Текст книги "Протоколы колдуна Стоменова часть I"

Двадцатый день допроса

Следователь: – Я вот что спросить хотел у тебя, Андрей Николаевич. Существуют ведь очень распространенные представления о том, что человеческая душа, дух, духовная суть его – даже не знаю, как сказать лучше, – в общем, происходит перевоплощение духа этого из одной телесности в другую. Но вот тебя я слушаю, и получается обратное. Как же выходит тогда? В теле земном толику малую живешь, а в загробном царстве – так вечность целую... Неправдоподобно получается...

Стоменов: – Ты вопрошаешь, а я ответ даю. Нравится тебе это аль не нравится – досуг твой будет, мне твое своим подменять без надобности, я уже сие говорил как-то. Если спрашиваешь, то слухай да кумекай, Сергей Дмитрич... (после некоторой паузы). Есть людишек неисчислимое множество, что страх перед смертью будущной великий испытывают, но о существовании своем после смерти особо не пекутся. Они могут веру иметь в господа Бога, в судилище Божие иль еще во что-нибудь, по вере своей грех иметь с регулярностью, да и замаливать его в церквях и у людей специальных, которые по греху этому прощение, значит, выдают. Только попомни меня: когда уйдут они, умрут, тело немощное свое покинут – обнаружится, что не будет суда божьего над ними, ни рая не будет и ада, но только сладость или муки в них самих уже полностью содержатся. И если ты, по разумениям общепринятым, ни единого греха не сотворил – нет надежности и тогда, что благостным твое проживание в царстве смертном будет.

Есть люди другие, которые не особо верят ни в богов, ни в чертей, а жизнь земную стремятся прожить наисладчайшим образом. Им более худо выйдет, чем первым, потому как, дух свой услаждая миром материальным, обречены они по смерти тоску принимать бесконечную – и ничто ее в мире ином утешить не сможет...

Есть третьи люди множественные, что отрешенности от всего земного достигают или стремятся к этому. Им, Сергей Дмитрич, много лучше вашего будет, кто за братства планетные борьбу имеет да коммунизмы строит, ты уж не обидься, что ведаю так... (следователь пожимает плечами). Путь их не лучший на земле нашей, но для послесмертного существования ихнего вполне справным будет. Вполне достойно по такому пути шаг держать...

И есть мы, Род Кривошеевский, да и еще имеется людей число невеликое, кто смерти и часа смертного не боится и поклоняется ему, кто готовит себя к существованию благостному в царстве ином. Четверть жизни нашей – это удерж разный, духа своего воспитание, к Силе смертной обращение и торжество бестелесное. Все остальное же будет жаждой жизни в мире земном. Это радость телесная будет, здоровье тела и органов твоих, взаимодействие с природой – травой и деревами, птицами, зверьем разным... Это ясность ума, переживание Силы великой и то главное, о чем говорил я уже ранее, – Невраждебность взаимоотношения с миром окружающим. Дорогу нашу, Дмитрич, сдюжить смогут очень немногие в полной мере, но даже если стремиться к этому всего лишь, то радость существования своего бессмертную обресть можно. Тело временно смертно, тленно, радостность духа твоего окончания не имеет...

Всех тошнее, скажу я тебе, в царстве ином самоубийце выходит. Никакой это не грех, как говорят многие, а только лишь себя повечное наказание. Самоубивцы толпами по земле нашей ходют, от жизни земной Силы жаждут взять хоть крупицу, да выходит у них это в большой редкости... Отрада тому самоубивцу, кто к Магу Смертному в послужение идет, потому как муки его многие гинут тогда бесследно. Но такое, как ты уразуметь можешь, Сергей Дмитрич, бывает каплею в море тех многих, кто жизни себя лишает. Муки у них бесконечные выходят, а помочь им в силах очень немногим дано... И еще скажу – помнить надобно, что на земле мы разными можем быть, но Там – равны все будем в бестелесности своей. Никто ни над кем власти не имеет, все равны, все одинаковы будут. Если сын за юбкой материнской волочится, то там она ему без надобности будет, если отец за жизнь сына свою жизню пожертвовал, то там и раскается, да поздно выйдет. И здесь, и там пути очень тонкие выходят, порой друг от друга на глаз торопливый неотличимые. Но когда смерть придет, то и отмер получится – ладно выходит, аль тошно. Всю эту науку вряд ли мне растолковать, Сергей Дмитрич... Лучше тебя самого судьбу твою никто не явит в подробностях.

Следователь: – Нет, значит, перерождения? Умру – и навечно?

Стоменов: – Нашел, о чем горе тужить! Радоваться надо, что таково, и не иначе. Сам рассуди – если Бог законом и выходит, то какая нужда ему устраивать, чтобы ты духовность иль там хуманизм из жизни в жизнь в себе приращивал, а он, значится, ждал бы тыщу лет, пока ты прирастишь ее в полной мере, а? Нет, Дмитрич, жизни короткость или долгота, счастливость или досада, а опосля – царство сладостное аль тошное – в испытании дается всего раз один-единственный. Торопись жить хорошо и умереть справно, потому как других возможностей ошибочность свою исправить не будет тебе уже никогда...

Восемнадцатый день допроса

Стоменов: – Разбрелись мы, Сергей Николаевич, по миру таким образом, каким Никола велел, а опосля – как хранители наши указывали. После того как деревеньку нашу забросили, Кривошеевку, да деток обузных схоронили – уж никто больше никогда друг с дружкой не видывался – и не увидится вовек... Разговор мы между собой сколь угодно долгий вести можем – и только. Это как будто ты по телефону калякаешь, а в очи собеседнику своему взглянуть не дано тебе навсегда. Все мы люди простые будем, неприметные. Никто из нас министром не сделался, богатств несметных не нажил, наград государственных не получал. Как я жил, так и остальные живут, по земле этой разбросанные: живут тихо, покойно, людям окружающим до нас нет дела никакого... И как только человек новый, достойный, к Магии Смертной приобщение имеет – так и уходит тот, кто в землях близких с ним, в Царство Смертное. Новый человек этот заместо умершего Мага остается...

Нас немного будет на свете этом – и никогда количество это большим не выйдет. Новый человек чаще всего семени Кривошеевского будет. Так уж получилось, что Никитовские одни бабы и остались – и коли чрево ее плод вынесет, то крепок собою и духом силен станет человек народившийся, и только. Но лишь из семени третьеколенного Кривошеевского Маг новый Силы Смертной народиться сможет... А для этого, чуешь, Сергей Дмитрич, надобно, чтоб во всех трех коленах парень обязательно был. Уродилась девка если – все, оборвалась ниточка... Да вот, иногда еще, человек семени иного, случайного, к нашему роду приобщение имеет. Редко это бывает – да бывает все же. Не только кровью мы роднимся, но и Силой особенной, и если есть эта Сила у человека некоторого – нашим он будет неотвратимо. Ну и еще наш род двоим людишкам пути случайного науку полную дал. Таким род наш будет магический. Много позже несметное число людей земных к таинствам Силы Магии Смертной приобщение иметь будут. Это когда Никола новый в Силу свою истинную войдет... Магом из них никто не сделается или – почти никто. Но силушка станет у них – Сила и умение, и этого достаточно будет, чтоб сделались они людьми светлыми.

Попомни вещь одну, Сергей Дмитрич, важную очень вещь. Так уж природой заповедано, что враждебность мира окружающего самому миру совершенно необходимой будет. Каждая жизнь, малая или большая, травинки или льва могучего, на борьбе построена за существование свое благополучное. Борьба эта живое сильным делает – вот почему зверь лесной болеет исключительно редко, а то и не болеет вовсе. А вот собачка комнатная аль животина домашняя – те часто хворь знают и дохнут во множестве от этих хворей разных. У человека врагов уже нет в этом мире, действительным царем он сделался на планете сей. Но вопреки природе не сможет идти даже он – вот и выходит, что одни цари убивают других царей таких же в количествах неисчислимых без особой нужды и поводу. А почему? Так силен закон этот, сильнее его только мертвое и будет, а кто жив и жить хочет, кто род свой продолжить хочет надежно – следовать ему вынужден. Много у вас назиданий государственных да изречений церковных – мол, не убий, да не злобствуй, не ненавидь и не ударь. Но века проходят – а все остается на местах своих... Ярость, ненависть, убийства большие и малые. Не пойми превратно, Дмитрич, природе нужды нет в убиениях – но борьба ей надобна, потому как основа это успешного выживания и силы... Ну а чудо если выйдет, прекратятся вмиг все убийства да войны – что думаешь? Полста лет не пройдет, как сгниет человек в хворях превеликих или разум утратит, безумным сделается...

Следователь: – Ну и мрачна же твоя картина, Андрей Николаевич!

Стоменов: – Я верно говорю – и ты меня понимаешь, я это чувствую. Как войны затевать по миру огромному – так вроде бы само собой разумеется, а как подумать, что это по закону природному неотвратимым будет, – так и страх обуял. Знаешь, Сергей Дмитрич, я с животными разными разговор вести умею – знаю их чаяния и думы: так вот, скажу тебе, что много лучше будет животное любое человека, царством своим гордящимся. Животная – она светлая, словно ребенок будет. Но сказал – истинно царь человек на земле этой, нет у него врагов, вот и в самом себе нашел он врага великого... Велика Сила его может быть, если с разумением ко всему подход иметь. Человек Силу обретать может в противоположности своей, что волк делать не умеет, даже если хотеть будет страстно. Главное – науку понять, как с законами природными ужиться, им не противословить...

Следователь: – И как оно все выйдет тогда, если по-твоему следовать?

Стоменов: – Стаей огромной враз маловозможно уразуметь науку эту, потому как лишь вражду еще большую посеет она. Выйди я на широкую площадь да скажи все слова свои заветные громогласно – кто, как думаешь, в горло мне первым вцепится намертво? Дак те и будут, кто братственность да любовь всемировую проповедуют... Хошь – не хошь, а такая вот выходит оказия. Шепни им на ушко, дескать, ребеночек малый слезу голодную роняет, так они кровью поля зальют, чтоб ребеночек, значит, не кручинился. Оттого никогда и никто в роду Кривошеевском да Никитовском науки нашей не ведал прилюдно, а лишь иногда человеку отдельному сказывал, как я с тобой разговор имею. По отдельности человек уразуметь сможет, но разом все – никогда, потому как крови будет много, и ничего больше... (после некоторой паузы). И если ты, Сергей Дмитрич, прозреешь, что нет на белом свете ни добра, ни зла, а есть белый свет этот один и Мертвое Царство опосля для каждого из нас, то мир посему чуточку вернее сделается. Отчего так? Так ведь уразумеешь, что потребу природную удовлетворяешь ты – и ничто другое! За благость людскую битву ведешь, за мир во всем мире сражаешься, аль позицию свою ученую отстаиваешь – все едино. Маг рода Кривошеевского отличие от любого другого люда в том имеет, что не добро на сердце его, а Невраждебность к миру окружающему. Услышь накрепко слово это, Сергей Дмитрич, – НЕВРАЖДЕБНОСТЬ! Не злостность это и не добродетель, а очищение сердца своего от переживания вражности других, от страха, ненависти и озлобления... Маг Смертный не тратит жизнь свою попусту в борьбе вечной за одну из идей, которых на земле неисчислимое множество. Три надобности его главных, как звезды яркие, ведут его. Первая – это обессиливание врага своего случайного. Намеренных врагов у нас не было никогда, а случайным мир всегда полон. Оттого не делаю я разрушений и не гублю живое, против меня поворотившееся, – я лишь силу у него отнимаю, бессильным по отношению к жизненности моей делаю. Второе – тело и разум свой содержать в чистоте и удовлетворенности. Телу здоровое существование надобно, питание и питье разумное, утехи плотские и ум ясный, потому как последнее многим хворям порождения не дает. Третье же – Сила великая, дух степенный и радость жития бестелесного. Первая звезда трудов великих стоит и дается не всем, но если дается – то на всю оставшуюся жизнь беречь тебя сможет. Второе союзом разума и тела обретается, невосприятием всего пустого и суетного, а главное – торжествованием телесной жизни твоей в мире этом. Торжество тогда наступает, Сергей Дмитрич, когда радует тебя не то что цветочек красивый увидал ты да умилился, а когда запах его вдохнул, мягкость его руками почуял. Женщина красива да желанна та выходит, что перед тобой стоит, а не та, что по телевизору кажут. И третье для того имеется, чтобы Силу, в науке Магической усвоенную, укрепить и упрочить, да умирание будущное принять легко и столь же легко в мертвом царстве существовать бестелесно. Помнишь, что ведал я тебе? Когда в мире этом, то с мертвым будь близок, тогда и после, напротив, рядом с живым будешь вечно и безмятежно...

Ни чинов у нас на земле этой, ни богатств несметных, ни семей и друзей – не было, нет и не будет никогда, хотя и обратное не возбраняется. Сам все выберешь, сам сполна все себе и отмеришь – и здесь, и там: светлость бескрайнюю или муки неотступные. Если и есть Бог среди звезд дальних, то не судить ему нам ни сейчас, ни опосля – он лишь законы положил, а суд каждый над собой сам вершит по законам этим...

Кристо Ракшиев (дневник)

Я пишу эти строки, а на календаре среда, шестнадцатое августа 1978 года. Я лишь приблизительно, будучи более-менее осведомленным человеком в нашей конторе, могу восстановить последовательность происходящего. В третьем крыле, где тринадцать палат и где Кривошеев занимал палату номер тринадцать (черт возьми, тринадцать!), утренняя проверка производится в пять часов утра. Санитар, он же охранник, заглядывает в окошечки к подследственным... Все, кто в третьем крыле, все они – еще вполне нормальные люди. Их еще не пичкали таблетками, не кололи черт знает что, к ним проявляется интерес, их допрашивают, их разум оставляют ясным до тех пор, пока есть необходимость или надежда получить определенную информацию... Их палаты являются причудливой смесью больницы и тюрьмы. Прочные двери и засовы, особая планировка, при которой больной не сможет найти того места, где его не будет видно, когда санитар заглядывает в окошечко из сверхпрочного стекла. Решетки на окнах, обязательный неяркий свет ночью, достаточный для того, чтобы видеть всю палату... Тихая гавань для персонала... Можно спать или играть в шахматы всю ночь...

В пять часов утра санитар обошел третью, восьмую и тринадцатую палаты, остальные пустовали... Кривошеев спал, и санитар насторожился, потому что в это время подследственный уже всегда бодрствовал. Его не пристегивали наручниками к кровати, как, положим, пациента из восьмой палаты, и он с четырех часов утра сидел, прислонившись к спинке кровати, – то ли медитировал, то ли... Одному Богу известно, что это за ритуал такой... Санитар пригляделся, и ему показалось, что Кривошеев дышит. Значит, просто спит. Это его успокоило. В дальнейшем расследование показало, что подними он тревогу немедленно – результат оказался бы аналогичным: Кривошеев был мертв уже час. Вскрытие ничего не обнаружило… Остановилось сердце. Абсолютно здоровое сердце вот так взяло – да и остановилось.

В половине седьмого, совершая обход второй раз, санитар поднял тревогу. Поздно, слишком поздно... Говорят, черты его лица расслабились, выражение его было совершенно спокойное, блаженно спокойное...

Мне так больно, будто я похоронил очень близкого для себя человека... Невозможность увидеть его лицо, услышать его голос рвет мне душу на части. Я просыпаюсь, обнимая подушку, мокрую от слез... А когда он приходит ко мне во сне – у меня носом идет кровь. Я размазываю ее по лицу и постели...

Я слышу голос его в своей памяти... Я вижу его во сне – и это все, что я имею.

Я пережил невероятную гамму чувств – от обожания до ненависти, я сходил с ума и обретал здравый смысл, испытывал восторг и нечеловеческий страх... Но теперь, когда его нет, я не чувствую ничего, кроме боли и отчаяния...

Иногда он казался мне мудрым и сильным – таким, каким я всегда представлял своего отца, – он мнился мне отцом, и я задыхался от любви и восторга... Но память, она язвительно напоминала его монолог о том, как дети, деревенские дети перед исходом кривошеевских из деревни были передушены с той самой досадой, с которой топят ненужных народившихся котят... И тогда...

Откуда мне взять силу и мужество вместить в себя все это?..

Он знал, что умрет, знал совершенно точно – и спокойно шел к этому, не испытывая страха, сомнения, отчаяния. Я думаю, он не просто знал – он сам это сделал... Сам остановил свое сердце. Он ждал своего часа – и этот час настал...

Кристо Ракшиев (говорит)

Мне больше нечего рассказать тебе, друг мой. Я закончил писать все это еще тогда, в том самом 1978 году, который перевернул всю мою жизнь... Когда я закончил, я понял – главное сделано. Теперь, когда я говорю тебе эти слова, я чувствую себя человеком, все уже сказавшим, но еще продолжающим говорить неслышные для других слова. Нет, не потому, что я хочу, чтоб ты их услышал, – скорее всего, я совсем не хочу этого. Я говорю для себя, от этого приходит блаженное ощущение исполненности задуманного...

Я окончательно потерял свое тело – я сохну от наркотиков, курева, бессонницы, постоянного нервного перевозбуждения. Посмотри на меня, скоро я подохну – я знаю, что скоро, не надо махать руками, делать сочувственные глаза, говорить утешительные слова... Знаешь, сейчас мне абсолютно наплевать, получится у тебя или нет, напишешь ты книгу или не напишешь.

Рукописи не горят, так ведь? Не горят… Подай мне сигарету, вон на окне пачка валяется… О, черт, последняя!.. Сообразишь пожрать чего-нибудь, пока я до киоска схожу, идет? (я молча киваю).

И вот еще что... (закуривает). Поищи ты этого полковника. Ну не мог он под землю провалиться, так ведь? Он знать может много больше моего... А я – я все сказал. Все, все, пошел за куревом...

Вит Ценев

Глупо, конечно... Но это были последние слова, которые я услышал из его уст...