрри, четырехгодовалые.

Как Кристофер любил их! И как они любили его!

Кристофер преуспевал. Он не смог продолжить свою карьеру врача. Это была его огромная жертва, но он с радостью принес ее во имя нашей любви.

Было больно смотреть, как он отложил в сторону свои занятия медициной и приобрел другую профессию, чтобы мы могли жить и растить семью в комфорте и надежности.

Но ни я, ни он никого не виним. Никого. Он никогда не переставал любить вас. Постоянно говорил о том, что вы для него сделали. Верьте, что это так. Пожалуйста, ну, пожалуйста, поверьте мне. Вы, конечно, помните его, каким он был, и знайте, что он оставался таким же до последнего своего дня.

Я пишу вам, потому что смерть Кристофера оставила нас на грани нищеты. Я продаю все ценное, что у нас есть, чтобы выжить, прокормиться и одеться. Конечно, в том была моя вина, что я никогда серьезно не стремилась развивать свои способности, которые мне бы сейчас пригодились в жизни. Я беру на себя за это полную ответственность.

Мама, безусловно, была всегда для меня образцом для подражания, но я не могла надеяться, что стану такой же сильной и стойкой духом, как она.

Умоляю вас подумать о нашем бедственном положении и взглянуть на нас глазами всепрощения.

Я знаю, что многое нужно сделать, чтобы снова завоевать вашу любовь, но я готова сделать все, все возможное, чтобы вернуть эту любовь.

Пожалуйста, позвольте нам вернуться в Фоксворт Холл, чтобы дети мои могли расти, радуясь добру и счастью.

Спасите нас! Пожалуйста…

Обещаю, что мы будем безукоризненны; будем подчиняться всем вашим приказаниям.

Мои дети хорошо воспитаны и разумны. Они всегда поймут все, что от них требуется. Мы просим только дать нам шанс.

Пожалуйста, сжальтесь над нами и вспомните, что мои дети – Фоксворты, несмотря на то, что нам пришлось – нам казалось, что так будет лучше, – принять имя Доллангенджера, предка Фоксворта.

С нетерпением жду вашего ответа. Я сломленная и потерянная женщина. И ужасно всего боюсь.

С любовью, Коррин».

В конце листка заметны были следы слез. Не знаю, чьи они были – мои или ее. Кристофер умер! И неважно, что они поступили скверно, неважно, что их любовь была греховной – я бы никогда в жизни не пожелала им того, что с ними случилось. Бог, действительно, жестоко покарал их.

Я попыталась встать, но комната поплыла у меня перед глазами; тени и призраки в ней то соединялись, то опять разъединялись, а их ужасные утробы смеялись, издеваясь надо мною.

Что я сделала? Ну, что я сделала? Неужели Бог не так понял мои молитвы? Было мучительно сознавать это. Здесь должно быть какое-то другое объяснение. Мой мозг лихорадочно искал его до тех пор, пока не остановился на Джоне Эмосе. Он то знает, что делать. Он обязательно должен знать.

– Это послание Господа, – произнес Джон Эмос нараспев, комкая в своей костлявой руке тонкое розовое письмо.

– Послание, Джон Эмос? Какой же бог сделал бы такое с Кристофером?

– Бог, который ненавидит грех. И именно ты, Оливия, признала, каким низким и подлым на самом деле был грех.

Бог в своей Вселенной восстанавливает порядок. И сейчас Он предоставил тебе возможность помочь Ему. Эти дети – дьявольское отродье. Они рождены в порочном брачном союзе, отвратительном в глазах Бога.

– Что ты имеешь в виду, Джон Эмос? Чего теперь ждет от меня Бог?

Он пристально глядел на небо, словно молчаливо общался с Господом. Он вытянул вперед руки, будто бы стремился обнять невидимую силу. Затем, сжав кулаки, он схватил эту силу и ударил себя в грудь.

– Пусть приедут Коррин и ее дети, – заявил он. – Но навсегда спрячьте этих детей от глаз всего мира. Пусть прекратится родословная греха. Не позволяйте им оставаться в этом мире, чтобы заражать других.

Я оставила Джона Эмоса и провела остаток дня одна в своей комнате, моля Бога, чтобы он наставил меня на путь истинный. И хотя я понимала толкования Джона Эмоса, принять их я не могла.

Да простит меня Бог, я все еще любила Коррин. Но что она мне сделала? Она насильно сделала из меня захватчика по отношению к ее детям.

Она заставила меня стать инструментом мщения Господа Бога! Заставила меня сделаться той холодной серой женщиной, которой я ни за что не хотела становиться. Я хотела быть бабушкой, хотела иметь внуков, которых бы я любила до безумия. И они глядели бы на меня глазами, полными любви. А она? Чем меня наградила? Дьявольское отродье…

Теперь, когда всякий раз они будут глядеть мне в лицо, я буду видеть дьявола; каждый раз, когда их руки будут дотрагиваться до меня, я буду ощущать на себе прикосновения дьявола; когда они будут звать меня, мне будет казаться, что меня зовет дьявол. Я рисовала в своем воображении их милые личики, их шелковистые светлые волосы, их ярко-синие глаза. О, я должна буду ожесточиться, чтобы не любить их. Ибо дьявол всегда наделял тех, кого посылал выполнять свою работу, очарованием и лживостью. Мне придется превратиться в крепость из серого камня, чтобы, не дай Бог, этот шарм не проник в мое сердце и не сделал бы меня инструментом в руках дьявола. В ту ночь последние капли любви высохли в моем сердце, и я стала всего лишь орудием Христа. В ту ночь я видела во сне кукольный дом; он был наполнен таким грехом, что исходил своим собственным адским огнем. Голос Бога говорил со мной.

– Оливия, – гремел он, – я отправил тебя на Землю, чтобы ты потушила этот огонь. Я лил воду на этот огонь, но он все горел. Я пытался задуть его собственным дыханием, но он по-прежнему горел. Затем я воздвиг вокруг него ограждение из стекла, и тогда тот огонь стал медленно-медленно потухать, пока не остались тлеть только последние красные уголья.

На следующее утро я решила осуществить план Джона Эмоса.

Я знала, что теперь же, не откладывая, я должна была смело предстать перед Малькольмом и сказать ему все.

Он сидел в своей коляске, глядя через окно гостиной на яркие летние цветы, которые как-будто насмехались над бесконечной зимой, поселившейся в Фоксворт Холле.

– Коррин приезжает, – объявила я.

– Коррин? – переспросил он шепотом, – Коррин?

– Да, Малькольм. Вчера я получила от нее письмо. Кристофер погиб в автомобильной катастрофе, и Коррин попросила взять ее к нам обратно. И мы ее возьмем.

В течение многих часов я мучительно пыталась решить, что сказать Малькольму, и решила в конце концов, что он никогда и ничего не должен узнать о детях Коррин. Малькольм так любил Коррин, как до нее он любил свою мать, как любил Алисию. И я понимала, что если он узнал бы о ее детях, особенно, о девочках, его сердце снова было бы покорено. Нет уж! Я должна на этот раз все взять в свои руки. Джон Эмос был единственным человеком, кому я могла доверять. Будет нетрудно спрятать детей от Малькольма. Я спрячу их в северном крыле, так же, как он спрятал Алисию, их настоящую бабушку. Малькольм был теперь слабым, хилым и, конечно же, он будет так поглощен возвращением Коррин, что ничего не заподозрит.

– Сейчас я пойду, напишу Коррин письмо и приглашу ее вернуться в Фоксворт Холл.

Малькольм все еще продолжал смотреть в окно. Я подошла и положила руку на его худую ссутулившуюся спину. Я почувствовала, как он дрожит и, вглядевшись в него, я увидела, что по щекам его текут слезы.

«Дорогая Коррин!

Добро пожаловать в Фоксворт Холл. Однако, я не показала твоего письма отцу. Если бы он узнал, что у тебя от Кристофера есть дети, ничто на свете не убедило бы его позволить тебе вернуться сюда. С помощью Джона Эмоса твой отец в Боге нашел убежище от боли; и он никогда бы не смог принять детей, рожденных в порочном, кровосмесительном браке. Ты не знаешь, что отец твой перенес тяжелый удар и сердечный приступ в тот день, когда ты ушла из дома.

Твое поведение довело его до того, что из сильного и страстного человека он превратился в хрупкое подобие своего прежнего я.

Однако, я поняла твою беду и молилась за то, чтобы Господь наставил тебя на путь истинный.

Мое решение таково: ты можешь привезти детей в Фоксворт Холл, но твой отец никогда не должен узнать об их существовании. Врачи говорят, что ему осталось жить недолго. До того, как Господь призовет его в свое лоно, твои дети смогут оставаться здесь, в северном флигеле, скрытые от его глаз и его осведомленности. Я позабочусь, чтобы они были обуты, одеты и накормлены.

Я буду ждать, что ты вернешь себе доброе имя и искупишь свой грех, а также постараешься вознаградить нас за ту боль, которую ты нам причинила.

Ты должна понимать, что от тебя зависит, как ты приготовишь к этому своих детей, как обеспечишь, чтобы они оставались под контролем, и чтобы их никто не видел.

Если они не будут слушаться, либо каким-то образом себя обнаружат, тебе придется покинуть Фоксворт Холл без копейки в кармане, как и по приезде сюда.

Немедленно сообщи мне о своем решении.

С верой в Бога, твоя мать».

ГЛАЗА, КОТОРЫЕ ВИДЯТ

Они приехали вечером. В такой же вечер много лет тому назад и я впервые прибыла в Фоксворт Холл.

Я написала Коррин, чтобы они ехали поздним поездом, так, чтобы их прибытие происходило под покровом темноты. Будет 3 часа утра, когда поезд подойдет к пустой станции, находящейся рядом с железнодорожными путями, – одинокая, безлюдная платформа в ночной темноте.

Я была уверена, что ее сонные дети – все четверо – будут думать, что теперь они далеки от цивилизации, окруженные лишь полями, лугами и горами цвета темного багрянца, которые высились над горизонтом, подобно гигантам, затаившимся в ночи.

Я не хотела посылать за ними машину. Даже, хотя путь от станции был далеким, я не могла допустить, чтобы какой-нибудь слуга или посторонний человек узнали о существовании детей Коррин.

Они будут идти пешком, спотыкаясь на темной, пустынной дороге. И будут пугаться каждого дерева, каждой тени и звука. Сердца их будут сильно биться от страха.

Я хотела быть одна, когда приедут Коррин и дети. Мне хотелось, чтобы они не увидели никого, кроме меня. Это был мой час, и я настояла, чтобы Джон Эмос весь вечер оставался в своей комнате, несмотря на его протесты и мое полное подчинение его планам.

Я отправила Малькольма спать около 10 часов.

– Пожалуйста, Оливия, – умолял он меня, – я ведь знаю, сегодня вечером приезжает Коррин, и мне бы не хотелось спать, когда она приедет, чтобы я мог поприветствовать ее!

В его глазах светилась любовь, и я убедилась, что по прошествии стольких лет эта безумная его любовь к Коррин не умерла.

О, да, я была права, не сказав ему о существовании детей. Он бы попал под их обаяние, также как он всегда бывал околдован красотой.

– Малькольм, Коррин, конечно же, будет очень уставшей и измученной, когда приедет. И, если ты останешься сидеть допоздна, то тоже очень устанешь. Так что ложись спать: ты хорошо отдохнешь, а завтра утром сможешь встретить и поприветствовать ее с полным энтузиазмом.

Теперь единственное, что мне оставалось – это ждать. Я уже приготовила комнату в северном крыле для их приезда. Я сама выбила пыль из двух двуспальных кроватей и привела их в порядок. Я не могла позволить служанке заподозрить даже моих намерений.

Когда я двигала кровати, я наткнулась на щетку для волос, принадлежавшую Алисии. В ней до сих пор были пряди волос. С годами превосходные золотистые волосы спутались и превратились в пыльную заплесневелую паутину. Я положила щетку на комод, не вытянув из нее ни единой нити.

Теперь внуки Алисии будут жить здесь, как когда-то жила и она. Я точно знала, что ее внучки будут пользоваться этой щеткой для волос. Они были из тех, кто расчесывает волосы, делая по сто, а то и по пятьсот взмахов за день.

Я ожидала их прибытия часами, меряя шагами длинные темные коридоры Фоксворт Холла. Когда я ходила взад и вперед, взад и вперед, я вдруг услышала, как хрустнула ветка. Я подбежала к окну. Там стояли они, как ночные воры – четверо закутанных детей и их мать в плаще. Я открыла дверь и сделала им знак войти. Не говоря ни слова, я повела всю толпу наверх по крутой и узкой лестнице черного хода. Коррин знала, что ей было запрещено говорить. Она знала, что малейший шепот, малейшее неосторожное движение будут отдаваться во всех длинных пустых залах дома ее детства и могут вспугнуть слуг.

Я отвела их прямо в дальнюю комнату северного флигеля. Рывком распахнула дверь и подтолкнула их внутрь подобно тому, как добрый тюремщик вводит приговоренного в его смертную камеру.

Когда они все вошли, я тихо прикрыла за ними дверь. Затем я зажгла лампу. Передо мной было четверо красивых детей. Мальчик – почти мужчина – был точной копией Кристофера: те же светлые волосы и синие глаза, то же милое умное выражение лица. О, как сильно мне хотелось обнять его! Но я сдержалась, напомнив себе обо всем, что знала, обо всем, что однажды обнаружилось… Девочка была живой портрет и подобие своей матери в том же возрасте. Поток воспоминаний угрожал поглотить меня и потопить мои твердые намерения. Я быстро отвела от нее глаза и стала рассматривать близнецов.

Два херувима глядели на меня большими, испуганными синими глазами. Когда я посмотрела на них сверху вниз, они придвинулись ближе друг к другу, словно пытаясь слиться в одно существо.

– Как ты и говорила, Коррин, у тебя красивые дети. Но, – добавила я, – ты уверена, что они умные? Нет ли у них каких-либо тревожных признаков, невидимых глазу?

– Никаких, – закричала Коррин, – мои дети идеальные, безупречные, – как ты можешь ясно видеть: и в физическом, и в умственном отношении!

Она бросила на меня свирепый взгляд и начала раздевать девочку-близняшку, которую уже сморил сон. Помогая матери, старшая девочка стала раздевать мальчика-близнеца, а «двойник» Кристофера между тем поднял и поставил на кровать один из больших чемоданов. Он открыл его и вынул оттуда две пары маленьких желтых пижамок с чулками.

Коррин, подняв близнецов, положила их в одну из кроватей, поцеловала их в розовые щечки. Ее рука дрожала, когда она отводила назад завитки волос, так красиво лежащие на их лобиках, и натягивала одеяла им до подбородка.

– Спокойной ночи, мои дорогие, – прошептала она.

Я не могла поверить, что их мать позволила двум подросткам различного пола спать в одной постели!

Да, быстро обнаруживалось все, что предсказал Джон Эмос.

Я сердито посмотрела на Коррин:

– Твои два старших ребенка не могут спать в одной постели.

Она была удивлена.

– Они же всего навсего дети, – вспылила она. – Мама, ты ни на йоту не изменилась, не так ли? Твой ум такой же злобный и подозрительный, каким и был. Кристофер и Кэти абсолютно невинны.

– Невинны? – с гневом отозвалась я. – Это именно то, что мы с твоим отцом всегда предполагали в отношении тебя и твоего единокровного дяди!

Коррин побледнела.

– Если ты так думаешь, предоставь им отдельные комнаты и отдельные кровати! Видит Бог, в этом доме их более чем достаточно!

– Это невозможно, – сказала я ледяным тоном. – Это единственная спальня с примыкающей к ней ванной комнатой, и где мой муж не услышит, как они ходят у него над головой или спускают воду в туалете. Если их разделить и расселить наверху по разным комнатам, он будет слышать их голоса, какой-то шум; если не он, так слуги. Я очень много думала, как разместить их: это единственная подходящая комната. Положи двух девочек в одну кровать, а двух мальчиков в другую, – сказала я тоном, не терпящим возражения.

Коррин не смотрела на меня. Она резко наклонилась над кроватью и перенесла мальчика-близнеца в свободную постель. Двое других детей сурово смотрели на меня в то время, как я продолжала излагать правила, которые они должны были соблюдать, находясь в этой комнате. Когда я закончила, Коррин прижала к себе детей. Руки ее гладили их волосы и спины. Я услышала, как она прошептала:

– Все в порядке, верьте мне.

Затем она на мгновение обернулась ко мне, и лицо ее исказило такое свирепое выражение, которого я никогда не видела у нее прежде.

– Мама, имей же хоть немного жалости и сострадания к моим детям. Они и твоя плоть и кровь. Помни об этом.

Я заткнула уши, когда она начала перечислять их достоинства и успехи. Ибо они не были моей плотью и кровью, как и она сама.

Я очень любила ее прежде, но ради спасения своей вечной души теперь я не могла больше позволять себе любить ее. Как меня искушали ее мольбы и очарование детей! Но я ожесточила свое сердце и оставалась непреклонной.

Когда Коррин поняла, что ее слова не могут смягчить моего решения, она повернулась к детям и пожелала им спокойной ночи. Я стояла в дверях, пока Коррин медленно расставалась со своими детьми.

В конце концов я потянула ее за руку. И прежде, чем закрыть дверь, я обернулась и посмотрела на детей. Близнецы крепко спали. Двое старших стояли один возле другого, и мальчик держал девочку за руку точно так же, как когда-то Кристофер держал за руку Коррин. Я увидела, как он заглянул ей в глаза, как улыбнулся. И от этой улыбки у меня мороз пробежал по спине. Потому что это была улыбка, которую я видела раньше. Так улыбался Кристофер Коррин. Это была улыбка, которую я не смогла понять, так как была слепа. Но теперь глаза мои были открыты. Я заперла за собой дверь.